С Львом Разгоном пересекались пути всех трех поколений нашей семьи.
Сперва, еще ничего не зная о нем, я познакомилась с его дочерью Наташей. Было это году в пятьдесят восьмом, в зимнем доме отдыха. Наташа тогда ничего не рассказывала об отце, но чувствовался на ее плечах большой и тяжелый груз, и она, почти ровесница, мне казалась старше на целое поколение. Потом мы сдружились, я бывала у нее на Ордынке, и до сих пор сильнейшее мое впечатление — как в полутемной комнате надорванным голосом Наташа читает нам, зеленым, тогда еще практически запретную, нигде не печатавшуюся — как трудно это сейчас представить! — Марину Цветаеву: «Молодость моя, моя чужая... молодость моя, иди к другим!..»
А в 1960 году моя мама, переводчица Нора Галь, была принята в Союз писателей и стала ежегодно ездить в Дом творчества в Переделкино. Ездила она, конечно, со словарями, пишущей машинкой и срочной работой, но для души было «застолье». Союз писателей в ту пору еще не распался на «союзики», но и тогда братья-писатели четко делились на своих и чужих. С кем попало за стол не садились. Каждый стол в столовой был свой микромир, его тщательно подбирали. В мамином микромире оказался Юрий Завадский, почему-то предпочитавший писательскую братию театральной, Евгения Таратута и затем — и уже на долгие годы — Лев Разгон с женой Рикой.
Я, конечно, навещала маму, и там-то на переделкинском балконе впервые услышала читаемые избранным друзьям лагерные рассказы Разгона. В ту пору они не ходили даже в самиздате. Только с голоса. И почти невозможно было поверить, что это произносится вслух.
Мне кажется, эти рассказы не могли не потрясать. Но особенно — тех, чей дом отметил своим черным крестом ГУЛАГ. А отец моей мамы провел в лагерях двенадцать лет. Первая «десятка» — с 1937-го, затем «повторник». И ее дядя сослан ОСО ОГПУ в 1926-м на три года, а в 1941-м получил повторную «десятку». Так что и мама прошла те очереди к тюремному окошку, о которых писала Ахматова и в которых стояло полстраны.
А потом пришла пора гласности. Сейчас это слово произносят почти с издевкой, но тогда — какое это было событие! Я работала в издательстве «Книга», доселе строго «профильном»: «всё о книге, всё для книги». А тут нам дали волю! Первая ласточка — вне всяких планов наша заведующая редакцией Т. Громова пробила книгу последнего уцелевшего из «дела врачей» Я. Рапопорта. И тут я помчалась к Разгону на Малую Грузинскую: давайте ваши рассказы, попробуем издать.
В первую минуту старый лагерник привычно осторожничал: да вот тут у меня вроде что-то намечается, лежит в одном журнале.
Рика решительно прервала эту суеверную конспирацию: да что там темнить, лежит рассказ в «Огоньке», обещают напечатать.
Дожидаться, пока напечатают, я не стала, выпросила рукопись и пошла по начальству. Начальство было новое, энтузиазма не испытывало, но все же взялось рукопись «рассматривать», долго тянуло, потом еще дольше излагало свои замечания. Потом мы с Разгоном повздыхали над этими замечаниями, на кое-какие мелкие уступки он пошел, большую же часть удалось «замотать». А потом подоспела и громовая публикация «Огонька» — «Жена президента», и я радостно махала ею перед главным редактором. Потом удалось пробить не только эту рукопись, но новую серию — «Время и судьбы»: поразительную одиссею еще одного лагерника Я. Харона «Злые песни Гийома дю Вентре», «Крутой маршрут» Е. Гинзбург, книгу Р. Орловой и Л. Копелева... В серию активно включилась и редактор нашей редакции Л. Еремина: книги Н. Мандельштам, Л. Чуковской, Синявского и Даниэля... Разгон, как всегда в жизни, был в хорошей компании.
Работать с Львом Эммануиловичем было одно удовольствие. Собственно редакторской правки его стиль почти не требовал — так зримы характеры, так точны детали. Но когда годами говоришь на лагерном языке — при возвращении к нормальной речи где-то возможна и осечка. К малейшим замечаниям Лев Эммануилович был очень чуток, хоть я и годилась ему в дочери. Особых подробностей не помню, разве что зацепилось в памяти странное слово, которым он назвал встреченную после долгой разлуки дочь: «длинновязая девчонка». Получился странный гибрид «длинноногой» и «долговязой» — и Разгон согласился, что его надо убрать.
Впрочем, к этому времени у нас уже был опыт мирного и дружного сотрудничества. В первый раз мы с ним встретились как автор и редактор еще в 1982 году. Правда, тогда он появился в редакции отнюдь не как летописец ГУЛага, а как специалист по детской литературе и популяризатор науки.
Я занималась тогда серией «Судьбы книг». В нее и вошла книга Льва Разгона «Зримое знание» — о книгах Тимирязева и Ферсмана. И тут работа шла согласно и дружно, и в нее включилось третье поколение нашей семьи — мой сын Митя.
Дело в том, что к этой книге, как и к ряду других наших изданий, требовалось составить именной указатель. Работа кропотливая, трудоемкая, требует много времени и внимания. Авторы ее обычно не любят, да и редакторы иные, каюсь, тоже. Тут нужен особый склад ума. И тут меня в моих изданиях выручал сын. Митя уже с восьми лет с азартом выпрашивал себе эту работу и выполнял ее с исключительной тщательностью. К 1982 году, когда готовилась книжка Разгона, Мите уже было четырнадцать. И за эти годы он подготовил указатели к десятку книг. Но что характерно — из всех десяти авторов только Лев Разгон подумал о своем юном помощнике. Только он один из всех десяти авторов подарил юному «специалисту» отдельный экземпляр своей книги (помимо подаренного мне — редактору) с дружеской надписью: «Милому Мите Кузьмину — моему почти соавтору и активному болельщику этой книги. С признательностью Л. Разгон».
Так и хранятся в нашей семье памятки этого светлого человека — дарственная надпись моему сыну, две книги с автографом мне: на «Зримом знании» — «Дорогой Эдварде Кузьминой — моему старому другу — инициатору, вдохновителю и пр. и пр. С великой благодарностью». И на долгожданном «Непридуманном»: «Дорогой Эдварде Кузьминой — сотворившей чудо — эту книгу... С восхищением, удивлением и безмерной признательностью». А рядом хранится маленькая бумажная книжечка «Библиотеки «Огонька» — «пробный шар», первые четыре рассказа из «Непридуманного» с надписью моей маме: «Дорогой Норе Яковлевне — первому рецензенту этих рассказов. С признательностью и старой любовью».
Может, кому-то эти надписи покажутся излишне щедрыми. Но эта-то щедрость и была в природе Льва Разгона. Он прямо-таки излучал горячее дружелюбие, жизнелюбие. И это было все годы для меня загадкой. Как это сочетается с такой тяжелой биографией? Большинству людей вокруг — моложе, здоровее, без такого груза тяжелейшего прошлого — не удавалось сохранить такую силу духа, оптимизм, отзывчивость к людям.
У нас часто любят цитировать слова Достоевского про «всемирную отзывчивость». Но, увы, реже — и на мой взгляд дороже — отзывчивость самая обыкновенная — к человеку рядом. И на нее так щедр был Лев Разгон. Ее подтверждения я никогда не забуду.
Когда не стало мамы, я была одержима мыслью — сохранить память о ней, оставить память о ней людям. И я просила тех, кто ее знал, написать, что помнят. Одним из первых отозвался Лев Разгон. Его статья и была напечатана в 1991 году в «Книжном обозрении». Называлась она «Мы ей обязаны».
А в 1997 году, когда маме исполнилось бы 85 лет, мы с сыном подготовили и выпустили мемуарную книжечку о ней — ее статьи, ее стихи, статьи о ней, письма... И снова одним из первых откликнулся Лев Разгон — его рецензия была напечатана в «Литературной газете». В 1998 году! В год, когда ему исполнилось девяносто!
Казалось бы, тому, кто дожил до такого возраста, простительно было бы уже заботиться только о себе, о своем здоровье, точнее — своих болезнях, — и уже не до чужих дел, чужих бед! Но Лев Разгон и в 90 лет — весь открыт миру, людям. Я перечитала юбилейные статьи, посвященные ему в разных газетах, разные интервью. Поразительно: во всех он — воин сегодняшнего дня. Во всех снова и снова в полный голос неустанно говорит — об опасностях сегодняшнего дня, о натиске фашизма, антисемитизма. Не почивает на лаврах, не занимается самолюбованием — думает о завтрашнем дне, о будущем.
Умение не замыкаться на себе, открытость людям, внимание к чужим судьбам — может быть, именно в этом разгадка Разгона, именно это помогло ему и написать книгу, принесшую признание во всем мире, и это же отчасти помогло ему и выжить в испытаниях его нелегкой судьбы?
«Свидетель мучеников» — так назывался очерк Луи Арагона, который мама перевела в начале шестидесятых. «Свидетель мучеников» — это священное звание по праву принадлежит Льву Разгону. Кто дальше встанет на вахту? И доживем ли мы до поры, когда в нашей стране эта опасная вакансия станет не нужна?
Пленник эпохи: Памяти Л.Э.Разгона. / Сост. М.М.Кораллов. — М.: Звенья, 2002. — С.312-316.
|
