дождь в моей жизни / 15.07.2003

• Аркадий Драгомощенко

  Я даже не знаю, как начать роман, хотя вполне преуспел в различного рода начинаниях. Приблизиться к дождю затруднительно. Я не знаю... Неуверенность. Астигматизм. Они говорят — ты слепой, тогда и убей. Неверно, если счесть это слово ключом к последующей истории. Отдалиться от дождя не представляется возможным. Нет-нет, совершенно неверно. Всегда на ней все мокрое. По понятной одной, понятной, одной, по, одной причине — я лгу. Всегда лгал. Потом (поэтому) прекратил. Тот, кто ест леденцы, пишет: «но шлейф, не видимый ни кому, влачится наподобие Рождественских огней в американском кино». Даждь кому-то чего-то. Да? Верно? Чего убить? Наверное, если счесть. Иные не так все, не так расставляют ударения, — как я, к примеру, — человек, не имеющий к России вообще никакого отношения. Я родился в 9 вечера в госпитале Неметчины, и лил мощный родильный дождь. У меня есть много анекдотов на этот счет. Как у Пригова, например. У меня умерла мама. Но раньше — другие. Но я люблю Москву, но это мне безразлично, потому что я написал книгу «Безразличие», потом послал ее Левкину, а потом пил вино, а теперь пишу про дождь. Кто знает, кто — где находится в рисках и риске на окне. Забудем, мне это больше всего. Потом я написал «Безразличие», которое дал Левкину, но до этого «безразличие» читал Толя Барзах, который написал, как он мне сказал «феноменологию дождя». Я его нежно люблю, не зная, как начать роман, хотя преуспел сегодня вечером с одной знакомой в различного рода начинаниях. Но кто скажет, что с ним было, когда на него, лежащего навзничь, лил дождь, — это часть словесности. Хотя я люблю Москву и то, что всегда лгал.

  Где я тихо подметаю полы накануне выезда. Никогда, сука, не звони, когда тебя не просят об этом. Где я буду, когда умру? Задавался ли я этим вопросом. Да. Но когда? После того, как мне удалось плодотворно в подвалах филфака побыть с одной моей знакомой (о ней речь еще впереди), я, бредущий в сломанных сандалиях пешком от университета до площади восстания, сбивший уже много раз оставшиеся мне по наследству ноги — говорил себе: тебя ждет ад. Да. Ад. Потом я себе говорил — это же инициалы. У тебя есть возможность ускользнуть. Когда это было? Шел 1972 год. Отдалиться от дождя не представляется возможным. Я видел дождь в 1989 году в пустыне «Сонора». Дождь стоял на гребне холма, и до него было не дотянуться даже из винчестера. Лена Долгих — дождь. Друзья, это было тогда, когда вы не знали ничего из того, что мы говорили друг другу там, в тенистых аллеях кипарисов и грядок ноготков, в которых с Курехиным как-то спрятали банку меда, это было, когда вас вообще не было никогда. У вас, на всякий случай, были папа & мама, но вы не знали плисовых штанов, бахромы и гладью вышитых помочей — анютиными глазками. Джанис Джоплин была жива на какой-то стороне засаленного альбома. Винил был жив. Она только-только начинала распевать свой gospel про цветной tv и машину... Я говорил немому Феликсу, сторожившему моего сына, что, когда помру, пусть играют эту музыку. Кирилл Козырев — свидетель. Не поручусь, что особо желал вашего появления на свет. В мире и так было всего вдосталь. Неба, прохлады, холодной войны, козлов в серых костюмах и светлых туфлях, которых я однажды с помощью Господа нашего бил на лестничной клетке, потому что они хотели меня бить, а я бил их за их желание, которое было предугадано. Это была великая пора Джима Моррисона, вельветовых штанов и жеманства подружек, которые, отстранясь, говорили: «ну ты же не веришь во всё это». Я никогда во всё оптом, я вообще даже не верю в группу своей крови. Вытечет — стало быть, на пользу земле. Та знает всякое про группы и подгруппы. Пока не вытекла, возвращаюсь к истории, как начинался дождь, как из этого возникли города под сетчаткой океанов или как, eb tvoiu mat', произошла жизнь на суше. Точнее на земле, в лето, когда мы чистили котлы на физическом факультете. Помнишь румынский по сходной цене «вермут»? Помнить, как на ботаническом саду радикулит прибивал к стулу, и не было возможности не только подползти к телефону, но лишь-лишь к «днд», чтобы потом далее «чуть убавить» — шла оттепель. И мужик с топором шедший, любовь моя, я тебя помню, я это так и говорю, шедший на меня, чтобы мы с тобой не сидели с сигаретами, не распивали болгарское вино, но чтобы убить.

  Неловко, когда на тебе ни рубашки, ни штанов. Жизнь на стороне сдержанных и топора. Я тогда написал «элегии». Кому? Где мужик с топором? Не знаю. Тот, кто ест леденцы, пишет: «где та, кто была и белела лицом, глазами, не шевеля ни единым мускулом лица?» Не знаю. Страх? Другое. Возвращаемся к тому, что было обещано. Я плохой рассказчик. Меня хватает только на два дня, а дальше — здесь, как всегда, дождь.

  
  

  Толе Барзаху