В моей жизни : выпуск 20. Секс : Андрей Краснящих

Андрей Краснящих
О первых женщинах
Подвиг отделения земли от неба в полинезийских мифах приписывается Тане.

Е. М. Мелетинский, «Поэтика мифа»

Будь я художником, нарисовал бы картинку. Космос не космос, но звёзды и кометы, а на переднем плане летающая тарелка с наполовину высунутыми из неё, как на карикатурах в газетах, зелёными человечками с носиками-рыльцами и тоненькими, как у улиток, рожками. На переднем же плане планета Земля, точь-в-точь как на глобусе. Землю — плечами, на вытянутых руках и подставив спины — поддерживают с полдюжины или больше огромных людей. Все они калеки: кто с костылём, у кого рука в гипсе, головы перевязаны, ещё что-нибудь такое. А на Земле нужно изобразить взрывы, ракеты крылатые летают туда-сюда, можно волну большую — одну — типа цунами нарисовать. Короче — катаклизмы и беспредел. Инопланетяне, подлетая к нашей планете, спрашивают калек: «А где Атлант?» А те отвечают: «Он умер». «А вы кто?» — снова спрашивают инопланетяне. «А мы его дети», — отвечают им. Вот и всё. Мне этот рисуночек приснился почти год назад в одном из утренних, самых-самых последних снов, что уже как будто бы и не сны, а кинофильмы, движущиеся картинки, а утренние сны, как и дневные, во-первых, никогда не бывают кошмарами и, во-вторых, всегда запоминаются.

Или вот ещё рисунок: молодой человек и газета, с глазами и руками, такая, как на карикатурах (вообще, по возможности, всё в жанре карикатуры) обмениваются рукопожатиями, знакомятся. «Роман», — представляется парень. «Газета», — улыбается газета.

Я никогда ничего не рисовал — даже в детском саду, когда все рисуют, даже в школе, когда все рисуют в учебниках. Классе в шестом-седьмом, когда все уже онанируют, но никто, кроме одной девочки-троечницы, ещё не трахался — она, единственная из всего класса, подарила мне на день рождения — и как узнала? я не справлял дни своего рождения в школе — подарок, книгу, что-то вроде «Справочника юного туриста», о снаряжении, горах, как ставить и укреплять палатки, где север, а где юг (по мху и другим приметам), в общем это было — на тоби, божэ, шо мэни нэ гожэ, — подошла и, процедив «поздравляю», буквально швырнула огромный, в А4 и шириной страниц в семьсот, справочник, мне на парту, коротконогая, толстая, скорее — коренастая, вечно неприветливая, драчливая — я сам несколько раз видел, как она била мальчишек, но меня никогда, Вита Б., о которой мои только-только начинающие мастурбировать тринадцати-четырнадцатилетние одноклассники говорили, что она уже — какое тогда у нас было слово? ебаться? — нет, слишком экзотично для обыденной речи, трахаться? — не было тогда такого слова, я впервые узнал его из фильма «Игла» с Виктором Цоем в 1987 году. А как до этого мы говорили? любить? — никогда; сношать — медицина и обществоведение (внешние сношения Великобритании и Аргентины закончились Фолклендским (Мальвинским) кризисом); взять, овладеть, познать — это Библия; сексовать — это Войнович; сблизиться — это ещё хуже, это какой-нибудь неправильно переведённый Мопассан; факать — это наоборот, американская зараза (ведь не взяли же у французов! а звучало бы футрить — не хуже), как и иметь, а сделать — папа Карло сделал (выпилил тоже ничего) Буратино — наверное, пришло из НИИ и КБ; пихать (был в университете преподаватель с фамилией Перепелица, студенты его прозвали — Перепихнуца) — не то; жарить, дуплить (дупло, очко — анальный секс), вдувать, харить, впаивать, отмахивать, драть, впаривать, перчить, пердолить, едрить, пендюрить, пропускать, переть, пороть, дрючить (обратим внимание на сплошную аллитерацию «пр» и «др»), оттопыривать, фуфырить, натягивать, пахать, пежить, засаживать, тараканить (это вообще литературный жаргонизм: тараканил Ольгу Леонардовну и других актрисок Чехов, о чём и писал), заряжать, вставлять, топтать, тягать, дудолить — то же, что и дуплить, етить (фольклор — не бог весть что), долбить, долбать, делать, заправлять, засандаливать, иметь, махать, пежить, пилить, пользовать, пялить, раскладывать, сближаться, шпарить, отшпаривать, манать, борать, шабрить, заколачивать — это всё позже, не говорили мы так тогда. А как? Неужели я забыл это святое слово, которым грезил, наверное, года три, не меньше, с тринадцати, как в первый раз интуитивно, а скорее — инстинктивно, ведь никто меня не учил и не показывал как именно правильно это делать, сам — горжусь собой — нащупал, сам догадался, в чужой квартире, у родственников в Полтаве, заперевшись в туалете, на полу, ещё без спермы — две-три капельки чуть клейкой, абсолютно прозрачной водички, выделилось и всё, зато в голове (и во всём теле) — так-о-о-ой взрыв, никогда с тех пор не было оргазма сильнее, кто тогда водил моей рукой? кто надоумил? — никто, я сам всё сделал; так вот — с первого рукоблудия в тринадцать лет и до первого блуда с женщиной в пятнадцать слово было сакральным, а сейчас я его не помню. А может, и не было его вовсе, может — отцы пустынники и девы непорочны, — мы вместо него ничего не говорили, не предавали мечту и надежду, а просто молча верили, что это когда-нибудь обязательно произойдёт?

Но перед «Справочником юного туриста» в мою жизнь попала другая книга с другими рисунками. Я её обнаружил в классе, в шкафу среди учебников. Это было художественное издание, которое чей-то карандаш сделал ещё более художественным. Сама собой книга раскрылась на иллюстрации, где был изображён чересчур оптимистично настроенный — растянутый в улыбке клюв — куда-то летящий воробей, которому кто-то из наших пририсовал огромный, каких не бывает даже в сегодняшний порнофильмах, хуй и выдуваемые пузырём изо рта (ведь улыбающийся клюв — это уже рот?), как в комиксах, слова «хочу ебаться!» Всё стало на свои места: ебаться хотели все, и воробей с картинки, и тот, кто этого воробья нарисовал, и — кто их знает? — может, даже и родители и учителя. Мне было тринадцать, и моя половая жизнь только начиналась: книжка с воробьём попала мне в руки как нельзя вовремя, чтобы наглядно — куда уж нагляднее? — объяснить этот самый главный и самый страшный закон вселенной. Жаль, что эту книжку нельзя было украсть, принести домой, чтобы, когда необходимо, разглядывать рисунок и успокаивать себя: терпи, атаман, ты не один — с тобой громада, бог терпел — и нам велел, будет тебе, бабушка, и Юрьев день, — а потом запрятать далеко-далеко, туда, куда ты несколько лет назад запрятал отцовский солдатский ремень, которым тебя — не так уж и сильно — лупили по заднице, и никто его найти не сумел, пропал навсегда, раз — и нет ремня; запрятать туда же и книжку с воробьём — на антресоли, в дырку — чтобы найти воробья лишь годы спустя, когда у самого будут дети, и показать им: видите? все хотят, но терпят, вы не исключение.

Вторая же книжка — «Справочник юного туриста» — попала ко мне в руки совершенно не вовремя. Четырнадцать лет — я мечтал о самых красивых девочках класса и польской кралечке старшей пионервожатой Наталье Станиславовне З. (все имена, как и всегда, подлинные) и, мастурбируя, воображал, конечно, их. Подарок Виты Б. сбил меня с толку: подарок? мне? от неё? Уже попробовавшей то самое, тогдашнее название чего я сейчас забыл, но характер и цель чего осознаю отчётливо, да и тогда представлял неплохо. За что, точнее — зачем? Что это значит? Значит ли это, что она влюблена (идиот!) и вместе (вместо?) с книгой предлагает мне себя? — уже по номинальной стоимости, доступную более, чем все остальные девчонки. Журавль-то в небе, а синица в руке — честное слово, я тогда не мыслил подобным образом и не делал никаких выводов. Всё — в очередной раз — сложилось за меня само. Маленькая поблядушечка Вита Б., сказавшая мне за всю жизнь одно слово — «поздравляю» — и смертным боем, до кровянки, лупившая моих приятелей, дразнивших — и только, не пристававших, не домогавшихся — её, вдруг — раз и всё — во-первых, превратилась в сексуальный объект и, во-вторых, — вот вам и Фрэзер, вот вам и контагиозная — будь она неладна — магия — превратилась в книгу «Справочник юного туриста». И я стал юным туристом. Может быть, самым юным туристом в мире.

Отныне, запираясь в туалете, а потом — и в ванной, я, как ни заставлял себя, не мог представить ни Наталью Станиславовну, ни других красавиц — Наташ, воображение отказывало напрочь, зато контрабандой и как бы помимо моей ясной воли передо мной вставал по-чёрному возбуждающий образ мрачной и коротконогой Виты Б., то снимающей с себя трусы (тогда ещё не трусики, обычные трусы), то что-то делающей такое ещё. Как же я не хотел её и ненавидел за то, что хочу.

Восемьдесят третий год — порножурналов не было и в помине, из братской (а для меня — ещё более братской) Венгрии доходили календарики с обнажёнными по пояс девушками, из Румынии — самой несоветской из всех советских стран и в то же время самой социалистической — какие-то рекламные открытки со страшнючими, как цыганки, румынками, стоящими на фоне гостиниц голыми, но спиной. Изредка я выменивал у младших товарищей страшненьких, зато голеньких девушек на уже всё менее и менее нужных пластмассовых (до резиновых, точнее — каучуковых, самых ценных, очередь дойдёт потом) индейцев и ковбойцев (или, как шутили про нас в журнале «Костёр», индеев и ковбоев), а иногда, если очень повезёт и визави окажется слишком мал и глуп, то и просто на жвачки, но это уже отдавало мошенничеством и избиением младенцев, после чего оставался неприятный осадок в душе, и бывало, что весь вечер вместо похоти мучила совесть.

Однако моя настольная книга «Справочник юного туриста», где на фотографиях юные туристки, которых берут с собой в дальние походы по горам и лесам юные туристы, были полностью одетые и все как одна такие же крепко сбитые и низкорослые, как Вита Б. (может, для этого дарилась книга? — посмотри, скотина, на ком свет держится, кто есть здоровье и будущее нации, с кем хоть в огонь, хоть в воду), отодвинула на задний план и голых румынок, и полуголых венгерок. Некрасивые и необтёсанные туристки стали моей судьбой: десятки маленьких вит б. рубили деревья, разжигали костры, вязали морские и прочие хитрожопые узлы, даже строили яхты и лазили по ним, точь-в-точь как лилипуты на иллюстрациях к «Гулливеру». Я хотел каждую из них чёрным, отравленным недоубитыми в душе идеалами нежеланием и каждый вечер приносил себя в жертву некрасоте, доступной, а значит — настоящей, правдивой, жизненной.

Я был влюблён в еврейку Наташу Л. — самую красивую девушку в классе, блондинку, а встречался и пока только целовался с Наташей Н., грузной и толстоногой, абсолютно не привлекательной украинкой (хотя она и говорила, что по отцу — литовка и фамилия её — Н. или что-то вроде того) и тоже блондинкой, но потемнее, такой цвет волос — ни то, ни сё — народ необидно называет русым. Стремясь, правда, без особой надежды, завоевать внимание Наташи Л., я приносил к её длинным, она всегда носила коротенькие юбочки, и одуряющее пахнувшим ногам тетрадки (зелёные, общие, 96 листов) с абсолютно не смешными рассказами о тунгусском метеорите, инопланетянах и разведчиках, как приносят верные и влюблённые, но беспомощные в своей глупости псы огромных жирных зелёных жаб и, ожидая поощрения: похвали! погладь! — бросают их на колени дремлющих в шезлонгах хозяек. Судя по насмешливым замечаниям моих товарищей по несчастью — Отсоса, Подсоса, Онаниста и Дрочиляна, Наташа Л. мои рассказы читала. Трахнуть её я даже не мечтал — мечтал бы, так стихи писал, а не рассказы. Далёкие венгерки и румынки и то были реальнее. Да мне и не нужно было этого, ведь у меня была похожая на Виту Б. Наташа Н., которая — вот в чём я был уверен на все сто — рано или поздно даст мне непременно. Но лучше — рано. Решив расстаться с девственностью (хотя где у мужчин девственность и когда она кончается? с первой женщиной? с первым — как пишет Солженицын — «сеансом» онанизма? раньше?) в пятнадцать лет и ни минутой позже, я всё делал для этого: каждый вечер гулял с Наташей Н., плохо пахнущей коммуналкой, в её плохо пахнущем всеми проживающими в окрестных домах людьми и животными дворе, а за пределами его — нельзя, могут увидеть: пусть у меня не тот рейтинг в классе, чтобы мечтать о Наташе Л., но я и не пал так низко, чтобы обо мне говорили, что я гуляю с Н. Ей своих рассказов я не давал: знал, что справлюсь и так.

Это было лишь вопросом времени, которого оставалось всё меньше и меньше: скоро, зимой, мне исполнялось шестнадцать. Я уже был вхож в семью Н. и бывал у них дома так часто, что стал пахнуть, как они, — капустными блюдами, сладковатым тленом (в коммуналках непременно или кто-то только что умер или прямо сейчас собирается на тот свет), средством от тараканов и ими самими, кошачьей мочой, размокшими деревянными перекрытиями, насравшим где-то домовым, загубленными им душами и чьей-то, но ещё не моей — не человеческой — спермой (а как пахнет моя сперма, какова она на вкус, как подсыхает на животе, застывая стягивающей кожу корочкой, я знал очень хорошо. О! Я был самым большим в мире специалистом по сперме, не употребляя этого слова: тогда говорили «вафли», а вместо вафель — «слоёное печенье»). Попрощавшись с Наташей Н., поцеловав её на прощанье в стиснутые воротами ада губы и добившись от неё полуобещания, что уж завтра, когда отец будет на второй смене, а мать уйдёт по одному делу, тогда уж может быть, я, пахнущий теперь, как все Н. (и значит, ставшим для них чем-то вроде своего), летел на переломанных в четырёх местах — по количеству частей света — крыльях любви к Наташе Л., два с половиной квартала, чтобы рассказать ей, насколько за сегодняшний вечер ещё приблизился к постели Наташи Н. В дом Л. — лысого полковника Советской Армии Эдвина, его красавицы-жены и красавиц-дочерей — я тоже был вхож, потому что дочери есть дочери, а я отличник, тяну на медаль, мой отец — декан факультета в престижнейшем ХИОПе, а мама — завотделом в медбиблиотеке, на что Наташе Л., конечно же, было глубоко насрать (а может, и нет), она меня принимала, потому что прямо на её глазах и при её участии (даже руководстве: она советовала мне, что делать, и давала задания на завтра) разворачивалась грандиознейшая интрига: я и Наташа Н. Это были лав-стори, мыльная опера и реалити-шоу, режиссёром-постановщиком которых я сделал её — Наташу Л. За это меня удостаивали ежевечерне двумя часами общения, во время которых я — отличник и лучший ученик — выслушивал соображения дурочки-троечницы, но поумнее меня раз в триста, и отчитывался за истёкший период.

Наташа Л. учила меня, как завоёвывать женщин, красавиц, а значит, и её — раскрасавицу из раскрасавиц, как смотреть в глаза, брать за руку, невзначай прикасаться к груди. Даже целоваться — по-настоящему, со слюной и языком — научила меня она, с тем, чтоб назавтра я поразил своими способностями Наташу Н. Когда меня целовали влажные наставнические губы Наташи Л., я, как и требовалось от прилежного ученика, баран бараном представлял, что целую Наташу Н., а когда на следующий вечер и в другие вечера пытался расщепить своим обезвоженным языком навечно сомкнутые уста Наташи Н., то мечтатель мечтателем — воображал Наташу Л.

Что мне мешало обрушить всю мощь накопленных мною знаний на свою учительницу и превратить уроки французского в, допустим, уроки английского, потом немецкого, японского, словенского и сделать то, что от сотворения мира влюблённые делали со своими любимыми? Ничего — ни штамп «небажана особа», проставленный небесным ОВИРом у меня на лбу по моей же просьбе, ни грехи моих несуществующих детей, ни бивень козломамонта, который я поклялся принести в жертву даждьбогу, когда Наташа Н. разомкнёт для меня все уста, ни Сведенборг и Рильке, которых Наташа Л. никогда не читала и никогда уже не прочтёт, ни проза поэзии, ни поэзия прозы. Ничто мне не мешало, кроме поломавшего мне едва-едва оперившиеся крылья «Справочника юного мазохиста», подаренного хулиганкой Витой Б.

Когда настал мой час, и — к шестнадцатилетию я успел, мы успели — под «тра-та-та-а-та, тра-та-та-та-а-та, феличита» (мой друг Артур Федченко перевёл: «уси газэты, уси журналы пэрэчитав, «Лэнинську змину», «СоцХарькивщыну» пэрэчитав, пэрэчитав») в моё распоряжение были предоставлены шея, спина, две руки, ноги — тоже две, подбородок, запястья, уши, бёдра, и родинки на них, волосы на лобке, сам лобок, синие, красные, жёлтые прожилки на ляжках, лоб, ещё один лоб, губы, ягодицы, ладони, пальцы, шов от вырезанного в прошлом году аппендикса-аппендицита, ноздри — опять две, бесцветные усики над верхней губой, пятки — не помню уже, гладкие или шершавые, — ногти, лодыжки и гайморовы пазухи, подмышки, коленки, мизинцы и все-все-все гениталии, но не глаза — зажмуренные, не желающие на меня смотреть ни с ненавистью, ни с любовью (а Наташа Л. даже целовалась с открытыми глазами), я узнал три — тогда казалось, что их три тысячи, но запомнилось только три — великих женских тайны, о которых меня не предупредила Наташа Л.

Во-первых, мне не рассказали, что если женщина дала — то это ещё не значит, что ты её взял, потому что в женщину ещё нужно попасть, а когда она лежит, прижав руки к груди, тем более — спиной к тебе, можешь тыкаться хоть до конца света (а он, о чём предупреждено заранее, наступит через полтора часа, когда мама вернётся со своего одного дела), но тебе никогда без её помощи (не мамы, а лежащей к тебе спиной дочки) не попасть в неё.

Во-вторых, жалкое подобие левой руки — это не анекдот, а жизнь твоя разнесчастная и невезучая, и чтобы твоя жизнь, на которой ты уже успел поставить жирный андреевский крест, хоть немного перестала быть несчастной и невезучей, надо, чтоб не ты брал женщину, а она тебя, или сделала вид, что берёт.

И в-третьих, что вытекает из во-вторых, при таком — никаком — положении дел тебе, таки попавшему куда следовало и безуспешно проебавшемуся полчаса с даденным тебе на девяносто шесть минут чьим-то телом, всё равно придётся вынимать свой молящий о пощаде хуй и додрачивать его самому. Так за что боролись, дорогие мои? И за это господь выгнал моих пращуров из рая? Из-за этого началась кровавая Троянская баня, в которой мирмидонцы — мои предки по маминой линии — изничтожили илионцев — папин род? А Лаура, Беатриче, лиса Алиса и девочка Алиса? Что, выходит, все-все-все мужчины были дураками, лживыми, не знающими настоящей жизни дураками? Давайте лучше помолчим и помянём Отсоса, Подсоса, Онаниста и Дрочиляна, а вместе с ними и Пениса Мяги, Пидора Болена и Гомоса Андерса — всех тех, кто пали — низко пали, как и я — на поле великого сражения между правдой и ложью, жизнью и смертью, добром и злом, западом и востоком, вымыслом и реальностью, мужчиной и женщиной. Вечная вам память, друзья.

Вечером того дня, когда я думал, что стану мужчиной, а стал непонятно кем, Наташа Л. напрасно ждала меня у себя. Может, и до сих пор ждёт. Может, они обе — обе Наташи — ждут меня вечерами, выбегают одна за околицу, другая — кто из них? — ещё дальше: где наш Андрюшенька, истомились наши девичьи сердечки, исколола грудь тоска-кручина, сдавила проклятущая змеюшка Кундалини наши перси, лона и уста, приди, сокол ненаглядный, ослобони душеньку, Тесеюшка-Персеюшка, спаси от змея вредного, гада ползучего, меня и малых моих детушек, что родила не от тебя, окаянного, а от мужа законного. Так и стоят они обе у околицы, похожие как две сестры, обе светловолосые (одна чуть светлее), обе с протянутыми ко мне руками, а в руках — горе горькое и счастье сладкое, чины министерские и книжки заумные, звери дикие и животные домашние, гравицапы фальшивые и гравицапы настоящие — всё, что, по мнению Наташи Л. и Наташи Н., я забыл у них двадцать лет назад и что мне могло пригодиться в дороге.

Секс в моей жизни / 29.03.2008