Митин журнал. Самиздат. Вып. 43 (январь-февраль 1992). Редактор Дмитрий Волчек, секретарь Ольга Абрамович. С.5-15. Четыре стихотворения вошли в книгу "Собака, Скорпион".

ФРАНЦУЖЕНКА

Нет времени нигде
и ты в арабском городе спешишь
добраться до квартиры, где
прохлада, далекий потолок лепной
и завитки на зеркалах из бронзы.
Там есть сафьяновое кресло,
красное, как феска турка, с расшитой
золотом подушкой. Ты опираешься на спинку,
маникюр, такой же цвет, и губы где-то наверху
как будто опаленные, и ты
снимаешь туфельки и на пол их бросаешь
под кресло, где нет пыли - превосходная
служанка - на паркет.
А я стою спиной к тебе
и ничего не вижу. Так по крайней мере
я утверждаю.
Мой твидовый пиджак,
небрежная прическа, челка
до самых глаз, какой-то дикий вид,
но благородный, как фламенко.
Я испанец, Гарсиа, мой вид угрюм,
я слабонервен, не курю и изучаю
розы. Я слышал стук от туфелек твоих.
Мне обернуться? Нет, я знаю все.
Ты тянешься за сигаретами и пряди
твоих волос упали на лицо.
Сейчас, когда я у окна все это представляю,
я мог бы находиться и не здесь.
Я, Гарсиа, беглец, а ты
дочь коменданта, светловолосая француженка.
Тебе двадцать четыре года. Впрочем,
ты так юна, что, верно, лжешь.
Мне все равно. Я так тебя люблю.
Лимонные деревья. Вечер, море.




КОГДА

Когда вижу ваши обветренные губы
и понимаю, как ничтожно мало
знают они поцелуев,
в расстройстве щелкаю пальцами
и натягиваю треуголку.
Конечно, вам так идет
изображать лесную Диану
и гулять по холмам
почти без провожатых.
Но знайте, мой бог - Амур
и он заставляет меня,
говорит мне: "Спеши!"
Моя честь еще держит меня,
но ваше похищение
не за горами, если еще раз
будете глядеть так сердито
и строго.
Я - беспечный кавалер,
но ваша невинность
кажется мне нарочитой.
Может быть, за этим
скрывается
тонко подстроенная
ловушка?
Коварная, не желаете ли вы
меня поймать?
Чтобы разобраться в этом
впору
идти в трактир и сидеть там
два дня и три ночи,
задумавшись над вином,
чтобы в конце концов еще глубже
натянуть свою треуголку
в сердцах.




ПЕВИЦА

Я живу на шестом этаже
в доме без лифта.
Когда возвращаюсь
с гастролей,
здесь страшно.
Но поднимаюсь и
достигаю цели.
Воля превыше всего
и любовь. Я пою
о любви, стону и пою
о любви. Мне нравится
ласка и ритм. Я люблю
свои голосовые связки.
Я белокурая, худенькая,
в доме без лифта
я устраиваю вечеринки.
Толстяки пыхтят,
танцуя с одной или другой
приглашенной манекенщицей.
Их длинные ноги
и мои голубые, серые глаза.
Их заученные улыбки
и мои длинные, бледные ногти. Я -
певица! Мои песни слышны.
Они встречаются чаще, чем небо.
Я слишком женщина. Я ухожу.
В доме без лифта на шестом этаже,
где я злюсь, возвращаясь с гастролей.
Я ранена. Я ниспадаю, как шелк.
Смотрите, я переваливаюсь
через перила. Мой искаженный мукой рот,
он приснится вам.
Он коварен.




КИТАЕЦ

Уходит время
из надбровных дуг,
песком змеи стекая.
Мой дом пространен
и забыт
и в нем немного света.
Я год за годом отдаю
беспечно и напрасно,
за ними ходит человек
в мой дом с мешком ковровым.
Он чертит на дверях значки
и по-китайски жмется
и кутаясь в халат молчит
и курит трубку просто.
Вот он, вот я,
вот круглый стол,
его дымится трубка.
Он заберет мои года
и стянет узел на мешке
так деловито.




* * *

Из Риги с любовью, из ниоткуда
с печалью, никогда, рассказывает сестра,
потерявшая брата, увидевшая его в метро,
не успевшая протиснуться, прижаться и
огляделась, везде бородатые псы
с мешками, с сухими руками, ломались они
и падали, она продиралась, слепла
и потерянно озираясь, увидела наконец
брата, танцующего в проходе
с шапкой в руке, куда сыпались
двухголовые медяки

Из Риги с печалью, из ниоткуда с любовью,
седьмой день недели, расцвеченный воротник
фломастером и во рту выведенные слова, он разучился
пищать, когда сдавливали, это игрушка,
шлепали по носу, заставляли плясать, моя сестра,
традиционные вещи, я восторженно вышел, протиснулся,
вижу сестра, падает, искривленная, как на картинке,
где у повешенных забирали жизнь, помню учебник,
четверг, география в классе, мне удивленному
дали понять, смысл разделения в попеременном,
когда наклоняясь, падаешь лицом на ладонь,
валишься, судорожно ловишь
воздух, клянчишь, смеешься, девчонка.

Из Риги с любовью, из ниоткуда с печалью,
атмосфера разламывалась, эти лучи, они не видели
ничего, подходя друг к другу, щупая лица, падали
на пол, где зеленели, трава и упали, вокруг
восторженный шепот, она одинокая кукла с обритою
головой, приписывали воде, розам и одинокие
выкрики, солнце, перед печалью излома, из ниоткуда
любовь и попеременно выкрикивая, смеясь, шли
к выходу, шли, смеялись, кидаться.




* * *

Последние сюрреалисты
продают свои манифесты
на Блошином рынке в Париже.
В огромных цветастых жилетах,
в сопровождении жен
под зонтиками от солнца,
они удивленно вздыхают
над собственною судьбой
и вглядываются в лица
потенциальных покупателей.
А у тех, в их бессердечных
и современных глазах
никакого признака интереса
к обложкам с призывами:
"Требуйте невозможного!"
Все-таки продав кое-что,
они отправляются
в ближайшую кафешку
и сгрудив вместе жен,
абсолютно не переносящих друг друга,
рассаживаются за одним столиком
и вспоминают: 1927, 28, 29.
Бретон, прекрасный Элюар, несносный Пикабиа.
И голуби гадят сверху,
как небесные привидения,
на их мягкие шляпы
и сверкающие мозги.




СНЫ ВИКТОРА

Из его сна
огромная волна морской воды
ворвалась в сияющий ресторан
и подняла столики к потолку,
разломав их в щепки.
Перед этим в воздухе появилась
удивительная ясность,
можно было видеть
другой берег
через немыслимое расстояние.
Его друг сказал: "Поспешим наверх!"
и увлек его
за собой.
Люди без лиц плавали
среди белой пены.
"Это цунами и у него женское имя", -
прошептал испуганный метрдотель.
Но за шумом урагана
его никто не услышал.
После
дюны были усыпаны
обнаженными смерзшимися телами.
На следующий день в городских каналах
было очень много воды.
Сбивающий с ног ветер
мчался по пустым освещенным улицам.
Все мерцало,
как на антикварных открытках.
У своего дома он нашел
титульный лист старинной рукописи,
изящным почерком там было выведено
смутно знакомое имя.
Он обрадовался и посмотрел на меня
устало и фантастически.
Волшебство обдавало нас ветром.
Прощание было коротким.
По пути домой я наткнулся
на изогнутый деревянный фонарь,
сплетенный из прутьев.
Я поднял его
и принес домой.
Теперь в нем стоит свеча.
Бушующее море
глухо и непрерывно бьется
в разрушенный ресторан.




* * *

Радиоприемник говорит нестройно
бормочет себе под антенну по-французски
моя жизнь пройдет здесь среди колких локтей
худых независимых старушек
приятно порой поглядеть на стену
и осознать что это она меня окружает
а никакой не железный занавес
как мне раньше говорили
родители уехали подруги пропали
все больше и больше пыли на рукаве
когда печатаешь или рисуешь
одно и то же впрочем выходит
смутное описание блеклой обстановки
портрет девочки но очень худой




РАПСОДИЯ ДВУХ

Она валялась в номере
и красила губы.
Он шел по улице
рядом с собакой.
Она рассматривала в журнале
новые фасоны.
Он прижался к стене,
пропуская автобус.
Она набирала номер
длинным ногтем.
Он криво усмехнулся,
ощупывая карманы.
Она вышла на балкон
и посмотрела вниз.
Он встал у церкви
и покачал головой.
После этого
она подошла к зеркалу
и увидела себя
бритой налысо
с зелеными губами.
Он вошел в метро
и исчез,
заплатив деньги
за исчезновение.




УЛИЦЫ БЕЗ СЛЕЗ

Она стояла в черном пальто
и сиреневом платке,
по-парижски повязанном на голове.
Ее чуть пухлые губы
казались двумя каплями тумана
на стекле, отразившем луну.
Она не выглядела беззащитной,
скорее нездешней, но
не подозревающей об этом,
смиренной путешественницей
изо дня в день,
вскормленный любовью и злом.
У меня не было цветов
и сердца,
когда я подошел к ней
и встал рядом.
Она не заметила меня,
задумчиво вглядываясь в поток автомашин,
стоя среди чужих,
незнакомых ей лиц
и фигур, в своей окаменелости
напоминавших ряды
могильных крестов
где-нибудь в провинции.
Все они ждали чего-то
и она ждала вместе с ними,
затерянная королева
с лилией на плече.
А когда она наконец обернулась
и посмотрела в мою сторону,
я сделал шаг назад
и растворился в толпе.
Я не могу простить себе,
я не могу понять,
почему не заговорил с ней,
почему не увидел,
как сложатся в птичью улыбку
ее губы?
Может быть, ответ прост.
Может быть, он понятен мне.
Но давным-давно прошли те времена,
когда я признавался себе
в подобных вещах.
Я сижу теперь здесь,
рисую на скатерти птиц,
о вашем черном пальто
я не скажу никому.




"Митин журнал", выпуск 43:                      
Следующий материал