сон в моей жизни / 9.09.2004
- Андрей Краснящих
О сне во снеОна любила на балконе.
А. С. Пушкин, «Евгений Онегин»
Имеет ли сон во сне какое-либо отношение к явлению «текста в тексте» или у него совсем другая природа и другие психологические механизмы? Давайте посмотрим.
Одно время мне постоянно — из ночи в ночь на протяжении года — снилось, что я просыпаюсь, но не по-настоящему, а как бы на полдороге: я знаю, что сплю, ощущаю, что мне необходимо проснуться (потому что мне во сне угрожает нечто ужасное, а я в каком-то лабиринте и не могу укрыться от жути — в общем, ничего необычного, всё как у всех), но не могу — не знаю, как это сделать. Перепробовав все средства (я уже не помню какие, наверное, сверхъестественные), я, наконец, понимаю: выход там, где вход (Берроуза я тогда ещё не читал), и начинаю вспоминать (во сне, естественно), как именно я засыпал: в какой последовательности о чём думал, какую книгу читал, пока не заснул, с какого бока на какой повернулся и т.д. Восстановив последовательность всех стадий или этапов засыпания, я начинал выбираться из сна тем же путём, но в обратном порядке: перевернуться набок, вытащить руку из-под подушки, воспроизвести, но задом наперёд, строки книги (мне, с памятью-решетом — чисто по Хаксли с его теорией элиминативной функции мозга — помнящему не более трёх-четырёх цитат, во сне казалось, что я дословно помню всё, что прочитал на ночь и более того — могу выстроить прочитанные слова и фразы в обратной последовательности). И мне удавалось проснуться! Я нашёл свой универсальный способ выхода из сна во сне. Я включал бра и понимал, что проснулся.
Включить свет — это значило проснуться. Свет свидетельствовал о том, что мне таки удалось выбраться из блужданий по сну. Я совсем забыл рассказать об этом. Дело в том, что после каждой попытки найти выход из сна я нажимал на включатель бра. Если свет не зажигался, я понимал, что ещё сплю, и продолжал поиски. С тех пор, как мне впервые удалось выбраться из сна «обратным способом», свет бра стал целью и итогом моего ночного квеста. Щелчок выключателя — свет не загорается — значит, ещё сплю. Через какое-то время после новой попытки ещё один щелчок выключателя — свет зажёгся — значит, я проснулся. Вероятно, тогда — три-четыре года назад — во мне рождалась новая личность: лабиринт, ужас неизвестного, поиски выхода, выход через вход (sic!) и, наконец, щелчок и свет в конце сами знаете какого туннеля вполне внятно говорят на психоаналитическом языке. Понять, какая именно новая личность, тоже не составляет для меня труда: в то время я после десятилетнего перерыва вернулся к художественным текстам, из меня пёрло много и разное. Десять лет я, как молодой Генри Миллер, жил только авансами, и вот меня прорвало.
Когда пошли тексты, ночные мучения прекратились, и я не вспоминал о них вплоть до последнего времени, пока не произошла забавная, но по-своему и поучительная история, о которой я хочу рассказать.
Несколько дней назад я проснулся среди ночи в ощущении полусна, сна во сне. Чтобы проверить, сплю или уже нет, я автоматически нажал на включатель бра. Свет не зажёгся. Я встал, походил по комнате: мои ощущения были вполне реальными, предметы выглядели так же, как и днём. Но я-то знал, что это ни о чём не говорит, я помнил, что точно так же бывало в тех самых полуснах три года назад: всё видится таким, каким оно есть на самом деле, всё на своих местах, но это сон. На всякий случай я нажал на включатель люстры. Света по-прежнему не было. Это убедило меня в том, что старый кошмар полусна вернулся и прошлый способ выхода из сна уже не эффективен. Следовало искать новый. На мысль о новом выходе из сна меня натолкнула открытая балконная дверь. Я вышел на балкон: двор, дома, детская площадка — всё было таким, как всегда, сон не деформировал ни одной обыденной детали, и это пугало посильнее кошмаров с драконами.
Валерий Подорога исследовал тексты Кафки с точки зрения поэтики сновидений и показал, чем Кафка пугает читателя. В кафкианский ночной нереальный мир вдруг вторгается обыденная дневная логика. Кошмары становятся сочетанием бреда и логики, или точнее: бред ни с того ни с сего внезапно перестаёт играть по своим правилам и обнаруживает внутри себя нашу повседневную логику. Реальное в нереальности (кстати, в магическом реализме, будь он неладен, всё наоборот: нереальное в реальности, — и разница ощущений, когда читаешь Кафку и когда читаешь Гарсиа Маркеса, вполне ощутима — второй нисколечки не страшен, а ведь — я ухожу всё дальше от предмета моего рассказа, но ничего не могу с этим поделать: несёт, — первый рассказ Гарсиа Маркеса — «Третье смирение» (написан в 1947 году) — считается кафкианским: там говорится об ощущениях мертвеца, но не в теме дело, а в атмосфере реальности в нереальном).
В саду Шевченко я довольно часто встречаю сумасшедшую старушку: её многие знают, она местная достопримечательность. Сумасшествие старушки проявляется в том, что она бродит и бредит: никогда не находится на одном месте — постоянно в движении — и безостановочно разговаривает сама с собой. Бредит довольно громко и отчётливо, когда она проходит мимо, можно услышать то, что она говорит. Говорит сумасшедшая старушка чёрт-те что: в основном ругает жизнь, власть и президента. Её речь состоит из сплошных восклицаний: «Не нашёл он того! Проклятый! А я ему говорю: “Не бери!” Стой здесь! Ой-ёй-ёй! Всех убил! Всех убил ваш президент! И тебя убьёт! И за тобой придёт! Выпьет твою кровь! Не прячься! Найдёт тебя!!» И всё такое подобное. Сомневаюсь, читает ли она газеты и смотрит ли телевизор (при её-то психомоторике), знает ли фамилию нынешнего руководителя страны и вообще — в какой стране живёт сейчас, но фигура президента в её сознании явно наложилась на какой-то древний, может быть, фольклорный архетип: вампира, человека-смерти из детских страшилок, Кащея Бессмертного.
К её восклицаниям, напоминающим речь Сальваторе из «Имени розы» («Всепокайтеся! Папа и Господь да с вами пребудут!»), все уже давно привыкли, её ни на минуту не останавливающийся монолог стал фоном, он никого не пугает, и его никто не слышит. Так сказать, бред в законе. В своём законе. Вне нашей логики, вне причинно-следственных отношений, вне нашей реальности.
Но однажды, проходя мимо сумасшедшей старушки, я услышал фразу: «Ага! Денег у него на пиво нет, а на спички находит!» Потом секундная пауза и: «Ой, то есть наоборот». От этого «Ой, то есть наоборот» я почувствовал настоящий животный ужас. Это «Ой, то есть наоборот» было из нашей логики, из нашего нормального мира! От этого «То есть наоборот» повеяло ожившими мертвецами, пьющими кровь упырями, детьми, исчезающими в чёрном квадрате на стене, и прочей мерзостью. Бред на миг перестал играть по своим правилам и показал, что он из мира людей.
Потом, находясь под впечатлением и осмысливая происшедшее, я восстановил космос в своём мире: возможно «Ой, то есть наоборот» было для старушки просто устойчивым фразеологизмом и не относилось напрямую к предыдущей фразе, просто молекулы так столкнулись раз в сто лет, случайность. Или старушка притворялась сумасшедшей. Или была неполноценной сумасшедшей со спорадическими проблесками нормальности. Или что-нибудь ещё.
Сад Шевченко вообще полон сюрпризов. В детстве, когда я жил в трёх — наверное, тогда в пяти-семи, если не бежать, — минутах от сада, это были сюрпризы одни: духовой оркестр, однообразный ансамбль лавочных шахматистов — лавки тогда уже назывались скамейками, — «кино для нищих»: огромный, раз в пятьсот больше телевизора, экран, на котором почти каждый вечер совершенно бесплатно и абсолютно для всех показывали «Скоро!» — анонсы фильмов, а иногда и какой-нибудь не слишком новый фильм целиком. А ещё цветомузыкальный фонтан — тогда, в детстве, я его так и называл: «цветомузыкальный фонтан», — потом, став подростком, стал называть как все — «клизма». Ещё зоопарк, в который нужно было попадать непременно после закрытия и обязательно через высоченный забор, чтобы уже через четверть часа натолкнуться на сторожевых собак и убежать от них, оставляя на поле боя своих товарищей. Ещё каскад — зимой, на санках, два-три пролёта — не больше, потом — с невозвращённым больше никогда удовольствием — на заднице; а совсем рядом — метров пятьдесят через посадку — гладкий, пологий спуск на Клочковскую, но туда нельзя — там зона «Н», там глухонемые интернатовцы отбирают деньги.
Сейчас, когда я живу от сада Шевченко в получасе на метро, и сюрпризы другие. Мистика — это повзрослевшая и потерявшая своё волшебство сказка. Теперь, кроме сумасшедших старух, в моём саду появились митингующие «за» и «против» около памятника Шевченко, кони, много коней, что катают не детей, а одетых, как ангелы, в белое милиционеров, и много — слишком много — маленьких мальчиков и девочек, которых выгуливают молоденькие мамы, не пришедшие когда-то ко мне на свидание. А на месте «кина для нищих» выстроили громадный «Кинопалас» со стереозвуком и попкорном.
Но всё-таки речь не об этом и даже не о детях, хотя с чего ни начни, в конце концов приходится говорить о них, — речь о сумасшедшей старухе. Если она — ведьма, а есть и такое мнение, то у неё, по законам Проппа и Мелетинского (последний, к слову, мой земляк — родился в Харькове), должны быть животные — помощники из потустороннего мира. У деревенских ведьм это — вороны, чёрные коты, змеи, иногда, если я не ошибаюсь, собаки. А какие твари на службе у городской ведьмы?
В саду Шевченко много белок, говорят, они переносят энцефалит, и если им предложить орешек с руки, то могут укусить довольно сильно. Ещё ходят лошади и бегают собаки, но мне не хватает ни уверенности, ни фантазии связать их с образом сумасшедшей старухи. Может, — не знаю, — они обслуживают другие нечистые силы.
Но, мне кажется, одни раз я всё-таки встретил живое существо, идеально подходящее моей старухе и только ей. Однажды, пересекая быстрым шагом сад от университета к памятнику Шевченко, я издали услышал приближающийся и нарастающий ритм: чем-то, но не палкой и не рабочим инструментом, быстро-быстро стучали по железу. Это не было ни музыкой, ни работой. Ни игрой, ни просто так времяпрепровождением. Почему я, человек в общем-то рассеянный и весь в себе, сразу обратил внимание на этот ритм? Отвечаю, не задумываясь: потому что он мне ничего не напоминал, ни о чём не говорил и вообще был не из моего мира. Это были чужие звуки, возможно, самые чужие изо всех звуков, которые я за всю свою жизнь слышал. Не буду нагнетать саспенс — вы уже поняли, что я испугался. На моём месте испугался бы всякий нормальный человек. Но — среди дня, вокруг люди, солнце — с дороги я не свернул, и через минуту оказался у эпицентра — асфальтированной площадки, от которой начинается знаменитый ров, ведущий к зоопарку. Тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук и снова — тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук. Секундная пауза. И опять. И ещё раз. И так до бесконечности, до сумасшествия, до хаоса, до чёрного мрака — и я настаиваю на уместности этой тавтологической фигуры, ибо мрак был действительно чёрным — чёрным пятнышком в ярком до слёз вселенском небе: мраком был дятел, сидевший, как на берёзе, на металлическом столбе и выбивавший из железа адскую нечеловеческую дробь — две-тре-ти, две-тре-ти, две-тре-ти, две-тре-ти. А вокруг росли деревья, целый сад деревьев: тополя, липы, осины и древние, охраняемые государством дубы, которыми гордятся харьковчане. А не хочешь столетних дубов, взмахни крыльями — и ты уже в ботаническом саду, где растёт четырёхтысячелетний секвойядендрон, которого уж точно не удивить никакими дятлами: ни больными, ни здоровыми. Зачем тебе полый металлический столб с не работающим фонарём? Столб, в котором ты, хоть выбей себе последние свои растреклятые мозги, никогда — слышишь, никогда, не продолбишь ни одной дырки, в котором не водятся ни личинки, ни жучки, ни чем ты там питаешься.
Сумасшедших старух лечат галоперидолом. Чем лечат сумасшедших дятлов и кто их лечит? Конечно, он мог быть не сумасшедшим, а музыкантом, спортсменом, юмористом или просто птицей с душой ребёнка (помните? все дороги так или иначе ведут к детям) — мне ли не знать, что это такое? — но мой человеческий первобытный страх перед горящими во тьме глазами, воем кого-то ещё не названного и дикого, хрустом валежника, предупреждающего о подкрадывающемся хищнике, заслоняет все другие объяснения, кроме одного.
Однако сумасшедшие старушки и дятлы имеют к моему сну отношение сугубо иллюстративное. На балконе мне пришла в голову мысль, что новый выход из сна во сне — это прыгнуть вниз. Если я полечу, кошмар перестанет подавлять меня своей реалистичностью, полёт уведёт меня из полусна в настоящий фантастический сон. Если упаду и разобьюсь — что ж, тоже неплохо, тогда кошмар закончится и я проснусь. У новонайденного выхода было много возможностей, и все они мне подходили. Седьмой этаж — нормально! Воодушевившись, я перелез через балконную ограду и уселся на ней, болтая, как в детстве на скамейке, ногами. Я уже был по ту сторону. Разжал руки — перестал держаться за перила. Теперь я должен был прыгнуть. Я ничего не боялся, я знал, что во сне можно не бояться того, чего боишься наяву. Во сне боятся другого. Меня ничто не останавливало. Хотя нет, захотелось покурить. Легко и решительно, как бывает только во сне, я перемахнул обратно. Сигареты и зажигалка там, где всегда. Я прикурил сигарету, сделал выдох и только тогда осознал, что зажигалка сработала. Я снова крутанул колёсико, и снова появилось пламя. Я нажал на выключатели, один, другой — лампы не загорались. Уже поняв, в чём дело, я посмотрел на табло АОНа — оно не светилось, затем на фосфоресцирующие стрелки часов: было четверть четвёртого. Время моей смерти. Настоящей смерти. Не во сне. Потому что я не спал: просто отключили электричество. В последнее время это бывает часто: минут на десять-пятнадцать раза три-четыре в течение дня. По всей видимости, ночью тоже.
Прижавшись к балконной ограде, я курил и смотрел вниз: теперь, по законам бодрствования, мне было страшно. Я вспомнил, с какой легкостью, физической и душевной, был готов соскочить и полететь вниз. Часа через полтора-два дворники или собачники обнаружили бы мой труп.
Я представил собственные похороны, и мне стало смешно. Сколько версий, сколько догадок, сколько домыслов, пытающихся объяснить причины моего самоубийства. Что обычно предлагается в таких случаях? Несчастная любовь — раз. Творческий кризис — два. Проблемы на работе — три. Депрессия (вот уж дудки!) — четыре. А всего-то навсего — отключили электричество. Никто, ни один человек не догадался бы. Ну разве не смешно?