америка в моей жизни / 27.05.2003
- Олег Дарк
«Потусторонняя Америка»Когда русский говорит «Америка», он имеет в виду Соединенные Штаты. «Поехать в Америку», «жить в Америке» и прочее — понятно куда или где. Наименование «США», «Соединенные Штаты Америки» в бытовой, массовой речи почти не употребимо, часть специальной речи: политической, журналистской... Название материка, даже — материков (Южная Америка, Северная), стало для русского названием страны. Словно Америка-континент и Соединенные Штаты Америки — одно и то же или же Штаты занимают весь континент, даже оба континента, и других государств в Америках нет.
Такое разрастание, гипертрофия Соединенных Штатов, их привилегированное положение естественно в мифологическом контексте. Другие страны, государства на американских континентах «несомненно есть», в их существовании никто не сомневается. Канада или Мексика — только государства, конкретные географические или политические места, неподвижные. Соединенные Штаты не столько разрастаются в русском сознании, как может показаться, сколько плывут, передвигаются, дрейфуют. И вместе с ними передвигаются, дрейфуют в Соединенные Штаты переехавшие, эмигрировавшие. Поскольку они не столько переехали, сколько продолжают ехать, двигаться.
Их положение беспокойно, неустойчиво. Оттого отъезд в Соединенные Штаты традиционно связан для провожающих с бОльшим беспокойством, тревогой, чем в любую европейскую страну или хоть в Австралию. То, что этот дрейф Соединенных Штатов обыкновенно все-таки привязывается к американскому континенту, ограничен им (Америка!), объясняется общей связанностью человеческого сознания, его несмелостью: все-таки мы знаем, что Соединенные Штаты находятся в Америке. Их там находят. Но это знание (из учебников) противоречит нашему общему чувству Соединенных Штатов как кочующей страны. Можно сказать, для нас Соединенные Штаты везде и нигде. Мы не вполне уверены в том, что они существуют. Непредсказуемая перемена предметом места всегда размывает его существование, лишает это существование прочности.
Неуверенности в существовании Соединенных Штатах нисколько не противоречат частые поездки туда, временная (а значит, можно вернуться и рассказать) жизнь и работа там. Каждый побывавший в Соединенных Штатах открывает их для себя заново. И кажется, сколько раз туда прибываешь (там пребываешь), столько их и открываешь. Это укорененное в традиции «открытие Америки» совсем иное по природе, чем «открытие» Германии или Франции. Об «открытии» в отношении последних (или любых других) и говорить не приходится.
Первый приезд во Францию или Германию (названия могут быть любыми) корректирует предшествующее литературное о них представление. И каждая следующая поездка эти представления, конечно, корректирует, что-то к ним добавляет или их изменяет. Все это только «новая информация», исправление или дополнение прежних знаний. И чем чаще бываешь в европейском или любом другом (кроме Соединенных Штатов) государстве, тем скупее новая дополнительная информация, пока представление о стране не становится настолько полным, насколько возможно для иностранца.
Но «открытие Америки» происходит всякий раз, оно бесконечно. «Путешествие по Америке» — специальный литературный жанр, имеющий общее значение: для Аксенова, как и для среднего русского обывателя. Путешествие, самим своим фактом, доказывает существование страны: нельзя путешествовать по тому, чего нет. Такого «общего значения» жанра нет у путешествия по Франции или Германии. Это значение «открытия Америки» повторяет то, которое имело Колумбово: доказательство существования Америки, того, что она и правда есть.
В детстве я знал одного слабоумного мальчика, который уверял, что нет такой станции «Голос Америки», а то, что мы слушаем, нарочно запускают «наши», чтобы все думали, что «из Америки». И «глушат» (тогда это так называлось) «для правдоподобия». Тут интересна бессмысленность предположения: зачем «нашим» такое могло понадобиться? Но слабоумного мальчика это не интересовало. От отрицания существования Голоса Америки до отрицания существования самой Америки — шаг. «Америка» и ее «голос» (представьте, что это не название радиостанции, а буквальное определение голоса, который, конечно, должен быть у Америки, но ее-то нет), — вымыслы, фальсификация действительности, блефы, которые зачем-то кому-то понадобились.
Позиция слабоумного мальчика в преувеличенном, бесстыдном виде выражает общую русскую позицию. (У слабоумных нет стыда.) Существование Америки утешает. У всякого народа должна быть вымышленная, обетованная земля, где хорошо и где примут. Так и говорят: «наши палестины» (вариант: «мои»). Во множественном числе и «мои» («наши»). Притяжательное местоимение обозначает собственность, принадлежность, «право на», а множественное число — количество остановок в бесконечном странствии. На самом деле «палестина», конечно, одна-единственная, в тебе. Но на каждой остановке, где ты приземляешься, и эта земля становится палестиной тоже. Русские палестины — Америка. «Моя Америка» звучит очень естественно и благозвучно по-русски. А выражения «моя Франция» или «моя Англия» даже фонетически искусственны.
Одновременно это «открытие Америки» включает, как и Колумбово, момент ошибочности, заблуждения, фальсификации: мы собирались открыть что-то другое. И, подобно Колумбу, упорствуем в заблуждении. Если же отказываемся от него, то разочарование приобретает особенно болезненную форму. Такая острота переживания никогда не связывается с разочарованием во Франции, Англии, Германии... Соединенные Штаты Америки для русского всегда остаются благословенной, счастливой, изобильной Индией. Если же они ею «отказываются быть», тут-то и начинается острота переживания, вплоть до откровенной (болезненной) вражды и ненависти. Сама острота переживания разочарованности свидетельствует: ей предшествовало упорство заблуждения. Отправляясь в Америку, мы начинаем блуждать.
В русской повседневной речи выражение «открыть Америку» настойчиво, даже назойливо употребляется — так, словно бы само это явление, открытие Америки, тревожило, мучило воображение. Эта бытовая метафора обозначает открытие и чего-то общеизвестного, не раз открытого, и по-прежнему вызывающего удивление: «ну, открыл Америку». Над этим повторяющимся удивлением мы сами и смеемся, и не можем его избежать. Это неизбежное удивление. Тут интересно само явление «общеизвестного», которое в каждом индивидуальном случае становится не-известным, не-гаданным. Общеизвестное размывается.
У идеального пути в Индию, тревожившего воображение всех русских деспотов от Павла I до Сталина, в европейской традиции есть прототип: поход аргонавтов в Колхиду за золотым руном. Колхида или Индия — не просто какая-то страна, пусть далекая, а измененное состояние земли, как есть измененное состояние сознания. Это земля, где вырастает дерево с руном (приди и сними — сорви — его, вот только что еще надо для этого сделать!) и где сокровищами прямо все усыпано (нагнись и подбирай). Для русского таким измененным состоянием земли были Соединенные Штаты Америки. Путь туда — за благополучием, то есть за получением блага-руна, обладанием им.
Путь за руном традиционно связан с подвигом (подвижничеством): борьбой за выезд в русско-советских условиях, накоплением денег, какими-то переговорами о трудоустройстве... Но главное героическое — само решение: ехать, расстаться. Такой проблемы расставания не возникает с отъездом в другую страну. Измененное состояние земли действительно связано с изменением сознания. Этим и вызвана особенная тревога провожающих. Дело в том, что «из Америки» нельзя вернуться — в особом смысле: прежним, неизменным. А значит, уезжал один, вернулся другой. В этом острый смысл американского невозвращенчества. В Германию или Францию можно съездить и ничего с тобой не сделается.
Это повреждение сознания как результат путешествия и воплощалось в логике мифа об аргонавтах. (Под «повреждением» будем понимать — вне всяких оценок — любые выщерблины и выпуклости, которые наносятся и которых раньше не было.) Ясон отправлялся за руном юным, самоотверженным героем, а вернулся неблагодарным, вероломным и преступным: и по отношению к Медее, и невольным виновником ее преступлений. Он вернулся измененным. Или, иными словами, тот Ясон там навсегда остался, в Колхиде.
Но место, откуда нельзя вернуться, — только одно: загробный мир. В мифологической традиции оттуда в большинстве случаев нельзя вернуться буквально (тебя там оставят), иногда нельзя вернуться прежним: Геракл, Орфей, Одиссей... За то, что они увидели, вопреки природным установлениям, загробный мир и вернулись, они расплачиваются, как Ясон за достижение Колхиды, дальнейшей трагической судьбой, а иногда и мучительной смертью, очень похожей: и Геракл, и Орфей, при разных обстоятельствах, были разорваны, расчленены.
Загробный мир — это и есть место измененных состояний: от лишенности памяти до преображения человеческих реакций. И загробный мир — подвижное место, локализация его не определена, колеблется. У-топия, как известно, буквально без места. Не только Колхида и Индия, но и позднейшие утопии, вплоть до современных фэнтези, ассоциировались с потусторонностью, а путь туда — с мучительным преодолением естественных, природных, законных преград.
Загробная интерпретация Америки (Соединенных Штатов) поддерживается и «заморским» положением. Океан, водная преграда традиционно ассоциируется (и ассоциация почти насильственна) с челном Хароном. Но будем помнить и о том, что Канада или Австралия не менее «заморские», однако хароновых ассоциаций не вызывают. В русской классической литературе есть по меньшей мере два эпизода, в которых отъезд в Америку ассоциируется не просто со смертью, а с самоубийством. Миф о потусторонней Америке имеет давнюю традицию.
В романе Чернышевского «Что делать?» (1863 г.) Лопухов инсценирует самоубийство, а потом оказывается, что уехал в Нью-Йорк, откуда вернется под фамилией Бьюмонт. Вот оно, преображение, зафиксированное в изменении имени. Достоевский в «Преступлении и наказании» (1866 г.), вероятно, отвечал Чернышевскому, решив вымышленное самоубийство реализовать. Свидригайлов, готовясь застрелиться, несколько раз называет это «поехать в Америку». И с такой интонацией: а куда же еще-то? Для него очевидна невозможность ассоциировать самоубийство с отъездом в какое-то другое место. А случайно оказавшемуся рядом будочнику перед выстрелом говорит: будут спрашивать, «отвечай, что поехал, дескать, в Америку». Читатель, современный Достоевскому, вряд ли мог эту «Америку» понять иначе, чем Соединенные Штаты.
Достоевский, если иметь в виду связь «смерть — отъезд», мог бы, кажется, назвать любую страну. Но... не мог. Настойчивая и непременная связь добровольной смерти с отъездом в Американские Соединенные Штаты здесь тем красноречивее, что в эпизоде со Свидригайловым Достоевский об Америке как таковой не думал, о другом писал. И миф об Америке использовал только как строительный материал своего образа. Это естественное предсмертное, почти машинальное «в Америку» психологически произошло «в Свидригайлове», а еще раньше — в Достоевском, оттого, что отъезд в Соединенные Штаты стихийно, бессознательно (об этом не надо специально думать) мыслится как убийство: себя прежнего.