Семья переехала на дачу. Наутро Славка проснулся в незнакомой комнате. «А на столе — знакомое! А на столе, как своя фамилия, привычные: бутылка из-под «маленькой» с двумя голубушками из-под пива!»
А дальше — воспоминания о том, как «на высокой мачте, в небе очень голубом, стреляло на ветру выцветшее лагерное знамя», и оба мотива противоестественно для слуха сплетаются во фразе: «Посмотрим, что я буду иметь вместо лагеря...» Интонация кухонного расчета — и бескорыстные образы пионерского детства.
Да, это странное начало открывает не историю какого-нибудь пропойцы и забулдыги, а повесть об одиннадцатилетнем мальчишке. Об одном лете. О беспечной дачной компании — семеро ребят и один пес — Марс. О прогулке на дальнее озеро. О том, как солнце стоит слепящим валом, как плавятся от жара сосны, какое блаженство — мчаться куда-то что есть сил или валяться да теплом песке. В книге много света, простора и радости — потому что Ричи Достян удалось передать свежесть и полноту ощущения ребят: сама жизнь — небывалое зрелище, которое творится именно для них. Только ребята могут бежать смотреть, как проходит поезд, — и когда он прошел, «все постепенно задвигались, а вид у них был, как у людей в кинозале, когда зажигается свет». И солнце и закат — великолепный праздник, придуманный нарочно для них. Ничто еще не приелось, все необыкновенно и граничит с чудом.
Вот ребята добрели до луга, опоясанного соснами. «Каштановая лошадь с нестриженой русой гривой и длинным русым хвостом паслась без привязи среди цветов и травы. Такой лошади своими глазами никто из них не видал... Не верилось вообще, что ее когда-либо запрягали. Заметив людей, она плавно подняла голову и вперила в них пытливо-отчужденный взгляд. Ребята смутились, почувствовав себя вошедшими в чужой дом без спроса. Каждый был убежден, что лошадь смотрит именно на него».
Вот ребята выходят к озеру. Ни души кругом. Словно они его открыли, они — одни в целом свете. «Тишина была потрясающая. На той стороне, наверно, было слышно, как лакает Марс. Потом на все озеро захрустела газета... Мало кто знает, какое это наслаждение в жаркий день войти в лесное озеро по колени и стоять, и есть мороженое, и видеть отражение сосен, которые в воде кажутся еще прекраснее». Все это не просто видишь — ощущаешь вместе с ребятами, переносишься с ними в первозданной свежести мир. И кажется — все прекрасно в этой стихийной ребячьей республике, всех роднит эта открытость небу, лету, счастью. Каждый может быть и мудрецом и поэтом в одиннадцать лет. Да, Ричи Достян твердо верит в изначально хорошее в человеке.
Но она видит, как уже различны они и в мелочах и в важном, потому что у каждого за спиной — различный душевный опыт. Почему Костя и Вика так относятся к Славе, «будто он им золотые часы за так подарил или от смерти их спас»? А Слава «все приглядывается к ним и все подвоха ждет». Почему веселый и нахальный кумир компании Гришка нередко задевает ребят высокомерной небрежностью, равнодушием к жестокости? В каждом, как в зеркале, отразился особый домашний уклад, вкусы и понятия родителей.
Гришка чуть ли не в восемь лет понял: дети нужны родителям, чтобы помогать им во лжи. Оказалось, отец его жульнически обирал всех, кому сдавал дачу, и Гришку, еще несмышленого, приспособил себе в подмогу. «Воспитатели» не заботились, каково будет мальчишке, когда он все поймет, потеряет уважение к отцу и к самому себе. Зато в доме стиральная машина и прочие блага, а у парня полно барахла, чего же еще!
А как солоно придется в жизни бедному Павлику, жертве бабки Юлии, «тонкой натуры» с ее «.прелестными вечерами», на которых в «благородной тишине» и «интимном полумраке» смакуют «несравненные» романсы Вертинского. У ребят аж в животе крутит, когда семилетний Павлик со своими ясными глазами сыплет сентенциями бабушки Юлии: «клянусь честью», «ты юный гений», «из меня должна вырасти личность, а там (в детском саду, — Э. К.) дети растут, как муравьи».
Ричи Достян не боится презренной прозы. Будни проходного двора, коммунальной кухни, тесной комнатки с низким потолком и столь же низким духовным порогом — ведь все это тоже отпечатывается на характерах детей. Вся эта стихия врывается в повесть Р. Достян вместе с матерью Славки.
Славкина мать была грозой всего двора, и Славка еще маленьким очень гордился, когда вокруг шептали: «Вы лучше не связывайтесь с этой бабой». Кажется, ей доставляет наслаждение изводить своим криком Славкину учительницу (просят не баловать сына — «Сначала надо поинтересоваться, в чем эти паразитские щенки ходют, а потом говорить — балуити!»; просят выбирать слова — «Я не на базаре, шоб выбирать»). А с каким азартом она поливает бранью Костю и Вику, с которыми Слава подружился («...приедет ваша матка — я ее поучу, как людям спокою не давать!.. Сама нибось по городу шаландает, а я — терпи!»).
Р. Достян почти не рисует внешность этой женщины, ее предысторию. Но так точно услышано в самой жизни каждое ее слово, каждая интонация, так подмечено каждое движение, внешнее и внутреннее: и то, как, обругав кого-то, отведя душу, мать успокоенно заводит песню; как, приехав на родительский день в лагерь, возится с привезенной выпивкой и закуской, копается в сумке, раскладывает, вытряхивает и только потом, уже селедочными руками, хватается проверять, не похудел ли сын да не потерял ли новую майку...
Как точно выхвачен из жизни этот характер со всем, что намешано в этой женщине — и грубой, и вроде бы не виноватой в своей грубости. Тут и вечная замороченность, и озлобленность, и жадность, и зависть: «У их это вот есть, а у нас нету. А мы, чай, не хуже их!» И в ту же грубую оболочку укладывается и материнская нежность, и самоотдача: «Да я для тебя шкуры своей не пожалею», «Холера с тобой!.. На, имей — ты не хуже других!» Нежность к своему детищу оказывается неразрывна с враждебностью ко всему прочему миру как конкуренту на жизненном рынке. С детства внушает мать Славке простые азы: «Кроме тебя, мамки, бати да еще тети Клавы-соседки, которая тоже из-за своего Васечки кому хошь голову оторвет, все остальные — паразиты, сволочи, гады и кое-кто еще!» Это самое страшное в подобной психологии. Если все люди — гады, чего церемониться! Знай работай локтями, и плевать на всех.
Славка легко схватывает жизненное кредо матери. Похвалить кого-нибудь — преступление. «Мир-ровецкие реб...» — начал было Славка рассказывать о первом знакомстве с Костей и Викой — «напоролся на угрюмый взгляд матери, мгновенно потух, напрягся чуть и уже без колебаний перевел себя на ее волну ненасытной зависти и надежды: может, у их все ж таки хужее, чем у нас». И все же приходится Славке признать: «А вообще-то, кажется, правда, не жадные». Но мать не дает ни малейшей уступки: «Не жадных, сыночка, не бывает. Все люди жадные, только которые признаются честно, а которые исусиков из себя изображают».
Может, вы не видали таких? Не слышали их визгливых ссор в кухне, во дворе? Но обычно кажется: все это так, «пережитки», не стоит внимания. А между тем «пережитки» понемногу прививаются и подрастающему поколению, ржавый быт иногда разъедает и новую, чистую поросль.
Прежде всего Славка усвоил, как обращаться с самой же матерью, как, играя на ее слабостях, вытянуть из нее, скажем, новый портфель, потому что у какого-то «дохляка» есть! Расчет естественно вносится в отношения с матерью, и уже подвигом считает Славка, если при отъезде на дачу столько всего перетаскал и переделал «за так», безо всякого кино и мороженого. Уже он приучается тянуть с мамки «денюжку». А мать хвастает этим отцу: у сына башка на плечах.
Расчет неизбежен и в отношениях с приятелями. Вика предлагает стакан молока — Славка отшатывается от неожиданности: «Зачем мне ваше молоко, у нас свое есть». Но легко может проехаться на чужой счет, когда компания «скидывается» на мороженое.
Славка вовсе не закоренелый негодяй. Но мировосприятие своей матери он привык считать законом. И эта пелена раздражения и зависти застилает и искажает все.
Это зависть не только к чужому портфелю или пылесосу. Это зависть к чужому веселью, семейному ладу. Ко всем, кто умеет жить иначе, без злобной базарной перебранки. К тем, кто иначе горюет, иначе радуется, к тем, кто грамотнее, вежливее, а часто — «к тем, кто попросту говорит спокойно и тихо». Так, соседка тетя Клава шалела, когда с ней говорили вежливо, и вопила: «Ты что хочешь етим сказать? Ты хочешь етим оказать, что ваши детки культурненькие, а наши — хулиханы?»
Выздоровление Славки началось, когда он стал страдать от привычного грубого окрика, ему хочется заставить мать говорить по-человечески. Оно началось тогда, когда он обнаружил существование мира совсем иного.
Костя и Вика, близнецы, — ровесники Славки. Но все у них чудно, непривычно. Это был чужой вежливый мир, где все «как в кино». «Чуть что — «пожалуйста». Поначалу все в этом мудреном мире раздражало Славку. И ссорятся-то они не по-людски. «Один скажет слово — помолчит. Другой скажет — помолчит. Нет чтобы наорать, как у людей, или треснуть разок в свое удовольствие, а то словечки да взгляды». И удовольствия у них непонятные. Приехали к ним на воскресенье отец и мать. Полдня ходят по лесу, а ничего не собирают, еще и грибов-то нет, просто так. А потом весь вечер сидят все четверо за столом — не едят, а так, разговаривают. У Славки отец игриво чокается, мать громко смеется неприличным смехом и голосит: «Мой миленок...» А там, за стеной, — чужая неслышная радость.
Костя и Вика постоянно Славу удивляют, ставят в тупик — ибо различна сама их исходная позиция, точка отсчета. К примеру, видят ребята на станции незнакомого пса: он ищет хозяина, верно, отстал от поезда. Как несхожа первая — естественная — реакция каждого.
« — Вот дура, — равнодушно сказал Слава, — видит ведь, что никого нет, а ищет. Или она, может, думает, что ее хозяин вылезет из-под земли?
— Не завидую я этому человеку, — сказал Костя. — Наверно, кто-то нечаянно открыл купе, пока он за газетой ходил».
Что может быть дороже этого умения почувствовать за другого человека? Ощущать не только свою боль, влезть в чужую шкуру, понять, что другие, «чужие», «посторонние» так же страдают и чувствуют, как ты. Это — главное, что разделяет психологию новых Славкиных друзей и психологию Славкиной матери. Отсюда — все «странности» Кости-Вики, которые поражают Славку: ну чего они столько нянчатся с Павликом, почему возятся с Марсом, будто это их пес? Даже к собаке они относятся по-человечески — с тем же проникновением в чувства живого существа.
Едва ли не половина повести рисует, как компания приручила Марса, подружилась с ним. Что ж, в этом ничуть не хуже, чем в любых других событиях, могут раскрыться характеры. Ведь характер подростка лепится в мелких событиях каждого дня. Кости-Викины «поправки по мелочам» исподволь сдвигают, поворачивают всю систему Славкиных взглядов.
Счастье, что Славка вовремя столкнулся с хорошими людьми и ощутил недобрый мир своей матери не как закон бытия, а как удушливый чулан, где без воздуха, без света так тошно, что хочется шарахнуть чем попало в стенку. Поздно предъявлять счет Славкиной матери — ее уже не переделаешь, — но надо уберечь Славку. Недаром Костя и Вика вежливо выслушивают от нее любую брань, но непримиримы к грубости и крику в устах Славки.
Да, «человек, породив человека, сил своих не щадит, чтобы сделать его во всем похожим на себя». Но справедливо ли, когда один человек распоряжается желаниями, мыслями, поступками другого — не по праву большего ума, большей культуры, благородства, а только по праву родительской власти над своим детищем? Ведь для большинства людей растить человека — «единственное занятие на земле, которое... не требует никакой квалификации».
Как вырастить новое поколение чистым, прекрасным душевно, не нагружая его своими изъянами и слабостями? Как воспитывать душу? Об этом — тревога Ричи Достян. Тема эта настолько волнует автора, что порой он переходит на открытую публицистику, настойчиво и подчас прямолинейно подчеркивая мысль об ответственности родителей перед детьми, о моральном праве на воспитание. Но в целом книга написана свежо и зорко, убеждает жизненной правдой характеров и многих заставит задуматься.
Новый мир, 1967, ╧12, с.250-252.
|
