Любопытным образом наибольший резонанс из всех материалов "Литературного дневника" вызвали пока мои размышления о "копирайтерской литературе".
        Один из авторов, причисленных мною к оной, упрекнул меня в прямолинейном марксистском социологизаторстве: "Общество меняется, на сцену выходит новый класс со своей новой литературой; потом общество опять меняется, и новая литература тихо исчезает вместе с породившим ее новым классом". Это если и марксизм, то каких-то нечеловеческих концентраций. Литература может иметь в качестве источника определенную социокультурную группу, но достоянием национальной и мировой культуры (а не "внутренней" субкультуры данной группы) становится именно благодаря тому, что этот субкультурный материал, субкультурный взгляд открывает что-то новое и существенно важное любому, вообще говоря, читателю. И впервые появившиеся здесь и сейчас элементы языка, стиля, оптики становятся затем общим достоянием, используются авторами другого рода в совершенно других контекстах и с другими целями... В то же время социальная принадлежность сама по себе ничего не решает - речь идет о социокультурной группе: допустим, Андрей Левкин или Владимир Тучков в социальном смысле погружены в мир информационных технологий и массовых коммуникаций не менее глубоко, чем Станислав Львовский или Елена Мулярова, - однако самосознание их остается другим: там, где у Львовского в силках компьютерных сетей бьется живая человеческая душа, для которой, при всем том, эти силки и сети - единственно возможная среда обитания, там у Тучкова Интернет, допустим, наряду с многим множеством других вещей, - не более чем аксессуар, пусть в чем-то и знаковый, постмодернистской эпохи.
        Разговор о марксизме, кстати, происходил в ночном клубе, на презентации глянцевого, хоть и притязающего на определенную интеллектуальность, журнала, в котором означенный автор опубликовал, среди прочего, пространную статью о том, что делать юноше и девушке, если у юноши проблемы с эрекцией. Текст подписан другим именем, но некоторые узнаваемые стилистические ходы в нем попадаются. Узнавать, правда, возможно не всегда: как забыть, например, рекламный слоган, придуманный тем же Львовским еще на заре его копирайтерской карьеры:

И не просто колбаса,
А наша гордость и краса!

        Здесь мы имеем дело с умением автора переключать регистры произвольным образом, писать любые тексты, сколь угодно далеко отстоящие от его собственного стиля и метода, - навык, прежде требовавшийся, в основном, переводчикам и отражающийся в оригинальном творчестве, скажем, Григория Кружкова изрядной собственной многоликостью (скорее благоприобретенной, чем исконной). Однако у самого Львовского все наоборот: стиль его вполне постоянен (кажется, Макс Фрай отмечал это в связи с соперничеством в конкурсе "ТЕНЕТА" Львовского и Сергея Солоуха, чьи рассказы как раз подчеркнуто разностильны). И это, в общем, тоже понятно: овладевая достаточно широким спектром чужих языков, научаешься, при желании, острее ощущать собственный, яснее видеть, в чем его особенности, крепче за эти особенности держаться.
        И тут хотелось бы возразить и вчерашней идее Юрия Цаплина. "Мы" в лирическом тексте появляется по разным причинам. Раннесоветское поэтическое "мы", как и "мы" наиболее романтической части рок-поэзии, - "мы" объединительное. "Мы" Львовского, вслед за "мы", например, раннего Бродского ("Нет, мы не стали глуше или старше..." и др.), - "мы" отделительное, обособливающее некий не слишком широкий круг людей, ощущаемых автором как подобные ему. Не усреднение себя до группы, а распространение себя на других (жест, всякий раз полный трепетной неуверенности: в самом ли деле есть еще такие, как я?).
        Как очертить этот круг других? Здесь играют роль и поколенческие признаки, и социальные, и всякие другие. Уместно вспомнить, что в западной литературоведческой традиции под поколением (ср., например, испанские "поколение 98-го года" и "поколение 27-го года") понималась общность авторов, объединенных не только возрастом, но и общим образовательным цензом, культурным бэкграундом и т.п. В нашей традиции за литературным поколением закрепилось более широкое значение. Ну, да это все уже тема для другого разговора.