... Я сижу на выцветшем серо-желтом песке, который одного цвета с похожим на сонную муху апрельским солнцем. Впереди - край земли, зыбкая грань, отделяющая сушу от моря. А за гранью начинаешься ты, неизменное, вечно меняющееся море, не отвечающий за свою бездумную и порой жестокую игру Океан. Ты подползаешь к моим ногам и огромным ласковым животным облизываешь мои обожженные солнцем ступни - и тут же отскакиваешь, медленно откатываешься назад, возвращаешься к одному тебе известной границе. Океан, окаянный убийца, о Каин, Каин! где брат твой - Авель? Я сижу уже несколько лет на твоем берегу и готов просидеть всю жизнь, всматриваясь в тебя, как в зеркало, как в текст, знаки которого, помимо твоего желания, всплывают иногда на твоей поверхности. Я всматриваюсь в тебя и понимаю, что сам я - такой же Океан. И уже непонятно: я ли смотрю в тебя или ты - в меня. Ты плавно раскачиваешься передо мною - и я улавливаю ритм и начинаю в такт тебе качаться. Граница, разделяющая нас, становится все более тонкой и неопределенной, почти исчезая. Но вдруг /о, эти извечные "но" и "вдруг"!/ сменяется фаза Луны - и ты бессильно откатываешься назад, к своей бессмысленной границе. Я сижу на выцветшем серо-желтом песке, а где-то вдали, в нескольких тысячах шагов от меня, так что уже почти не виден, ты продолжаешь уходить от меня, мой Океан. Рыбы и крабы остаются на влажном песке, зеленые водоросли, обрывки сетей и гнилые доски, обросшие тиной. Все это высохнет и уйдет в серо-желтый песок. Я знаю, что ты снова вернешься, вернешься к тому месту, где, неподвижный в своем созерцании Сфинкс, буду продолжать сидеть я. Все имеет глаза - и я живу в мире, сплошь состоящем из глаз. Океан наполнен глазами, которые смотрят на меня из-под воды, с водной поверхности, блестя при свете солнца, луны и звезд, блестя собственным фосфорическим блеском, - рыбы-глаза, лангусты-глаза, раковины-глаза и глаза-спруты. Волны стремятся быть глазами, и отдельные капли ими становятся. Океан, наполненный глазами, отражает наполненное Небо, откуда смотрят солнце, луна и звезды и стремительные взгляды-птицы. Убаюкивающий ритм Океана приносит успокоение душе, убаюкивает не усыпляя. Душе, грезящей наяву, открываются феерические картины, она видит подводные ландшафты и города, видит порожденных болезненной фантазией Океана химер, слышит симфонии, поднимающиеся из океанских глубин. Я оказывается заключенным в стеклянной сфере: любое движение нарушило бы покой. Внутри стекла я могу, наконец, уделить достаточно внимания самому себе - я возвращаюсь к себе. Это - скорлупа, заключающая в себе эмбрион жизни, но скорлупа прозрачная, и, защищая эмбрион от мира, она не преграждает пути для его созерцания.

Утекающий между пальцев мир, вечно ускользающее бытие... Невидимая нить была в твоих руках, ты сжимал ее своими пальцами... Но сжимал ты пустой воздух, и напряженные твои пальцы породили иллюзию той нити. Словно скользкая рыба в прозрачной воде, приходит к тебе этот мир. Ты видишь его яркие и отчетливые предметы, кажущиеся тебе такими реальными и достижимыми. Ты протягиваешь к ним руки и схватываешь их. Но руки твои, сблизившись, обнимают лишь друг друга. Этот мир создан только для созерцания. Он существует в одном созерцании, но от этого его реальность не оказывается менее иллюзорной. Мир-фантом, являющийся высшей реальностью. Я заглянул в его глубину, когда Золотая Рыбка подошла почти к самому берегу и, застыв, долго-долго стояла в неподвижности. Мы смотрели друг другу в глаза, и я растворялся в этом взгляде. Залогом сохранения моих самых сокровенных, самых недостижимых желаний было ее маленькое сердце. В тот день я потерял талисман, перстень с коралловым сердечком, символом уже другого, ушедшего теперь безвозвратно, мира. Чьи-то инфернальные взоры поглотили мой талисман, и - вот иное сердце было явлено мне, состоящее из двух неразделимых и неслиянных частей: Алмаз Непорочный, переливающийся всеми мыслимыми красками, и черный графит, - два лица одной сущности, две бездны, в бездонности своей смыкавшиеся...

Солнце вставало над замершим во сне Океаном, и его лучи, скользя по ледяной поверхности, издавали стеклянный звон. Это было чье-то первое утро, кто-то в это утро уже не проснулся, а для меня оно было только      о д н и м    и з    у т р,    хотя и процарапавшим слегка иголкой по стеклу, отозвавшимся легкой послебессонничной дрожью где-то в глубине тела. Смысл иероглифов, выступавших на воде и на сливавшемся с Океаном небе, плававших в просветленном воздухе, после долгих лет созерцания в неподвижности постепенно обретал для меня свою прозрачность. Я научился повторять кисточками ресниц очертания уже знакомых письмен на усыпленной поверхности Океана и на мраморных облаках, выраставших на линии горизонта. Ладонь зачерпывала песок и пересыпала его в другую. Шум города, упрятанного в чреве Океана, теперь не был слышен, но вспоминалось /и целый клубок разматывался/, как здесь, на берегу когда-то существовал другой Город, однажды возникнув из воды. Он как будто был создан для никогда не прекращающегося праздника, и веселая музыка не смолкала на его улицах и площадях, заполненных водами Океана.

Когда шаги устают от длительности моря, лежащего под, глубина вдруг становится прозрачной, приближает дно и являет остров - зеленое пламя потонувшей в водах свечи. Здесь, под горящими деревьями и устремляющими свой последний крик к небу храмами, обессиленное тело найдет кратковременный отдых. Шаги умирают на черных камнях, поросших темно-зеленым мехом, а душа, прозрачная лужица, под высушивающим солнцем испаряется, воспаряет к пуховым облакам. Невидящий взгляд теряет половину розового сердца, растворяет ее в звенящем воздухе, наблюдая за оставшейся. Бесконечно длящееся мгновение, не имеющее ни предков, ни потомков. Вихри, бури, ветры и ветерки не могут стряхнуть эту прозрачную каплю, висящую на кончике пера, играющую, переливающуюся, набухшую, готовую взорваться, но не взорвущуюся. Шаги оставляют остров позади, а море, мягко и упруго прогибаясь под ними, длится вперед...