В новой книге хорошо известный читателям юморист Феликс Кривин обратился к священной истории, к ветхозаветным и новозаветным сказаниям, к древним мифам. Что может быть традиционнее, каноничнее библейских образов?
Но Ф. Кривин обладает способностью на любой предмет взглянуть с неожиданной, часто парадоксальной, стороны. Так он смотрит и на освященные веками образы. И тогда оказывается (и удивляешься, как это не приходило в голову раньше), что праведник Ной, который спасся от потопа, когда все человечество погибло, — это божий подхалим и самовлюбленный эгоист. Так он и беседует с Адамом — взахлеб только о себе, не слыша другого:
«Ты как живешь? Я лично живу хорошо, слава богу, не жалуюсь!.. Сейчас, понимаешь, начнется великий потоп.
— Потоп? — испугался Адам. — А как же я?
— Ты-то? Я скажу за себя... Вот сейчас я построю ковчег, посажу в него своих, и — после нас хоть потоп!»
Знакомые интонации, не правда ли? Ему хорошо — и плевать ему на человечество.
Или — что такое рай, пресловутый рай? Спит Адам — ему снятся райские кущи и реки, текущие молоком. Проснулся — и наяву то же самое. Так и сидели они с богом вдвоем и «ничего, ничего не желали». Что делать? Все уже сделано, господь недаром поработал. Что же дальше? Дальше и желать нечего. Ску-у-чно! Не захочется в такой рай!
Так язвительно умеет Кривин вывернуть наизнанку самые незыблемые религиозные представления. Что же говорить о тех случаях, когда библия сама дарит сатирику готовый материал, — ведь ее бесчисленные противоречия, промахи и неувязки издавна были хлебом для ее остроумных противников (вспомним «Карманное богословие» Гольбаха, «Забавную библию» Таксиля и др.).
На таком почти готовом материале, переосмысливая лишь одно словечко, создает Кривин разящую миниатюру «Второзаконие»:
«Возлюби ближнего!» — гласит первый закон. А о том, что своя рубашка ближе ближнего, — это уже второй закон.
«Не убий!» — гласит первый закон. А о том, чтоб убивать всех инакомыслящих, — это уже второй закон.
Для людей бог создал закон, а для себя — второзаконие».
А вот — без нажима, без комментариев — цена религиозным посулам и обещаниям (Кривин так лаконичен, что многие миниатюры можно привести только целиком):
«А земля обетованная оказалась обычной землей, да еще вдобавок сухой, и каменистой.
Соплеменники Моисея ковырялись в этой земле и с тоской вспоминали то время, когда они, голодные и босые, брели по безводной пустыне и впереди у них была земля обетованная...»
Впрочем, достается от Кривина не только богам и святым. Ведь богов и святых создали люди и щедро ссудили их собственными грехами и грешками. Кривин высмеивает и чисто человеческие слабости.
Авгий претендует на то, чтобы войти в историю, только потому, что у него когда-то работал Геракл. Нарцисс никак не поймет азбучные законы любви: ты любишь меня, а я тебя. «Зачем так усложнять жизнь?.. Пусть каждый любит сам себя — это гораздо проще».
А вот мирмидоняне — этот народ Зевс превратил в людей из муравьев. «Это были честные люди, исполнительные и трудолюбивые. Но по старой муравьиной привычке они ходили согнувшись, низко опустив голову, так, как будто над ними висел сапог. Зевсу было стыдно за них, и он гремел:
— Люди, будьте людьми!..
Но от этого окрика они пригибались к земле еще ниже... Можно превратить муравьев в людей, но сделать людей людьми — это богам не под силу».
В чем секрет Кривина? Как удается ему делать эти миниатюры в несколько строк вещами содержательными?
Прежде всего благодаря насыщенной, напряженной, сжатой, как пружина, композиции, стремительному сопоставлению времен.
Вот идет диалог — фараон Хеопс торгуется с богом: «Я не хочу умирать!.. Я принесу тебе в жертву сто тысяч рабов. Только разреши мне мою, одну мою жизнь увековечить!» Столковались. И вдруг — умолкли голоса, звучит торжественный и бесстрастный приговор истории: «Никто не помнит Хеопса живым. Все его помнят только мертвым. Он был мертвым и сто, и тысячу, и три тысячи лет назад и всегда, всегда будет мертвым. Пирамида Хеопса увековечила его смерть».
Кривин остро чувствует скрытые возможности слова, его двойные и тройные значения, связи со словами-родственниками, словами-соседями и словами-противниками. Каждая частица слова живет, движется:
«Его мнение в силу вошло, уничтожило все со-мнения».
Порой одно лишь столкновение слов высекает сильный образ: «По земле текла кровь: бог занимался текущими делами...»
Иногда эта игра словом получается у Кривина легковесной. Но, может быть, и легкие побасенки уместны в этой книжке, палитра которой так разнообразна.
Мы встретим у Кривина и сарказм, и гротеск, и пародию, где-то гнев, а где-то лиризм. Как неожиданно преображается и для нас Фома Неверный. Да, он сомневается, что Христос пройдет по морю, как посуху, и по воздуху, как по лестнице. Но ведь он жалеет его по-человечески: вдруг утонет, вдруг разобьется... Великий скептик оказывается воплощением самой трогательной любви и заботы. И наоборот, именно человечности нет ни на грош в восторженно верующих апостолах, которые дружной гурьбой провожают учителя на Голгофу...
Экскурсы в историю религии порой не смешны, а жутковаты. Вот знаменитая притча о том, как старушка сунула вязанку хвороста в костер, на котором сгорал Ян Гус.
« — О святая простота! — воскликнул Ян Гус.
Старушка была растрогана.
— Спасибо на добром слове, — сказала она и сунула в костер еще вязанку... Потом она спросила:
— Что ж ты молчишь? Почему не скажешь: «О святая простота»?
Ян Гус поднял глаза. Перед ним стояла старушка. Простая старушка.
Не просто простая старушка, а старушка, гордая своей простотой».
Чем нетерпимей сатирик к человеческим слабостям, тем, значит, выше его мнение о человеке, тем больше его уважение к человеку. Ведь сатира невозможна без нравственного идеала, с которым и соотносятся все отклонения от него. Эта позитивная основа сатиры очень отчетлива в миниатюрах Кривина. Вот как у нас на глазах проясняются истинные и ложные ценности в зарисовке «Дедал и Икар»:
« — Кто такой Икар?
— Это сын Дедала. Того, что изобрел крылья.
Мудрый человек был Дедал. Он знал, что нельзя опускаться слишком низко и нельзя подниматься слишком высоко. Он советовал держаться середины.
Но сын не послушался его. Он полетел к солнцу и растопил свои крылья. Он плохо кончил, бедный Икар!
А Дедал все летит. Он летит по всем правилам, не низко и не высоко, умело держась разумной середины. Куда он летит? Зачем? Это никому не приходит в голову. Многие даже не знают, что он летит — мудрый Дедал, сумевший на много веков сохранить свои крылья...
Дедал... Дедал...
— А, собственно, кто такой Дедал?
— Это отец Икара. Того, что полетел к солнцу».
В той форме, какая органична для сатирического жанра: отталкиваясь «от противного», автор всерьез ведет разговор о том, что в жизни важно, за что стоит идти на смерть, что оправдывает любые жертвы. Именно с таких высоких позиций он судит, например, Тантала.
«Тантал бросил вызов богам, его соблазнили лавры Прометея. Но Прометей оставил людям огонь, а что оставит после себя Тантал? Только свои Танталовы муки?..» Так книжка пародий на библейские сказания и древние мифы поднимается до главных вопросов, которым посвящена «серьезная» литература: в чем смысл жизни, что ты оставляешь людям?
Многое в этой умной, иронической книжке имеет все права стать — помянем на прощанье еще раз библию — «притчей во языцех», войти в обиход любителей нешуточного юмора.
Новый мир, 1967, ╧5, с.248-250.
|
