Перебирая в памяти примеры из опыта редакторской работы, думаешь почему-то о тех оттенках и тонкостях, которые не вошли в общепринятые учебники и теоретические труды, тонкостях психологических, композиционных и т.д. И хочется поделиться ими с товарищами по цеху.
Но, увы! — практика показывает, что необходимо настойчиво говорить и о вещах как будто самых простых. Казалось бы, что сложного — переиздание? Его и поручают-то порой как некий «отдых». Мол, что там делать? Сдавай расклейку — и ладно. Однако вновь и вновь убеждаешься, что и тут все обстоит весьма тревожно.
Вот уже более четверти века я наблюдаю отношения автора с издательствами — с десятками издательств! — и вижу, что и в этом простейшем деле систематически встречаются грубейшие ошибки.
Первая: берут для расклейки первое попавшееся издание, какое удалось достать. И, как правило, не интересуются, какое издание наиболее авторитетное, последнее, окончательно выправленное. А ведь это должно быть азбучной истиной для редактора.
Эта ошибка неразрывно связана со второй: забывают заранее предупредить автора о переиздании, дать ему возможность внести исправления. А ведь это прямое нарушение авторского права. Это требование указано в стандартном бланке издательского договора, который подписывают все ответственные лица издательства. Видимо, подписывают, не читая текста.
Конечно, благополучнее всего у нас - с изданиями русской классики. Не будем вдаваться в сложные проблемы текстологии. Но обычно ответственные переиздания готовят издательства наиболее солидные, а уж прочим остается следовать за ними.
Гораздо хуже с литературой зарубежной. Порой создается впечатление, что редактор полагает так: если издается Бальзак или Диккенс, Джек Лондон или Драйзер — его уже ни чем не спросишь, так же как и Гоголя и Чехова, значит, можно преспокойно повторить любое издание, перемен никаких не предвидится и ждать их неоткуда. Забывают, что писатели мира не изъяснялись по-русски. Что у этого текста есть сегодня еще один хозяин — автор перевода. И по закону его, как и любого другого автора, необходимо предупредить о переиздании. И вот в самых разных концах страны вновь и вновь переиздаются по первым попавшимся изданиям переводы 20 — 30-летней давности. А переводчик узнает о них, когда книга уже сдана в производство, а то и вовсе из «Книжного обозрения» по выходе книги. Но ведь за десятилетия многое меняется, начиная от принципов передачи иностранных имен и кончая то едва уловимыми, а то и резкими изменениями в языке, в восприятии слов. Бывает, переводчик за это время любовно и тщательно шлифовал и совершенствовал текст, скажем, к переизданиям в центральных издательствах. И переиздание текста двадцатилетней давности, с какими-то не замеченными прежде погрешностями, а то и просто с опечатками старых изданий, больно ранит добросовестного мастера.
Бывают и просто курьезы. Скажем, о книжке, созданной в сороковых годах, в предисловии к изданию шестидесятых годов говорится: «Двадцать лет назад...». Но при переиздании в восьмидесятых годах автору предисловия, так же как и переводчику, не сообщили, не дали возможности заново просмотреть и подготовить текст, прочесть корректуру. И вот спустя сорок лет после создания книги эти бессмысленные «двадцать лет» так и остаются неприкосновенными.
Вы скажете: это же ошибки азбучные. Но ведь не секрет, что в последние годы в борьбе с «книжным голодом», стремясь насытить рынок художественной литературой, в том числе зарубежной, к ее изданию, точнее, именно к переизданию привлекли — всегда ли оправданно? — многие узкоспециальные, даже технические издательства, сами названия которых не имеют даже отдаленного отношения к литературе художественной, а также периферийные, не имевшие достаточного опыта и традиций выпуска переводной литературы.
А кроме того, приходится повторить, самый ход времени по-своему переосмысливает, иначе окрашивает слова — и это должен учесть автор (или переводчик), спустя годы свежим глазом окинув старый текст.
Вот крайний, разительный пример такого переосмысления. В наши дни обрело столь яркую смысловую наполненность слово «перестройка», что в своем обычном, прежнем, нейтральном значении оно уже почти не воспринимается. Судите сами, уместно ли выглядит сегодня оно в повествовании об английском писателе начала века.
Ну а если перед нами не классика? Современный автор охотно подготовит работу к переизданию.
А если автора нет в живых? Это случай наиболее сложный. Формально в таком случае мы не можем ничего править. Но прошло, скажем, лет 20 — 30. В целом книга не устарела, ее можно переиздать с пользой. Однако и «моральный износ» здесь неизбежен: какие-то мелочи обветшали, требуют пусть не «капитального», но хоть «косметического ремонта». И поскольку редактор ставит на книгу свою подпись, он, стало быть, принимает на себя ответственность за ее качество. Сегодняшнее качество.
Так, если я редактирую книгу — пусть уже вышла добрая дюжина изданий! — я не в силах оставить в ней, к примеру, такое сочетание: «Разговор между ними завязался о Байроне. Это Пушкина полностью развязало». Этот узел явно необходимо «развязать».
Казалось бы, положение безвыходное? Править нельзя? Но так жаль Пушкина — рядом с ним особенно коробит каждая неловкость. Жаль и читателя — каждая небрежность оседает у него в памяти, портит ему вкус.
Оказывается, выход есть. Ведь все равно мы обязаны разыскать наследников, чтобы выплатить им гонорар. Но отнюдь не всякий наследник сводит свою роль к получению гонорара. Не должны и мы сводить к этому его роль. Чаще наследник писателя — это и духовный наследник, старомодно выражаясь, душеприказчик.
Он может отвечать за публикацию, за подготовку текста. Это и дает возможность согласовать с ним правку, которую редактор считает необходимой. Надо только разыскать его заблаговременно.
Так было и с изданием, о котором я хочу рассказать. Мне повезло — осталась наследница, «душеприказчица». Она готовила к печати произведение автора, сама писала примечания, словом, человек литературный. И стало быть, можно осторожно, деликатно обратить ее внимание на мелкие шероховатости и вместе найти способ их устранить.
Какие-то мелочи, которые в стилистике 40-х — 50-х годов казались естественными, сейчас уже режут слух. Тем более, повторяю, рядом с именем Пушкина. И прежде всего — наш всепроникающий канцелярит.
«Пушкину очень хотелось осуществить эту доставку письма с оказией». Конечно, не нужен тут такой бюрократический оборот. Лучше просто: доставить (передать) это письмо с оказией.
Немыслимы рядом с Пушкиным мертвые газетные штампы.
«Он вспоминал приподнятые строфы Державина и летучие наброски Жуковского. Иногда возникали и свои отдельные строки; он им пока не придавал никакого значения». Стертые газетные обороты убивают поэзию.
«...Воображение нередко угадывает именно ту скрытую правду, которая не уступит и самому непреложному факту. Так и этот пригрезившийся и никак не воплотившийся в жизни роман стал подлинным фактом в творческой жизни самого Пушкина».
Может быть, лет сорок назад этот пресловутый «факт» не так примелькался в ежедневном потоке газетных и радиосообщений. Сейчас он чужероден в разговоре о творчестве.
Уместно ли от лица Пушкина, как бы во внутреннем монологе: «...И тут же радостно вспомнил, чур уже несколько дней пребывает в Юрзуфе»? Возможно, лет сорок назад (а тем более - во времена Пушкина) это слово не воспринималось так официально. Но когда десятки лет газеты торжественно объявляли именно этим стилем о «пребывании» в Москве высоких делегаций из всех стран — это слово в мыслях Пушкина о самом себе звучит слишком казенно, парадно, выспренно.
Очень распространенный газетный штамп - «в качестве», вдвойне неуместный, когда рядом слово «качество» в своем истинном, первозданном смысле: «В качестве старых знакомцев они позволяли себе злоязычить о Пушкине...» И через фразу о другом человеке: «Выгоняли его отовсюду за два его качества: за пьянство и за длинный язык».
Разве не ближе к духу минувшей эпохи вместо первого «в качестве» сказать хотя бы: «На правах старых знакомцев»? Кстати, и во второй раз слово «качество» не совсем точно: пьянство — это не качество.
А вот Пушкин в Каменке, вырвался из Кишинева, из-под опеки. Здесь люди, близкие ему по духу. «Он в общем потоке, ему легко и свободно: осуществляется жизнь».
По-моему, на сегодняшний слух — это верх канцелярита. Можно сказать: жизнь идет, течет. Избито? Возможны варианты. Есть, к примеру, пластинка Якова Белинского, с прекрасным названием — строкой из его стихов: «Жизнь пролетает, льется, длится». Но осуществляется?!!
Еще и еще примеры — словно с газетной полосы:
«А вчера передавали свежие новости из Кишинева, что восстание греческое — уже совершившийся факт...» Почему не обойтись без штампов: «совершилось».
Грустно, когда канцелярит проникает и в самые лирические сцены.
Пушкин и Мария Раевская. Ее милая лукавая выдумка, невинная девичья уловка. «Вы так удивились кольцу? А я и забыла о нем. А надела нарочно, вам показать...
Все было правдой. И детский замысел ее был налицо». Ну неужели не выпадет этот канцелярский штамп из непринужденного тона всей сцены? Не лучше ли: «Детский замысел ее был так ясен»!
И вновь — Пушкин думает о Марии Раевской. «Он сознавал, что у них бывали минуты, которые могли стать решающими. Но они таковыми не стали». Неужели не слышно, как это тяжеловесно, казенно? И не нужно. Можно это просто опустить: «Но — не стали».
«Впрочем, сейчас на отношениях своих с Марией не очень-то он и останавливался». Точно сегодняшний докладчик «остановился на положении в сельском хозяйстве».
А вот характерный штамп, идущий, пожалуй, от 30-х годов, излюбленное противопоставление: «личное« и «общественное«.
«...Сердечная боль... И все же узник преодолевал эти личные чувства«. И вновь на той же странице: «Так и личные порывы свои, и этот отзыв на голос товарища — все вливалось в единое чувство, поднимавшее с места». И даже — «разразилась его личная буря».
Да, какие-то слова и обороты настолько заезжены в текучке газетной информации, что уже начисто противопоказаны художественному тексту (если только это не пародия на них же).
«То, что он говорил, никогда не было тут же рожденным экспромтом, а являлось результатом его размышлений». Во-первых, экспромт — и есть «тут же рожденный», это уже лишнее, во-вторых, лучше обойтись и без «являлось», и без «результата»: «было не остроумным экспромтом, а итогом размышлений», или «рождалось в размышлениях».
Встречаются порой и случайные огрехи.
«Лес на Железной горе — дубы и ольха, вязы и клены, конский каштан — каждое дерево красавец по-своему — полон был птичьими голосами... » Даже только в сочетании дерево красавец — сочетании среднего рода с мужским — есть некоторый диссонанс. А уж ольха его довершает, она-то уж точно не красавец, а красавица. Этого неудачного стыка лучше избежать: каждое дерево красиво (прекрасно) по-своему.
Но это частные шероховатости. Досаднее ошибки психологические.
Пушкин как бы косвенно объясняется с Марией, читая ей свои стихи.
« — Хотите ли послушать стихи? - спросил он ее.
— О Крыме?
— Вы угадали.
Пушкин обычно читал стихи, только когда просили его об этом, да и то не всегда. И то, что он сам захотел ей прочесть, было великою редкостью. Это значило, что он решил ей что-то сказать, в чем-то открыться, чего простыми, прямыми словами сделать бы не решился. А это что ж... это были просто стихи!
И начал читать:
Редеет облаков летучая гряда...»
Явно нечаянно, помимо воли автора, возникла некая пренебрежительная интонация, невозможная в отношении и самого Пушкина, и Марии к его стихам.
Порой подобное неловко выбранное и не к месту поставленное слово разрушает весь образ.
«Черные ее волосы, у пробора гладко расчесанные и плотно прилегавшие к коже, блестели...» Подробность неестественная для живого человека. Перед взором читателя возникает не юная прелестная девушка Мария Раевская, а скорее что-то неживое - манекен или кукла.
Точно так же неловкое слово может разрушить и целую картину. Праздник в Каменке у Давыдовых. «...Прозрачные звоны бокалов... щелканье шпор и шмыганье по полу быстрых девичьих ног. И это — картина бала! А не рассказ о лакее, который шмыгает носом, или о кухарке, которая шмыгает босыми пятками по полу. К барышням в изящных бальных туфлях это слово никак не идет. И теперь уже не редактор, а сама наследница предлагает вместо «шмыганья» — легкое скольжение быстрых девичьих ног.
Конечно, если бы книга требовала капитальной переделки, это было бы невозможно без автора. Тогда, видимо, ее лучше совсем не переиздавать. Но тут вещь в целом хорошая. И такая легкая «косметическая правка» в дружном, согласном союзе с наследницей — думаю, на пользу и книге, и читателю.
Может быть, это и мелочи. Но если редактор и при работе с переизданием не будет настороже, то могут остаться и прямые ошибки, проникшие в прежние издания. К примеру, готовя переиздание романа о крупном французском писателе, вдруг спотыкаюсь, читая такую странную фразу: «Сплетничая, он холоден и диалектичен». Как нынче говорится, «что бы это значило?». Искренне пытаюсь понять. Не могу. Вместе с переводчицей обращаемся к французскому оригиналу. Что же оказалось? Просто «глазная» ошибка, «очитка»: переводчица прочла в подлиннике «диалектичен» вместо «дидактичен». Звучит не легче, но уже можно понять, как это передать по-русски. Делаем: «Сплетничает он с видом холодным и наставительным».
Точно так же надо самим добраться до смысла и помочь до него добраться читателю при виде фразы: «Несходство Евгении и Лизетты в плане психологическом, как мне представляется, исключает всякую мысль о транспозиции». По-французски слово это достаточно многозначно. У нас же, как нередко бывает, иностранное слово закрепилось лишь в узком значении, как музыкальный термин: переложение музыкального сочинения из одной тональности в другую. Может быть, не загадывать читателю, обычному читателю, а не музыковеду-теоретику, ненужные загадки, а передать в переводе суть сопоставления женщины реальной с героиней пьесы: «Психологическое несходство Лизетты с Евгенией ... исключает всякую мысль о ней как о прототипе». Что и сказал автор на своем родном языке.
Еще загадка — что такое «мифоман»? Скорее всего, по аналогии с «меломан», «балетоман», это страстный поклонник мифов! Может быть, это, наоборот, человек из мифа, созданный мифом? Нет, оказывается, переводчик имел в виду создателя мифов. Да и нет мифов, собственно, а всяких выдумок, не слишком достоверных сведений, невыполненных обещаний и деловых обязательств. Герой — просто опасный «любитель приврать». Именно так раскрыто значение этого слова во французском толковом словаре Ларусса. Так давайте и напишем, ибо в словарях русского языка «мифомана» нет.
К счастью, в этом издании работа шла так, как и должно быть. Переводчик отнесся к переизданию, как положено добросовестному литератору: сам тщательно пересмотрел текст, хотя первое издание и вышло не слишком давно — лет 6 назад, многое отшлифовал, поправил. И все — на благо читателю, и французскому автору, у нас прежде неизвестному, только приобретающему у русского читателя свою репутацию, во многом зависящую от переводчика. Основное направление этой саморедактуры переводчика было — от рабского копирования к свободной, естественной, самостоятельной фразе. Вместо: герой «держится как фокусник» — более живое: у него «повадки фокусника». Вместо тусклого: «позволил провести себя» — образное: «попался на удочку». Вместо: «любил фланировать по лавкам коллег» — «не прочь был заглянуть в лавки коллег».Тут и легче без иностранного слова, и точнее по смыслу: он не просто шатался без цели взад и вперед, а заглядывал в лавочки не без пользы для себя.
И верно спохватился переводчик, что для нашего современника слова «право на допуск туда» неразрывно связаны с «закрытыми» учреждениями, секретностью и пр. и никак не вяжутся с мечтой скромного часовщика проникнуть в Версальский дворец.
Когда литератор так требователен к себе и придирчив к слову, работать с ним редактору одно удовольствие и обо всем удается легко договориться.
Удается устранить и неуместный в лирической сцене специальный термин, взятый из программы занятий в музыкальном училище: если описано, как молодая девушка за клавесином и влюбленный юноша со скрипкой разыгрывает сонату, то странно звучит тут же — « Сольфеджио играло роль и в отношениях Пьера и Полины». Для ХIХ века больше подойдет «музицирование».
С пониманием встречает переводчик и просьбы немного потеснить всепроникающие газетные штампы, в художественном тексте грозящие обернуться пародией: «Чтобы лучше понять ситуацию короля, можно бы сравнить ее с ситуацией теперешнего президента» — тут даже «положение» выглядит менее смехотворным. И охотно соглашается устранить тяжеловесную «переводную» конструкцию: «Мы увидим его сражающимся со смертью» на более естественную по-русски «Увидим, как он сражается...» А вместо громоздкого: «Существовал, однако, человек, который сразу принял (героя) всерьез» — чище, яснее оборот: «И все же один человек сразу принял... »
Это, пожалуй, случаи элементарные. Но удавалось договориться и в случаях более сложных. Скажем, убедить, что если слово «зенит» из специального термина давно превратилось в богатое, полновесное слово нашей речи и мы охотно употребляем его в образных выражениях вроде «в зените славы», то «надир» остается его академическим антонимом только в сугубо специальной сфере астрономии, а в художественной прозе очень неестественно выглядит фраза: «Его колоссальное состояние отнюдь не клонилось к надиру» — и тут лучше просто: состояние «не иссякало».
И не стоит ли предупредить возможный психологический сдвиг и невольный комический эффект в таком случае? Во двор трактира только что въехал экипаж герцогини. А через три строки о сыновьях хозяина сказано: «эта четверка». Тут поневоле подумаешь о лошадях -не впряжена ли эта четверка в экипаж? Да и вся фраза тяжеловесна: «Эта четверка не нуждалась в том, чтобы ей что-либо повторять дважды». Куда живей будет передать восприятие этих упомянутых рядом четырех братьев лаконичным: «Дважды повторять им не пришлось».
Хочу еще раз подчеркнуть, что перевод в целом хороший. Тем важнее убрать портившие его отдельные неловкости и несообразности. Остается только пожалеть, что подобные погрешности остались не устраненными в первом издании, вышедшем в весьма солидном уважаемом издательстве.
Бывают задачки столь головоломные, что редактору впору растеряться. И не ясно, какое же решение наилучшее.
Переиздаем художественную биографию известного американского писателя. В ней сказано: когда начинающий писатель еще только делал первые шаги на этом поприще, он сочинил триолет:
Рвануть монет
Зашел сосед,
А я — из дому.
Зашел сосед
Рвануть монет,
Но ведь хозяина-то нет,
И без монет
Ушел знакомый.
Первым делом прикидываю: правильно, восемь строк, так и должно быть в триолете. Но что-то берет сомнение: все ли прочие признаки триолета соблюдены. Проверяю себя на всякий случай по Лит. энциклопедии. Да, так и есть: и система рифмовки сбита, а главное не выдержан основной, «родовой» признак триолета — повтор строк.
В общем-то книга уже издавалась, вроде поздно спохватываться. Все же решаю выяснить, откуда накладка. Виноват переводчик? Нет, оказывается, в подлиннике ошибок против стихотворных канонов еще больше: у автора вообще только 7 строк!
Начинаю разбираться. Оказывается, герой нашей книжки - писатель — подарил этот же триолет любимому персонажу своего романа. Смотрю разные издания знаменитого романа.
В собрании сочинений 60-х годов восстановлена классическая форма триолета — 8 строк:
Меня не было дома,
Когда мой знакомый
Зашел ко мне денег занять.
Меня не было дома,
И мой знакомый
Стал тут же меня ругать,
Но раз меня не было дома,
Я об этом не мог узнать.
Да, здесь соблюдено, даже точнее, чем в оригинале, основное условие триолета: 1-я строка повторяется в 4-й и 7-й (правда, 2-я не повторилась, как ей положено, в 8-й). Но зато — типичная беда стихотворного перевода с английского — размер строки растянут вдвое! Вместо легкой шутки — нечто почти эпически величавое. И система рифмовки, естественно, нарушена. Все же дьявольски трудная форма этот триолет!
В переиздании через два десятилетия — новый вариант. Размер строки немного короче, поближе к оригиналу, но все же не догнал его по краткости:
Отлучился я кстати,
А ко мне между тем
Заявился приятель,
Думал денег занять он —
И напрасно совсем:
Он явился некстати
И отбыл ни с чем.
И по ритму, и по стилю этот вариант ощутимо лучше предыдущего и, кстати, сохраняет верность оригиналу и в загадочном числе строк — 7! Но он все же не бесспорен. А потому не имею права предлагать переводчику заменить им его собственный вариант в моем переиздании биографии писателя. Тем более, что этот вариант по ритму — самый близкий к английскому, самый лаконичный (хотя у него есть свои недостатки — он несколько более жаргонный, чем подлинник).
Так и остаюсь в сомнении, какое из двух зол меньше? Скорее читатель упрекнет нас, если заметит нарушение поэтических правил — 7 строк вместо 8. И уж совсем маловероятно, что читатель догадается о таком же нарушении в подлиннике. Переводчика мои сомнения не смутили. Пришлось оставить как есть — триолет из 8 строк, с отступлением от оригинала.
А как поступили бы вы, читатель?
Очень хотелось бы такие каверзные случаи выносить на суд коллег.
Этот казус заставил меня задуматься: как же решают подобную задачу другие редакторы? Попыталась проследить судьбу еще одного переводного стихотворения от издания к изданию.
Наблюдая и сравнивая переиздания, можно по результату примерно уловить, угадать движение чужой редакторской мысли. Конечно, ее не проследишь так подробно изнутри, как свою. Но все же вырисовываются основные этапы ее развития.
В старом, чуть не дореволюционном издании известного романа того же писателя, о котором шла речь выше, был напечатан перевод отрывка из стихов английского поэта позапрошлого века:
От снов и страхов лишних
Освободясь навек,
Благодарим всевышних
За наш недолгий век,
За то, что ночь настанет,
И тот, кто мертв, не встанет,
И где-то в море канет
Волна усталых рек.
На мой взгляд, перевод хороший. Можно придраться к бедной рифме: навек и век. Но общий дух, смысл, ритм верны, переданы лаконично. Особенно удачно передает нужный поэтический ключ, настрой точно найденный образ: «канет волна усталых рек».
По-английски:
From too much love of living,
From hope and fear set free,
We thank with brief thanksgiving
Whatever gods may be
That no life lives for ever;
That dead men rise up never;
That even the weariest river
Winds somewhere safe to sea.
В 20-x или 30-х годах, возможно, были еще какие-то переводы, которые мне не попались. Но вот в капитальном собрании сочинений 50-х годов печатается новый перевод (в собрании сочинений 60-х годов повторен). Быть может, редакторы при подготовке посмотрели и отвергли старый перевод? Или просто его не знали, не нашли? Но всегда ли новее - значит лучше? Посмотрим:
Устав от вечных упований,
Устав от радостных пиров,
Не зная страхов и желаний,
Благословляем мы богов
За то, что сердце в человеке
Не вечно будет трепетать,
За то, что все вольются в реки
Когда-нибудь в морскую гладь.
Первое, что бросается в глаза: переводчик не одолел основной камень преткновения при переводе стихов — английские слова в целом короче русских, и то же содержание по-русски «разбухает», не влезает в размер. Однако если размер «удлинить», то кое-где возникают и пустоты, и переводчик вынужден «для размера» что-то прибавлять «от себя». Так появились «радостные пиры», которых нет в подлиннике. Более того: строгий и скупой тон стиха, общее настроение усталости и разочарования не дает никаких оснований для бодреньких резвых «радостных пиров». Излишние обертоны, не предусмотренные оригиналом, вносит и вольное «трепетать». Неуместно по смыслу и слово «гладь» — вряд ли может сохраниться «гладь», если в нее нечто «вливается». Слова сами по себе вполне «поэтичные» тут не работают на главную мысль стихотворения, разрушают его дух и тон.
Итак, явный проигрыш по сравнению с очень старым переводом, зря нарушена известная мудрость: от добра добра не ищут.
Через два десятилетия, в начале 80-х годов, опубликован уже новый перевод. Правда, мы не знаем, издательство ли ощутило неудачу прежнего. Или дело в том, что на сей раз был заказан заново и перевод всего романа, и мысль о новом переводе стихов принадлежит переводчику прозы. Итак, сравним:
Без страха и сомненья,
Свободные от пут,
Пускай благодаренья
Любым богам дадут,
Что жизни век не длятся,
Что мертвым не подняться,
Что реки, как ни тщатся,
Все в океан впадут.
На сей раз переводчик-профессионал «попал» в ритм, избежал «развоза», длиннот. Но это условие «необходимое, но не достаточное», чтобы достойно представлять поэта очень сложного, тонкого, изысканного (таким он обрисован и в романе).
В переводе режут слух тяжеловесные, явно «непрожеванные», «непереваренные» обороты. Это не естественный вольный полет поэзии, а порождение «рабских» натужных усилий переводчика, воистину не «свободного от пут».
Так, в первом четверостишии загадочным образом пропало подлежащее. Вернее, поначалу за него принимаешь слово «благодаренья». Пусть немного старомодное, для прошлого века оно вполне уместно. Оно так хорошо, просторно расположилось в строке. Только строкой позже понимаешь, что «благодаренья» — это, если можно так выразиться, не «субъект» строки, а объект. «Действующего лица» нет. Кто «свободные»? Кто, извините, «дадут»? Слово никак не хочет включаться в косноязычное сочетание. Можно ли давать благодаренья? Пожалуй, дают — благословенье. А благодарения уж скорее воздают, а то и возносят.
Так же синтаксически невнятно сочетание «жизни век не длятся». Сперва это воспринимается как инверсия оборота «век жизни». Только добравшись до конца строки, понимаешь, что надо вернуться и переосмыслить это «жизни» как множественное число. Такое затрудненное «возвратное движение» очень невыгодно для восприятия поэзии.
Вряд ли оправдано вносить в стихи утонченного поэта клише «без страха и сомненья», вызывающее в памяти знакомый мотив: «Вперед, без страха и сомненья», — а заодно, пожалуй, и столь же привычное сочетание «без страха и упрека».
А главное — в конце грубая ошибка, обратный смысл. Если сказано: «реки, как ни тщатся... впадут» — значит, реки очень сильно, изо всех сил стараются, «тщатся» не впасть? Ни у рек, ни у поэта такой мысли не было. Реки в этом стихотворении, как и в природе, как раз естественно и неизбежно, закономерно и неотвратимо впадают в океан. А не пытаются сопротивляться этому или уклоняться от этого. Так же как подобные им усталые души, которые и видят в этом естественном разрешении судьбы благо и именно за это благодарят богов!
Вероятно, примерно так должен был бы рассуждать редактор этого издания, принимавший перевод. Возможно, нечто вроде подобного анализа проделал редактор следующего издания (или опять-таки основной переводчик — переводчик всего романа). Во всяком случае, недолго спустя роман был переиздан с новым переводом стихотворения.
Можно предположить, что задача тех, кто определял выбор варианта, усложнилась еще и вот чем: к этому времени появился и полный перевод стихотворения, из которого взят в романе отрывок. Приведем этот вполне профессиональный перевод из солидной антологии:
Бесстрашно отгоните
Надежд самообман,
С достоинством примите
Тот жребий, что нам дан.
Отжив, смежим мы веки,
Чтоб не восстать вовеки,
Все, как ни вьются, реки
Вольются в океан.
У этого перевода есть свои достоинства. И первое из них, прошу прощенья за невольный каламбур, как раз удачно найденное «с достоинством примите...» — есть в нем весомость и благородная сдержанность, свойственная оригиналу. Но есть и уязвимые места. Не очень гармонирует со стилем поэта сухое, резкое «отгоните». Не слишком выразительно фонетически «отжив, смежим». Да и по логике тут некоторая неувязка: после того, как отжили, уже трудно смежить... Не слишком ли легкомысленно вьются реки, словно комары? Слово это не больше ли идет к ручейку? И снова, хотя и слабее, чем в варианте «как ни тщатся», подразумевается некое противодействие рек, которого нет у английского поэта. Его реки впадают в океан с неким облегчением неизбежности. И совсем потеряно важное — благодарность богам.
Итак, вариант, как бы признанный, узаконенный солидной антологией, тоже не бесспорен. Тем самым принимать его редактор не обязан.
И в последнем упомянутом нами издании восьмидесятых годов избран такой вариант:
От жажды жить излишней
Освободилась грудь.
Благодарим всевышних,
Что наш недолог путь.
Что ночь за днем настанет,
Кто умер, уж не встанет,
Дойдет и в море канет
Усталая река.
Перевод не вызывает, на мой взгляд, упреков ни по ритму, ни по стилю. Одна беда — потеряна рифма между первой и второй половиной строфы, словно смешаны две части из разных версий. Явное недоразумение.
И лишь в последнем переиздании переводчику — тут можно и раскрыть секрет: это Нора Галь, — удалось наконец напечатать правильный и точный вариант:
Надежды и тревоги
Прошли, как облака.
Благодарим вас, боги,
Что жить нам не века,
Что ночь за днем настанет,
Что мертвый не восстанет —
Дойдет и в море канет
Усталая река.
Жаль, что нет профессионального журнала редакторов и переводчиков, где подобные каверзные случаи можно было бы обсудить и даже устроить открытый конкурс.
Мне кажется, кропотливый разбор таких сложных случаев был бы полезным практикумом, позволил бы отточить зрение и слух редактора.
В приведенном выше случае, к сожалению, о ходе мысли редактора, да и вообще о его вкладе во все протеевы превращения одной многострадальной строфы можно только гадать. В предшествующем ему эпизоде с триолетом решения так и не найдено. Поэтому хочется привести еще пример, где можно достоверно проследить все этапы напряженной борьбы за воплощение всего четырёх строк стихотворения Голдсмита, мелькнувших в романе о другом знаменитом английском писателе. (Я имею в виду, разумеется, борьбу с трудностями, а не с переводчиком. Работа с ним шла как раз очень дружно.)
Переводчица, пусть пока малоизвестная, но очень способная, прекрасно справившаяся с трудностями большого романа, попыталась и четверостишия перевести сама.
У Голдсмита:
Like as a hare whom hounds and horn pursue,
Pants to the place from whence at first it flew,
I still had hope my long vexations past
Here to return — and die at home at last.
В переводе получилось:
Как заяц, охотой гонимый, в родные пределы стремится,
От собачьего лая и рога не чая скорее укрыться,
Так и я уповаю, что минет лихая година,
Я домой возвращусь и прииму здесь мирно кончину.
Перевод вызывает у меня ряд замечаний.
В первой строке невнятно, двузначно звучит «охотой». Можно понять не как гонимый охотниками, а — своей охотой (вспомним: охота пуще неволи или брюсовское: «Вперед, мечта, мой верный вол, Неволей, если не охотой»). В оригинале такой игры, такой двузначности нет.
Во второй строке определение «собачьего» невольно переносится и дальше, связывается не только с «лаем», но и с «рогом», получается рог тоже собачий!
В третьей строке «лихая година» — слишком хорошо знакомый оборот, наводящий на мысль о войне, голоде, стихийных бедствиях. И этого в подлиннике нет.
Переводчица, хотя в целом по роману внимательно принимала правку, тут внутренне не согласилась, тем самым и исправлять не могла.
Стали искать - нет ли готовых переводов. (Каюсь, с этого надо было начинать.) Переводчица звонит с торжеством: нашла перевод... самого Жуковского. Казалось бы, какая удача! Классик перевода. Но...
Как заяц, по полям станицей псов гонимый,
Измученный, бежит опять в лесок родимый,
Так мнил я, переждав изгнанничества срок,
Прийти, с остатком дней, в свой отчий уголок.
Увы, время порой подводит и классиков. Это слишком устарело. Слишком явная печать русского сентиментализма. Ни «лесок родимый», ни «свой отчий уголок» не годятся в такое ответственное место — концовку всей биографии героя — писателя как раз отнюдь не сентиментального, скорее язвительного.
Ищем — есть ли современные переводы. Их два. А. Парин:
Как зверь, гонимый сворою собак,
Туда, где начал бег, стремит свой шаг,
Так чаял я, закончив долгий бег,
Сюда вернуться и уснуть навек.
Тут уже другая крайность — слишком современно. Все же Голдсмит — это XVIII век. Для него слишком резко, рвано, рублено звучит этот бег, да еще повторенный дважды. К тому же возникает ложное противопоставление, которого нет в подлиннике: бег — шаг. Все это напоминает марш в духе Маяковского: «Наш бог — бег, сердце — наш барабан». Нет, не годится!
Перевод В. Хинкиса:
И, как затравленный зайчишка мчится
Назад, откуда вздумал в путь пуститься,
В блужданиях надежду я таил
Здесь умереть, среди родных могил.
Как и у Парина, тут во второй строке слишком сжата, стиснута фраза. И снова для концовки всей судьбы героя слишком легковесно звучит «зайчишка». У Голдсмита все сдержанно, просто. И ничего этот заяц не «вздумал». Это уже натяжки ради ритма и размера.
Зато последние две строки очень хороши — просты, как и у автора, благородно сдержанны, отлиты в классическую форму.
Попросить бы переводчика чуть подправить начало... Но, к сожалению, этого прекрасного переводчика уже не было в живых.
Итак, есть четыре перевода, и ни один не устраивает полностью. А времени нет совсем! Пока искали, подбирали — пора сдавать рукопись. Вопреки всем нормам и правилам сдаю рукопись на вычитку с дыркой на месте этих четырех строк. Ну нет, хоть режь! Отступать некуда, надо срочно что-то придумать. Прошлась полчаса под дождичком и вдруг — после того, как неделями, месяцами все над одним и тем же билась и мучилась, — неожиданно придумалось начало к переводу Хинкиса, первые две строки:
Как заяц, коль за ним погоня мчится,
В родной предел, едва дыша, стремится,
В блужданиях надежду я таил
Здесь умереть среди родных могил.
Вроде бы все просто. Но и у самого Голдсмита все просто, нет никаких особых украшений и сантиментов — ни «родимого уголка», ни «зайчишки». Правда, все же Парину лучше всех удался образ «гонимый сворою собак». Зато здесь удалось вместить «едва дыша» (pants), утраченное во всех других переводах.
Попыталась было сохранить и «свору собак»:
Когда вслед зайцу свора гончих мчится,
В родной предел он, чуть дыша, стремится...
Но нет, здесь опять слышна зажатость, в строке тесно, она тяжела фонетически. Что ж, без потерь перевод практически невозможен, чем-то всегда жертвуешь. В первом варианте начала более полно и ясно передан смысл, и при этом дыхание строки нормальное, не стесненное.
И последняя микропроблема: как теперь указать, чей перевод? Не расписывать же такой гибрид — по 2 строки на брата. Текст у нас слишком беллетристический, его не прерываем сносками о переводчиках. А в комментарии нашли выход: упомянули все существующие переводы, и — «в нашей книге положен в основу перевод В. Хинкиса».
И все эти поиски, перебор вариантов шли дружно, в единодушной, согласной работе всех участников издания — переводчика, редактора, литературоведа — автора предисловия и комментариев.
Иной раз и из-за одной-единственной строчки приходится поломать голову. Есть прелестная английская пословица: Every cloud has a silver lining. Есть принятый перевод: У каждой тучки серебряная подкладка. В сборнике английских пословиц — другой вариант: Всякое облако серебром оторочено. Но переводчик книги предлагает иное решение: Изнанка туч — из серебра. Рецензенту, очень знающему, эрудированному, это кажется вольностью, он за канонический вариант. Колеблюсь, советуюсь. Но ведь из всех трех вариантов именно предложенный переводчиком — самый выразительный, в нем такая важная для пословицы лаконичность и емкость.
В сущности, во всех рассмотренных сюжетах одна общая проблема. Проблема отбора. Проблема выбора. Это и выбор наиболее авторитетного текста для переиздания, и выбор наиболее равноценного оригиналу варианта перевода. И для успеха очень важно согласие всего коллектива, совместно отвечающего за качество работы.
И — снова хочется повторить — уважение к автору. Это первая заповедь редактора. Ни одного слова, навязанного автору против его воли. Ни одного слова, внесенного в текст без ведома автора. Казалось бы, это азбука редакторской этики.
Но в жизни все, увы, далеко не так. Предвижу, против меня восстанут многие мои коллеги. Те, кому выпала несчастная судьба — «переписывать» в поте лица нечто нечленораздельное. Но я глубоко убеждена— редактор нужен вовсе не для этого. Это не нормальное положение, а беда наша: когда «тема нужна», а «авторов нет», и, скажем, актуальный учебник поручают «специалисту», который с трудом лепит слово к слову. С этим уродливым положением давно пора кончать, тем более теперь, в новых условиях. Пора всем миром покончить с этим бедствием. Но это тема особого разговора. Я же пишу о «нормальном» положении — когда автор — человек квалифицированный, ответственный, знающий, любящий, понимающий слово. Мне в моей редакторской судьбе повезло — большей частью я работала с прекрасными авторами, к которым питаю самое искреннее уважение, самые дружеские чувства. Но как показывает опыт (в том числе и малая частичка его — эти скромные заметки), любому автору, самому способному и добросовестному, все же нужен редактор. И это никак не роняет автора, не ущемляет его. Уж слишком сложна творческая работа, слишком многогранна, слишком сложно за всем уследить. Недаром классики столько говорили о «муках слова». Недаром учебник по редактированию приводит известные огрехи, промахи в самых хрестоматийных произведениях. И в огромном романе глаза у героя могут оказаться в начале карими, а к концу — голубыми. И ничего нет обидного для автора, если свежий взгляд со стороны, дружеская рука редактора помогли ему в его труднейшей работе. И надеюсь, на меня не посетуют дорогие мои авторы: если я приподнимаю краешек завесы над нашей черновой совместной работой, то лишь потому, что без погружения в самую плоть, ткань, фактуру конкретной рукописи профессиональный разговор редактора с редактором состояться не может.
Редактор и книга: Сб-к статей. Вып.11. √ М.: Книга, 1987. С.17-31. √ Сборник не вышел.
|
