«На крутом, лобастом мысу, будто вытряхнутые из кузова, рассыпались десятка два изб, крытых колотым тесом и еловым корьем, — это кержацкое село Вырубы».
Так описано место действия повести Виктора Астафьева «Стародуб». И уже в этих нескольких строках видно то, что характерно для прозы В. Астафьева: суровая, корявая шершавость звучания, неприглаженность, необструганность деталей и образов несут в себе своеобразие и колючесть всего, рожденного глухой тайгой, — будь то ствол дерева, изба, людской характер, — со всеми сучками и задоринками, с иглами, с почвой.
Из самой сибирской глуши возник материал повести. Еще далеко до революции, ничто не нарушает оцепенения застылого края. Сумрачные староверы, спрятавшиеся от мира за лесами и дикими скалами да еще друг от друга за тесаными заборами. Еда и молитва. Ничего больше не нужно. Неподвижная злобная жизнь. Приди сюда голодный — запрут ворота, не услышат стука, не протянут корки хлеба. Стань чуждый человек рядом с вырытой могилой — подтолкнут, землей забросают и опять запрутся за заборами: молитвы творить. Выбросила река с разбитого плота чужого парнишку — убивать грех, а вот спихнуть его, покалеченного, беспамятного, на плотике обратно на пороги — тут греха нет: бог, если захочет, спасет. И совесть чиста. Волоком тащат десяток здоровых мужиков одного малого человека на верную смерть, а он хватается за чужой берег разбитой, раздавленной рукой, где на месте пальцев торчат ослепительно белые косточки. Только Каторжанец Фаефан спас мальчишку от божьих людей. Так остался в Вырубах чужой человек, прозванный Культя, Култыш.
Как удалось В. Астафьеву воссоздать этот ушедший, почти невероятный для нас звериный мир? И как удалось ему не оглушить, не подавить читателя беспросветностью этого мира?
И в том и в другом прежде всего помогает сама могучая сибирская тайга. По тому, как входит в нее человек, сразу видно, живой ли он или мертвая у него душа. Для староверов тайга — как еще один забор, ограда от людей. Они и сами ее боятся, но трусливо, исподтишка стараются урвать, что могут, — без разбору, без понятия. Так жесток к природе Амос, сын Фаефана. Еще подростком, еще даже не по злобе, а потому, что ему все равно, ему тут ничего не дорого, он может убить соболюшку, когда у нее дети, а сама она еще не выкунела, и никакой корысти от нее ему нет. Понятно, взрослым он станет жесток сознательно, уже разберется, что надо убить сперва детеныша, а потом мать: она в его руках, от детеныша не уйдет. Да еще будет гордиться: человека не перехитришь! И каков человек ко всему живому в тайге — таков он и к людям.
Да, охотник — Фаефан, Култыш — тоже убивает, иначе в тайге не проживешь. Но это честный, равный поединок. «Неписаный таежный закон... давал право жить и охотиться только тому, кто знал тайгу, умел, когда требовалось, трудиться до последнего вздоха, гнать зверя до того, что в глаза наливалась кровь и сердце отказывалось работать». А главное, охотнику тайга — теплый, любимый дом, ему многое говорит каждый стебелек, трепетание берестинки на ветру. Он подолгу не видит людей, и река, лес, зверь, понимаемые с полушелеста, полушороха, для него — то друзья, то враги, то собеседники, живые и равные. С Фаефаном входит в суровый колорит повести первая светлая краска — вот это ощущение живущей, дышащей природы. А дальше, с Култышом, приходит и чувство прекрасного.
Это уже совсем здесь непонятно и невиданно. Мальчишкой он «в вешнее разноцветье... заваливал всякой цветущей всячиной избушку». И сватать Клавдию он не пойдет без цветов стародуба в руках — ярко-желтых цветов с горящей, точно уголья, сердцевиной. А чтоб скорей расцвели они, не дождется он солнышка, опускается на колени и дышит на каждый стебелек, подгоняя его. Стародуб — так назвали цветок люди, пришедшие в край кедрачей и пихт оттуда, где росли дубы и яблони. Это память о светлой родине, огонек нежности и любви. Не только в честь цветка названа повесть. Что-то от этого огонька есть и в самом герое — Култыше.
Он одинок. Его приемный отец Фаефан умер. Клавдию выдали замуж за Амоса. Староверы, которые едва не убили Култыша в детстве, еще долго считают его «поганым» и если и пускают в избу, то пить дают не из своей, а из кошачьей посуды. Но среди зверства и дикости Култыш сохраняет любовь к красоте и доброту к людям. И в голодное время он выручает деревню, отдавая жителям всю свою охотничью добычу, по-глупому, как они сами считают, «за так».
Передать выпукло свет и тени В. Астафьеву удается и благодаря богатству интонации, свободному выбору средств. Общая ткань повести — очень плотный, насыщенный реализм. Но, рисуя озверелых, бесчеловечных кержаков, писатель резко снижает стиль, возникают неприятные натуралистические подробности. С появлением любимых героев — прежде всего Култыша — все преображается, светлеет. Порою автор сознательно выходит за рамки сдержанного реалистического повествования. Музыка каких-то охотничьих легенд, сказаний звучит в сцене сватовства Култыша: он идет к своей невесте с цветами в руках прямо по бурлящей реке, сквозь ледоход, среди черных молний, рвущих яростные льдины.
Головокружительная схватка человека-песчинки, мураша, с этакой бешеной силищей, победа человека над нею, этот гимн человеку еще долго гулом отдается в ушах, и уже никакие уродства и злобствования старообрядческого села не подавляют читателя, не создают в книге мрачного, безысходного настроения.
И в том, как умирает герой, скажется, что он за человек. Подробно и безжалостно описывает автор ошалелое предсмертное кружение Амоса по равнодушной страшной тайге. Хорошие люди, они, конечно, тоже умирают, но так просто, незаметно, естественно, как мечтал о том когда-то автор «Трех смертей», — как умирает дерево, единая часть неумирающей природы: без трагизма, без себялюбивого надрыва. Поэтому самая смерть, самое умирание даже не описано, с большим тактом писатель прибегает здесь к целомудренному умолчанию. «Когда наступил рекостав, Клавдия... поехала в Изыбаш попроведать охотника. Култыш лежал на нарах в чистой рубахе. В изголовье у него слой мха и пихтовых веток... В руке Култыша вместо свечи цветок стародуб... Осиротела охотничья избушка. Но осталась в ней истопля дров, узелок с солью, коробок спичек... Приходи, добрый человек, занимай всегда открытую охотничью избушку. И уловишь ты неслыханный запах цветов, услышишь, как призывно шумит в горах осиротелый Изыбаш!..» Самая мысль о смерти вытесняется ощущением красоты и непрерывности жизни.
Правдиво и мужественно показал В. Астафьев трудный быт забытой богом и людьми глухомани сибирской. И лишь слабой ниточкой в будущее тянулась принесенная Фаефаном с каторги, от «бунтовщиков», мысль, что придет когда-то на землю перемена, станут люди лучше.
В повести «Перевал» В. Астафьев снова рисует сибирскую деревню: та же глушь, тоже и трудно и голодно, а дышится легче. А главное, уже нет той отрезанности, разобщенности, затерянной звериной берлоги. Нет тех неодолимых заборов между людьми. Когда Илька в детском озлоблении чуть не убил мачеху, все соседи сбегаются на помощь. В голодное время Ильку подкормила, пристроила к делу грубовато-добрая тетка Парасковья, бывшая партизанка.
Скалы перестали быть оградой от враждебного мира. Раньше, если по реке принесло к кержакам мальчишку, это уже дурное знамение, от него спешат отделаться. Теперь река стала связью с огромной и не чужой страной. Дальними весточками доплескивает сюда какая-то добрая и светлая жизнь. Иногда приезжают студенты-горожане, и к ним тянется вся деревня, бабы, ребятишки. Уже вместо знакомой с детства песни «Александровский централ» поет Илька новое, задорное «Нас утро встречает прохладой».
Главное — нет того душного зверства в обычной повседневной жизни. Удирает Илька из дому после стычки с мачехой — зол на нее, а все же сапоги — одни на всю семью — не взял: ей нужнее. И по тому, насколько душевно легче читать вторую повесть Астафьева, заново ощущаешь, как же бесчеловечна, противоестественна была жизнь Вырубов, встающая со страниц первой повести «Стародуб». И понимаешь необыкновенно ясно: да, о Вырубах стоит писать, иначе не оценить, какую громаду подняла, какую наледь растопила революция.
В книге нет высоких слов о грандиозных свершениях революции. И все же она постоянно здесь. Простота и гуманность ее первых шагов, когда нужно и важно сразу все: и построить колоссальный завод и взять в добрые руки этого неприкаянного мальца, который уже кидается на людей и думает жить один на острове, бог весть чем питаясь. Это время, когда чуть не единственными представителями новой жизни могли оказаться в глухой деревне простые полуграмотные сплавщики или лесорубы. Но самое замечательное — что они действительно приносили свет новых человеческих отношений, новое, советское входило в их обычную жизнь. Они переворачивали жизнь одинокого мальчугана просто, хотя бы тем, как они принимали его в рабочий класс. Это было очень торжественно, хотя его «ФИО» и «соцпроисхождение» преисполненный необыкновенной важности сплавщик Дерикруп записывает всего-навсего в графу наряда «Колич. куб. др-ны». Недолго пробыл Илька со сплавщиками, но многое увидел и понял впервые.
Разве не чудо, что люди вшестером переспорили бурную реку, оседлали ее, запрудили, заставили ее саму расчистить огромный затор из бревен у самого опасного и непроходимого порога!
А урок умной самоотверженности, когда бригадир умело спасает одного из сплавщиков на бурлящем перекате, а Дерикруп кидается на помощь безрассудно, не умея плавать, и только дает другим еще работу спасать и его. Не всякому удается рано понять, что самоотверженность без ума и уменья немногого стоит.
И даже просто уроки — ведь парнишке надо идти в школу, и мужики по-своему, коряво, неумело, учат его считать, один рассказывает об Украине, другой — как партизанил в гражданскую...
Ильке повезло. Ему не пришлось, как Култышу, умереть в одиночестве, не видя настоящих людей. Обе повести В. Астафьева — как будто на одном материале, выросли на одном месте, но от одной до другой пролегла целая эпоха. И то общее, что в них есть, только заставляет реальнее ощутить всю огромность свершившегося.
В «Перевале», как и в «Стародубе», есть светлые пунктиры, намечающие будущее. Автор на миг приоткрывает то, что Ильке еще неведомо: что это ради него сплавщики надрывали спины, сплавляя бревна к большим стройкам; что в этих суровых местах откроют целебные источники, «появится зелень, утесы прорежет дорога», иным станет родной край.
Устремленность в будущее заставляет писателя вырываться из описываемого времени, забегать вперед, она становится тем невидимым стержнем, который объединяет все произведения В. Астафьева.
Третья повесть — «Звездопад» — как будто далека от других по материалу. Это уже Отечественная война, и дело происходит даже не в Сибири, а в Краснодаре, хотя герой по-прежнему сибиряк. Но это тот самый мир, к которому устремлено было движение двух предыдущих повестей. Это не значит, что все стало идеально и легко, — ведь автор берет трудное военное время. Но душа человечья распрямилась, расправилась, она чистая, незамутненная. «Звездопад» — это удивительно лиричная история очень простой, обыкновенной любви девятнадцатилетнего Мишки-Михея, который еще смущается, задавая девушке «смелый» вопрос: «Как вас зовут?», который наивно пытается разыгрывать небрежность, а если она, Лида, не обращает на него внимания, сам не знает, что сделает: «Окно разобью, лампу, а может, и зареву». Нет, это не идиллия со счастливым концом. Любовь обрывается горестно и бесповоротно. Они только успели нескладно, неумело объясниться, а назавтра ему уходить из госпиталя на фронт. И все. «В книгах часто случаются нечаянные встречи, а у меня и этого не было». И от того, как просто, обычно это описано, вдвойне впечатляет то благородное, высокое, что приоткрывается нам в человеческом сердце. Что-то новое появилось в людях, что заставляет отказаться от единственной любви, что дает силу выстоять, когда любимая женщина хочет удержать, укрыть тебя от долга всеми неправдами. И самое высокое мужество — вспоминать о потерянной, единственной любви, о разлуке, оставившей шрам на всю жизнь, не с отчаянием, не с обидой и злобой на весь мир, а со светлой печалью. Ведь все хорошее, даже если оно было недолгим, хранится и живет в душе, согревает сердце, как свет далеких, уже померкших звезд.
Несколько рассказов, помещенных в той же книге, значительно слабее. Тут нет новой, выношенной писателем, дорогой ему мысли, каких-то по-своему увиденных, впервые поднятых пластов жизни.
Автор взял ситуации, которые драматичны сами по себе, какой бы человек в них ни оказался. Женщина принимает на себя все презрение односельчан к сыну-предателю; связист гибнет, налаживая провод под пулями; бабушка и внучек не боятся немцев, стоящих в их избе. Автор понадеялся, что ситуация сработает сама за себя, и не осветил изнутри характеры героев, не нашел того неповторимого, что отличает каждого из этих людей от всех других в том же положении. Вот почему рассказы воспринимаешь как что-то знакомое, не раз уже читанное. Им недостает открытия, находки, какой-то «особинки».
Хочется отдельно сказать несколько слов о языке книги. У писателя под руками коренные, глубинные пласты свежего народного языка. И он умеет черпать из этих россыпей удивительно полнозвучные, полнозначные слова. Думается, что ему нужно только остерегаться перейти какую-то грань, не увлечься погоней за «почвенностью», словесными узорами. Временами у В. Астафьева проскальзывают отголоски так называемой «орнаментальной прозы» двадцатых годов Но в целом — у В. Астафьева живое чувство слова, свежесть восприятия, зоркий глаз (стоит вспомнить его пейзажи, какой-нибудь смородинник «в черных, будто чугунных, каплях», тени от прибрежных скал, отливающие на быстрине «блеском глухариного крыла»). Цельность, единство мысли, образа и языка — вот что привлекает в повестях молодого писателя.
Новый мир, 1962, №7, с.255-258.
|
