Митин журнал. Самиздат. Вып. 44 (январь-февраль 1992). Редактор Дмитрий Волчек, секретарь Ольга Абрамович. С.5-6.

Солнце; и мы получаем возможность застать реальность врасплох. Оторопь стен, безлюдие впадистых улиц, углы синих жилищ. Воздух запасся божьим безмолвием пока твой жест стелется подо мной, как речная волна, - и через мгновение провалится через эльфичную рябь, за чертой городской пустыни. Безмускульные подростки лениво сидят на травах около обшарпанной ограды, охраняя провинциальный эдем; их грубые губы уже обречены замыслить судьбу, и тишина смешана с красно-коричневым запахом анаши; в этом странном растворе, глубоко внизу, едва ощутимо колеблется мутный и сырой гул упругой воды, подтверждая: все пространство нуждается в постоянном пересмотре. Ладонь и земля. Ветошь вещей печальных окраин, где навсегда накоплена достоверность. Маленький город: тротуар обрывается, мяч летит в бетонной канаве, пчела кружится над изножием кровати, падает мальчик, и горлица выпархивает из чердачной ямы, рискуя нагрянуть в стройную галлюцинацию, Распухшие камни раскиданы у ног, словно дикий порыв оцепенел в них, и, куда ни кинешь взор, терпко держится мир в объятиях неподвижной суеты. Мимо глаз, прижатый сдвоенной ветвью, ширится солнечный луч, в котором уже спрессован пейзаж, и в углу комнаты, где мы слушаем музыку (Procol Harum), белая кошка делает "аминь", будто шиит, молящийся одной рукой. Но чем примитивнее, тем поэтичнее; мошки засоряют зрение, превращая жесткую серьезность в райскую игру света и тени, в дерзкую полетность, и тяжелая банальность становится чуть ли не утонченной, золотой вестью. Правда, ненадолго. Вскорости картина зарастает напряженной оседлостью невзрачных примет: меркнущий пробел. Ты обошел весь город, чтобы увидеть краешек серого кирпича, залитый летним пламенем на пустыре. Все так: плетение одиночеств, дорожный щит позади, умирающий день. Кого ты любишь - не виновен. Плоть, плоть; события соскальзывают, не таясь, в постную монотонность. Кануть, вторгнуться в нее; твои руки, сжалься, ты смотришь в заоконный простор, ты видишь красивых и сильных собак под мостками; канал и неверный шум кожистой воды. Надувшийся бок милой дороги, покрытый игольчатой рыжей растительностью и модерновой пылью. Холодный закопченный колор сквозит в занозистом зное и отвесно метит сгинуть в реке, улизнуть в гибкую сеть бегущих кристаллов. И движения здесь не сползают на тесный сюжет, на душную емкость медленных приключений. В бугристой глыбе выглядывает, набухая, сверкающий сок задыхающейся немоты. Щебнистый покров настигает травяную кайму, но кусок мондриановой тональности пропадает. Солома бедно шелестит и провисает вдоль промоин. Твердая гладь: блеклые краски теряют кремнистый натюрморт, и мальчик перемещается по контуру песчаной поляны, где абрис приземистых домов старательно выцарапан расстоянием и укреплен в гнездышке зрения. В глухом стекле отражается упрямый скол уцелевшей веранды. И мир не спускает глаз в палящей дреме с обильной и тошной раздробленности. Мелочь окрестных улиц норовит задержаться в том образе, каким ты обычно видишь ее. Свинцовая зримость плавится в каждом предмете. Ты говоришь: вот-вот прозвучат страсти по Аккатоне - окраина, лето и обреченность. Длинные гвозди сцепились в один металлический узел, натянутый до обморочной бледности, в которой беглые впечатления скрадены смолистой оцепенелостью. Потом: в ярком свечении - пустошь, автобус и берег - проплывает незнакомых людей обожженная солнцем, тугая музыка лиц. Бред запустений: усыпляющий, безымянный вой за полосой плоского захолустья, и соломинка, застрявшая в отверстии прямоугольного стола, подрагивает исступленно, откликаясь на "зов". Он умолкает, возвращается в капсулу другого ландшафта. Простые богатства: рука, молоко. Томная смазанность летней свободы; точка любая тщится в эту минуту напасть на бескрайность, забить ее в зыбкий чертеж. Пригород, мазар, на железном полумесяце стонет пестрая птица. Темнеющая тоска змеится в радужнице глаз, и наркотический скорбный шорох скребется в предчувствии ветра в мужских рыщущих пальцах. Вот край: заброшенный слизистый дом, деревянные жилые окна, две крупные мухи спарились в чахлом прогнившем отрезке и позже накинутся на цветущие поодаль в опаленном безмолвии мусорные химеры. В тлении распахнут предмет, уповая теперь оказаться пружиной чуткого хаоса. Широта просится проникнуть в прокол знойной реальности. Но опять: полуденная местность, накаченная тишиной, и рядом бежит языческой тенью собака. Ты говоришь: повсюду стремление заманить что-то безличное, и оконный зев быстро всасывает цепкую занавеску: дуновение, первобытный словарь. О чем же? Земля нагнетает земное, отсылая его то и дело в парящую даль. Разметанный по степной пропасти сор прилипает к телеграфным столбам, и ты переводишь взгляд на бревенчатый стол, откуда вытягивается прямо к пересечению равнинных пятен шоссейная линия. Шагни сейчас - нарвешься на уцелевшую до миллиметра обыденность. Свет, западня. Тишина с потолка стекает на пол. Завтра - другое. мазар (мусульм.) - кладбище. "Митин журнал", выпуск 44:                       Следующий материал