ПЕЙЗАЖ
Стул выгорел от солнца - веранда;
занавеска (серо-белый орнамент, кривая
кайма, вот и все) наружу выбилась, в желтый сквозняк, осеняя
издали пшеничное поле. Месяц
метампсихозы, - ты заметил (в сторону). Два
допитых стакана. Вчера в моем сне
какие-то ленивые точки сквозь мокрый, скалистый мох
источали суровую тусклость - не столько следили,
сколько преследовали нас до безлюдного храма,
где у входа меня ожидали отсыревшая статуя мальчика
в матроске и пробуждение; оставь,
приди же в себя. Мухи,
мятущиеся над вылущенным подсолнухом. Свет
расползается по столу - видно,
как возле красной доски у тебя
пухнут вены в запястье. Наверху
вытряхивают пыль, гвоздят по ковру. Одинокий
болельщик возвращается с матча и трубит в кулак,
ступая по сорванным колосьям к дорожному склону. Здесь
ты спокоен, как сам это край; чистое солнце. А ведь
мы когда-то мечтали добраться до британских берегов и сдохнуть
в "кельтской тишине".
Забыл, что ли?
ОКРАИНА
Никакой идеи. Простоволосая
женщина моет посуду. Звон, белые сросшиеся брови, над головой
желтый бессмертник. И тишина, которую не возьмешь
даже приступом. У
водопроводного крана мальчик напялил фальшивую бороду, словно пигмей,
принявший христианскую веру. Это не Юг,
а душная, золотая проказа, и клейкие сегменты мертвых жуков
разбросаны по земле. Широкий проход между стен
(где видно дорогу,
идущую под уклон) - залетная пустота. На перильное дерево
садится удод, и центр пейзажа перемещается к птице: разбуженный,
вещий хохолок. Из окна
твоей комнатенки все это выглядит частью
домашней мифологии (твое
любимое словечко). Вращается пластинка; предметы
давятся музыкой, вычитающей сразу
наш мир. Хочется
в молитвенной клятве ладони сложить:
смилуйся, смилуйся. Прохожий
бросает мимолетный взгляд в окно, и этого достаточно, чтобы
заговорить о том, что не имеет
отношения к мимолетности. Твои
сократовские выходки: слушать,
слушать и внезапно втиснуть весь тутошний ландшафт
в одну очаровательную фразу. Птица
продолжает морочить нас
навязчивостью зооморфной метафоры.
Окраина.
ГДЕ-ТО
Даль - как зрачок сумасшедшего. Под горлом
быстро вьется цветок и никнет за плечами -
пурпурный цезарь на темной подошве холма. У тебя
вельветовый пиджак и потная маска. Машина -
замученный зверь, мечтающий о клетке. Дорога
вырастает из-под колес,
рассекая солнечный пар. Куда же мы едем?
Воздух стучится в профиль: чужестранцы; диктор
по радио жеманно тараторит - что-то
среднее между плейбоем и Малларме, ты усмехнулся. Даже
речь - это не выход. Скорее вглубь
вязкой бесцельности, где чувство тупое узрит:
молнию, зазор, ничто; и капля
вкусного яда оживляет меня,
будучи мертвой.
С НАТУРЫ
Голубые окна, серые стены, едва
намеченный горизонт; хлопнула дверь, и нагрянула
ширь, обжигая красные губы.
Темный запах гниющей земли. Облокотившись
на каменные жилы, мы притихли - под стать
самоубийцам. Тлеет
заржавленный капкан. И ящерицы в тон
попадают бесцветной рельефности чахлых предметов.
К пространству
грузно липнут грязные вороны, которых бы следует здесь,
в пустыне, прокаленной добела, отогнать
на древнееврейском. Дуло к виску...
хотел бы? Нет, не теперь;
и с возрастом прозрачней, ближе
земная тайнопись. Как Вечный город умолк однажды
за час до появления варваров - так тишина сгустилась.
Почва
не смеет вздрогнуть. Лишь муравей щекочет перекрестье
пальцев,
и Азраил все ждет.
НА ОБРАТНОМ ПУТИ
Летний день, черная бабочка, дорога;
буколическая троица, но скворцы голосят:
нигде, никогда. У последнего откоса
мы сбавили ход. Сонные собаки в сияющей духоте
пропустили мимо красных болячек в глазах
наш ничтожный ковчег - вниз, вниз;
куда же прибьет эту мрачную урну?
Откуда мне знать. Волосы
твои стекали за спину - такие длинные, что в них
запуталась оса; пришлось
убить ее. Мясистая желтизна и жало, неизменно
сверху или сбоку настигающая мир,
но бледное зрение (от встречного ветра) двоилось,
как змеиный язык. Под стеклом
повторилось черное мельтешение: сплошной
бестиарий. Вперед,
назад - не все ли равно?
БЕСЕДА С ДРУГОМ: ДОМ, УЛИЦА
Никто не пускается в путь. Шатает
клубящуюся пыль прямо над окнами - тревожный
и светлый апрельский ветер веет медленно кругами, словно
читаешь в эту минуту письма Флобера.
Некуда спешить. Жена
старого наркомана, у соседей на кухне,
уронила яйцо. Чтоб успокоиться,
я бы тоже присел на колени
и собрал, смакуя сочность каждой секунды,
разбитую натрое скорлупу. Почему ты молчишь?
Там, куда ты смотришь, мужчина прислонился к стене,
не шелохнется, лишь однообразно икает,
без любопытства взирая на маленький смерч
впереди. Такой равнодушный, он вовсе
не хочет настаивать на
собственном правдоподобии. Птичий свист,
муха (пусть мертвая) на столе и ноющее сердце -
эти вестники мимолетного, они-то ручаются,
что реальны сейчас. Флэш-бэк:
женщина собрала, наконец, белые осколки, и в темноте
хрусталь без короткого звона к себе отозвал
холодно мерцающую россыпь.
Птичий свист.
ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС
Вот он сидит напротив балконной двери;
ветер подует - рана. Шелестящий свет
рдеет и гаснет в прямоугольном зеркале - так чайка
мечется над морской далью после медленного кораблекрушения. В детстве
(на фотографии) он был очень красив:
не барочный херувим, а, скажем,
Ренуар-младший. Сгорбился - ангел
(или умерший отец, или бесконечно любимый наставник) снял
правую ладонь с его груди. Мимолетный озноб,
и маленький менестрель в птичьей клетке стрекочет. Меня
заботит не реальность, а пригоршня опиума, в которой
спрятана реальность, признается он и не сводит глаз
с оконного стекла, где спарились крупные мухи. В углу
вентилятор мотает головой:
конец ли изгнанничеству? конец ли?
"Митин журнал", выпуск 42:
Следующий материал
