* * *

Глянцевая блондинка с матовым цветом лица,
стройная красавица с миндалевидными ногтями,
лучистой улыбкой и запахом дорогого тела,
светский обозреватель двадцати с лишним лет
в десяти с лишним изданиях
(правда, лишнего уже многовато),
с забавной привычкой щуриться на сигаретный дым,
с небрежной манерой вождения,
с искусанными губами.
Разговаривает с друзьями бывшего любовника.
Их четверо, приехали из Риги, не были полтора года;
Всё изменилось, хотя не очень, хотя ты – больше всего.
Он сам не приехал; не смог; много заказов, сплошные съёмки.
После пятой сигареты один из них кладёт ей руку на плечо;
после шестого коньяка ей кажется, что уже полночь.
Она выросла и похорошела; они стали как будто младше.
Всё продолжается – «детка», потрепать по затылку, пересмеять друг друга.
В шутку они считают её зарплату – сначала в евро, потом – в латах.
Потом никто уже не смеётся.
Завтра утром они отправятся в свою страну,
в его Ригу.
Соберутся вместе в каком-нибудь кафе:
как съездили, какие новости, как там все.
Кто-нибудь не удержится и расскажет:
зарплата в латах не умещается в воображении
сетевого копирайтера рядового агентства;
хватило бы на квартиру,
высокие потолки, большая кухня,
миндалевидные ногти, матовый цвет лица.
Много заказов, не смог приехать,
работал даже в выходные, на ветру
плакал, пальцы примерзали к спуску;
Теперь вот сидит в кафе с друзьями, ещё немного – и скажет:
а полтора года назад я её трахал.
И будет совершенно прав.

* * *

дорогой Ты,
пишу Тебе письмо в надежде
и раздумьях
просто от нечего сказать
и от много чего сделать
всё время думаю о Тебе:
любишь ли меня
не обижаешь ли
помнишь ли про мой день рожденья
про восьмое марта
про свой день рожденья и смерти
в будущее воскресенье
у меня всё Ты знаешь
в последнее время всё чаще болит слева
начинаю его успокаивать а оно болит
качаю его, даю Твою фотографию
говорю на ночь:
пожелай папе спокойной ночи
оно болит и желает
спрашивает, когда переедем к Тебе
ему хочется насовсем, со всеми игрушками
иногда под вечер оно начинает собираться
укладывает это всё внутри, перевязывает верёвочками
встаёт у двери и говорит:
ну что, пойдём?
я знаю, оно уйдёт к Тебе, когда вырастет
без игрушек и без одежды даже,
просто как есть
и спать
но пока оно тут, а я лежу и думаю о Тебе
что Ты скажешь
и вот если попросить у Тебя
мол, счастья
дескать, взаимной и лёгкой любви
мира и покоя, опять-таки
то что Ты дашь
взамен?

* * *

У одной девочки не было сердца.
Всё было, а сердца не было.
Поэтому в этой истории она будет несчастной.

А история случилась с девочкиным сердцем.
Оно как-то раз попало в аварию.
Просто отвлеклось на секунду, удар, темнота.
Так оно и умерло, оставив девочку разбираться.
Одну посереди дороги.
Без денег и документов.
Без родных и близких.
И самое главное –
без памяти.

Девочкина память жила в другом городе.
Она туда переехала два года назад после одного случая.
То есть сначала случай переехал, а она за ним.
Стала обживаться, да так там и осталась.
Так что девочка ничего о ней не знала.
Думала – у неё нет памяти.
А память думала, что у неё нет сердца.
У девочки.

Так оно и было.
Девочка стояла на перекрёстке, теребила юбку.
Пыталась придумать, куда теперь жить.
В какую сторону – налево или направо.
Потому что прямо стоял какой-то дом и не давал жить туда ну совершенно.
Прямо так стоял, поджав двери, осуждающе.
Изредка посматривал на девочку
на улице.

А она думала, как они с сердцем думали про Новый год.
Лето, конечно, но ведь билеты раскупают уже осенью.
И потом ещё хотели на горных лыжах.
А ехали вообще-то в магазин.
Старые шторы совсем надоели.
Всё старое надоедает.
Тогда надо всё по-другому.
По-новому.

Забегая вперёд, сердце не оживает.
Но девочка
ещё ничего не знает
об этом.