БУДЕТЛЯНЕ НА ВОЛГЕ
"Сочинение случайно открылось на десятой книге. Брат, ожидая услышать что-то из моих уст от Августина, был весь внимание. Бог и он, тут же присутствовавший, свидетели, что в месте, на котором прежде всего остановился мой взгляд, было написано: "И отправляются дивиться и высоте гор, и громадности морских валов, и широте речных просторов, и необъятности океана, и круговращению созвездий - и оставляют сами себя".
"Все равно опять напьюсь..."
- Бедный я! - аукнулось с того берега.
- Mais, mademoiselle, c'est trop declamatoire.
- Гляньте-ка, валун.
- Ишь, краеугольный.
- Расселись!
- Развели костер?
..............................................................
- Теперь, когда наше многодневное путешествие...
- Вы о привале?
- Да... уже близится к завершению, а мы до сих пор не знакомы, я первым попытаюсь исправить оплошность...
- Когда бы зажило плечо... Ох, что-то завтра станется?
- Флоренцо... Зовите меня Фло-рен-цо.
- Тезки, - сделала бархатные глазки Флоренцо.
- Какое совпадение! - повел бровью Флоренцо.
- Признаться, соименен, - понурил главу Флоренцо.
- Поздравим себя с состоявшимся знакомством, - председательствовал Флоренцо, - и, быть может, обсудим, до каких пор пребывать нам в этом уютном облюбованном местечке у смиренной водной глади.
- Затянулось наше путешествие, - нанизывал пятое колесо на мизинец Флоренцо, - пора бы в дорогу.
- Битый месяц сиднем сидим, а до Калинова еще день ходу, - почуял неладное Флоренцо.
- Мне обещали две дюжины устриц и cafe-creme, едва я скрашу Вашу компанию, - наябедничала Флоренцо на Флоренцо Флоренцо.
- Не капризничай, - наставлял Флоренцо.
- Вам, очевидно, по сердцу слыть incognito, меня же не устраивает моя безымянность. И в этакой безвестности отказывать мне в мечтах о cafe-creme!
- Позвольте величать Вас Лешенькой, - раз плюнул Флоренцо, тот, что подобрее.
- Ле-шень-ка, - вслушивалась Флоренцо в свое новое имя. - Спасибо на добром слове.
- Что ж, - старался Флоренцо, - пусть наше путешествие скорее пикник, нежели утомительный путь, пусть!.. На днях мы покинем обетованное местечко и поспешим в Калинов.
- Так и быть, - уступила Лешенька, нечаянно улыбнувшись Флоренцо.
- Целый день пути! - пускал пузыри Флоренцо.
- А сколько позади?! - отчаивался вспомнить Флоренцо.
- Разумеется, вот-вот в Калинов, - устал любоваться лешенькиной коленкой Флоренцо, - но здесь мне столь незатейливо и уютно! Лешенька, оглянитесь вокруг! - Лешенька притворилась повинующейся. - Эх, Хо Кусая б нам сюда!
- У меня свои виды на Фудзи! - надул щеки Флоренцо.
- Все мы глядим Наполеоном, - косил глазами Флоренцо.
- ...туда, где нас нет, - нарочно не сказала Лешенька, взобравшись на валун, но так и не обернувшись.
- Осторожней, Лешенька, - трусил Флоренцо, - этот камень недаром здесь томится.
- Пустяки! - болтала ногами Лешенька. - Полезайте сюда!
- Я не умею, - падал Флоренцо.
- Вот растяпа! Не посули Вы мне лакомства, и словечком бы с Вами не обмолвилась! Фитюки!
- Если Вам скучно, Лешенька, спускайтесь, побеседуем о литературе, - осклабился самый добрый Флоренцо.
- Нетушки. Трепитесь о чем угодно, а меня оставьте в покое, - сделала мину Лешенька.
- Я бы поведал Вам об одном моем приятеле, - отказывался повествовать Флоренцо, - но, если по Вашим лицам проскользнет хотя бы намек на серьезность, я онемею в то же мгновение...
- Не беспокойтесь, вдоволь похохочем, - дал слово чести Флоренцо.
- Мой знакомый рыбнадхозовец, - секретничал Флоренцо, - рассказывал мне, что не раз заставал Хемингуэя переписывающим "Записки охотника". В самом деле, в его архиве хранится не одна дюжина тетрадей, исписанных русскими буквицами...
- Он так и не разгадал загадку охотничьей прозы, - пригорюнился Флоренцо.
- Его прозе чего-то недостает, - пустил слезу Флоренцо.
- Тараканьих бегов, - догадалась Лешенька.
- А "Зарницы", утренники, планерки... Где это у Хэма, где?! - обыскался Флоренцо.
- И все же нам есть чему у него поучиться, - дал маху Флоренцо.
- Трезвости потерянного рассудка, - кажется сказал Флоренцо.
- Вы похожи на бедную совращенную poupee, - разоткровенничалась Лешенька и в сердцах запустила во Флоренцо осколком валуна.
- Будет Вам вздорить, - принял огонь на себя Флоренцо, - споемте песенку, словно друзья. Лешенька, Вы нас не побалуете?
- Тот пианист тоже все хвалил да подлизывался, а стала петь арию Генделя, такой мне боперовский пассаж закатил... - запамятовала Лешенька.
- Помилуйте, Лешенька, мы располагаем лишь расческой да медведь-пищалкой, - канючил Флоренцо.
- Ведь врете!
- Не сойти нам с этого места!
- Слушайте музыку революции! - кликнула клич Лешенька и запела песенку на мотив "Сурка".
Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве,
И хрюкотали зелюки,
Как мюмзики в маве.
О, бойся Бармаглота, сын!
Он так свиреп и дик,
А в глуще рымит исполин -
Злопастный Брандашмыг.
Но взял он болт, и взял он бинт,
Высоких полон дум.
В глущобу путь его лежит
Под дерево Тумтум.
Кружит дорога все вперед.
Пошто она зовет?
Пошто готовит поворот?
Пошто узор совьет?
Совьются тысячи дорог
В один окольный путь.
Начало знаю; а итог
Узнаю как-нибудь.
Свирепо рымила расческа, медведь отмечал мужские рифмы, как вдруг Лешенька затеяла модуляцию и заголосила во всю широкую вагнеровскую:
Прощай, Сурок! Наш путь далек.
Пусть хлещет дождь, сбивая с ног, -
Метайте гайку прямо в ночь
Сквозь дебри, горы, дол и лог,
В Дали живет среди болот
Калинов первозданный род.
Сквозь ночь и тьму спешим к нему.
Пусть хрюкотает Бармаглот!
Ветвист Тумтум, назойлив рок,
Жестоки нравы, брег высок -
Исполни силой кажный шаг,
Пока итог пути далек!
Уходим прочь! Уходим прочь
Под дерево Тумтум
В глущобу путь его кружит,
А взял он болт, и взял он бинт,
Высоких полон дум.
Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве,
И хрюкотали зелюки,
Как мюмзики в маве.
- Удалась мне песенка? - сиганула с валуна Лешенька.
- Они ничего не понимают! - падал навзничь Флоренцо.
- Доберемся до Калинова, еще раз спою - не все же им унылые песни петь.
- Фиеста! - открыл глаза Флоренцо.
- Прощай, оружие! - отчаянно топил медведя и расческу Флоренцо.
- По чем звонит колокол? - призадумался Флоренцо, услышав утренние позывные, но не подозревая о близости города.
- Пошлите! - тянула Флоренцо за рукав Лешенька.
- В дорогу, друзья! - оторвал кусок бинта от повязки на раменах Флоренцо. - Бросайте гайку!
- Дайте я! - отняла "аппарат" Лешенька и запустила что было мочи в чащу. - Рикки-Тикки!..
- Можно идти, - испугался Флоренцо.
- В Калинов? - давался диву Флоренцо.
- Спросите Флоренцо, - порекомендовал Флоренцо.
- Айда на гайку! - ринулась Лешенька.
- ОБАНА, - любовался Флоренцо.
- ЗЫКО, - аплодировал Флоренцо.
- Дыр бул щыл, - рассудил Флоренцо.
- В моей табакерке найдется кусочек сыра, - прихвастнул Флоренцо..
- У Вас семь Пятниц на неделе? - считала Лешенька.
- Отдохнем, Лешенька, - облокотился на причудливую корягу Флоренцо.
- Dahin, Dahin! - догоняла Лешенька стремящуюся гайку.
- Вот и мост, - сформулировал Флоренцо, услышав шлепнувшуюся на трухлявое дерево гайку.
- Калинов, - артикулировала Лешенька.
- Устроим привал, - скулил Флоренцо.
- Друзья! Теперь, когда мы достигли Калинова понта...
- Лешенька, я Вам люб? - не ведал Флоренцо.
- Все Вы хороши, - чистосердечно призналась Лешенька.
- Лешенька, пойдемте под венец, - сделало предложение Флоренцо. Лешенька сомневалась.
- Сначала доберемся до Калинова, потом попотчуете меня cafe-creme, а там посмотрим на Ваше поведение...
- ...и теперь нам предстоит сделать наш последний ответственнейший шаг...
- Калинов, Калинов... это где-то на Волге? - запамятовал Флоренцо.
- Да, в тех местах, - поддакивал Флоренцо.
- Я передумала! - передумала Лешенька.
- О чем Вы? - жаждал знаний Флоренцо.
- Я не хочу в Калинов, не хочу cafe-creme, мне опротивела дюжина устриц и осточертел Ваш мост, - обескуражила Лешенька.
- Лешенька...рукой подать...
- Домой! Вспять! Под венец еще куда ни шло, но в Калинов...
- Лешенька... - ковырялди в носу Флоренцо.
- В Гринландию! Метайте гайку перед тезками! Я ухожу.
Лешенька ушла.
::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
- Раз... раз... раз... - взывал Флоренцо.
- ДвА, - наконец-то отозвался Флоренцо.
- Б, - поддержал беседу Флоренцо.
- ДвА! - настаивал Флоренцо.
- Б, - потакал Флоренцо.
- ДвА РАЗ! - утверждал Флоренцо.
- ГНУ, - не оспаривал Флоренцо.
- КАКДЕЛА?! - лукавил Флоренцо.
- ОБАНА, - заинтриговал Флоренцо.
- ДОСВИДАНЬЯ? - уточнял Флоренцо.
- Б, - недопонимал Флоренцо.
- Б, - недоумевал Флоренцо.
- Б?! - не расслышал Флоренцо.
- ОБАНАРАЗДВАДОСВИДАНЬЯ! - дерзили Флоренцо.
У Кисельного брега,
в девяносто одном ненадежном году.
ТОЛСТЯК В ТРЮМО
- ...неподалеку варят недурной кофе. Выпьем по чашечке? - я закурил, щекоча фильтр кончиком языка.
- Пожалуй.
Последняя литературная забава была завершена и приручена. Словесалии донимали меня. Я устал от интеллектуальной педерастии, импровизированных цитат, скромных буржуазных очарований, толкотни, укромных неразделенных любовей, посетителей парижских кафе, множества театр. студий, новой живописи, литературы будущего, безответной любви, любомудрия мнимости, ребяческой ностальгии, "мы так живем", авторов-самоубийц, героев в себе и вне себя, отсебятины, Рв-дирижаблей, мельниц, кроликов, литрилл, модий, морзянки посапывающих мармотов, таинственных незнакомок на Сенной и прекрасных дам в засаленной колоде, "мы слизь. Реченная есть ложь", частенько ускользающего Петербурга, палимпсеста воспоминаний, инфернальных сигарет... Я устал, и, не находя иных причин, покинул Петербург. Спустя несколько дней я слонялся по новым улицам города будущего, подновленным многоэтажными "кораблями" и праздными "коробками".
Однако отрешиться оказалось не так-то просто - я встретил земляка. Раздосадован я не был (он был не из тех знакомых, которых приветствуешь, чтобы пожелать всяческих благ, и норовишь улизнуть), но, не случись встречи, я вряд ли бы огорчился.
Кафе не пустовало - инвалид "Стэйнвей" с запавшими клавишами, к которому не только не подходили, но на который и смотрели с какою-то боязнью, уписывающий обескровленное мясо толстяк в трюмо, напрасный третий стул возле столика "на двоих" - все как подобает, что и вызывало негодование, по меньшей мере, мое.
- Утомился и дал ходу? - меня не интересовали мотивы его отъезда.
- Сам видишь. Что проку, - кофе бессмысленно остывал.
- Еще чирикаешь? - я расслышал несколько тактов Night in Tunisia.
- Частенько, хоть и осточертело. Сплошной плюсквамперфектум! - он надул щеки и зажмурился. - Сам виноват. Изживаю потребность в новизне, отрекаюсь от традиций, ставлю точку... Ну что ты будешь делать! Издеваюсь, потешаюсь, придуриваюсь, завершаю: "Точка" - хоть ты тресни! Искажаю, над собою же самим до коликов, память травлю, растравил. Гогеном приобретаю билет, Сокуровым улепетываю, Бертолуччи приезжаю, Клоделем устраиваюсь, Волошиным слоняюсь, Киплингом созерцаю, Эзрой прикуриваю, Арто встречаю...
- Очнись, обознался, - я ткнул пальцем в щеку, щелчок языком, глаза навыкате.
- Где я?
- Мы здесь, но кто мы? - я рассматривал нас в трюмо.
- Проще простого, - он перестал паясничать, - я и ты - мы здесь!
- Какая же я бестолочь! - кофе осталось лишь на глоток.
- Будда спрашивает ученика, - он разминал сигарету, - "О чем мечтаешь?". "Очиститься от скверны", - отвечает ученик.
- А Будда что?
- "А дальше?" - интересуется.
- А он что?
- "Достичь просветления".
- А тот?
- "А дальше?" - любопытствует.
- Ну. Ну.
- "Овладеть ситарой".
- И что?
- "А дальше?"
- Глубоко копает.
- "Освободиться", - мечтает ученик.
- Ишь, загнул.
- "А дальше?"
- "С космосом слиться", - не унимается.
- Дальше-то, дальше что?
- "А дальше?"
- Вот незадача-то, - я приготовил последний глоток.
- Еще по чашечке?
- Опротивело-то, - я ерзал на стуле, принуждая себя избежать встреч с отражением. - Набоков памятливый был писатель?
- Глупо был создан. Все до мелочей, но пути заказаны, - он стряхнул пепел на десертную ложечку.
- А нам и не надо, - я начал сомневаться в нецелесообразности вояжа, беседы, продолжения беседы. Стоило ли скрываться в этакой глуши, если первый встречный нахлобучивает на тебя дырявый шутовской колпак, утирает нос ветошкой и затевает разговор об исповедальности объективируемого смеха, избавлении памяти от самое себя, крутит "козью ножку" Сандраром и вот-вот напомнит, что Ильф и Петров были, по мнению знатока подлинных жистей, самым выдающимся писателем начала века. Что ж, раз уж мы новый певец аргонавтов...
- Мы напишем незатейливый рассказ, житейскую быль без цитаций, реминисценций, множества повествователей, Матисса и джаза, изнурительных воспоминаний детства - заткнись, memory! Никаких Борхесов, Рильке, Хайдеггеров, Диогенов, Уитменов, Моих Уитменов, Элиотов, Чуковских... Представляешь, ни одного педераста, экзистенцию - в чулан, на обочину. Весь сброд - на нумерованный паровозик! Рассказ-простушка, проще простого...
- Как у Бунина, - наотмашь, обухом... - Хотя можно и лучше Бунина, стоит только начать...
- "Вечером я вернулся в гостиничный номер, обжегся, запалив влажный фитилек свечи, и увидел восковые змейки. Ногтем мизинца я отковыривал, раня шелушащуюся почтовую бумагу, накипь и неожиданно застал себя в гостиничном номере перед коптящей убывающей свечой теребящим конверт..."
- Не торопись. Исправь: "увидел застывшие на конверте восковые змейки"; еще: "в душном гостиничном номере", "теребящим продырявленный конверт". Пиши ты: "Не узнавая букв, многажды перечитав письмо, я наконец-то догадался, что мой приятель сообщает о возвращении нашей общей знакомой, но в чем я провинился, чтобы заботиться об этой парочке? Я посмотрел на свои руки, вцепившиеся в тетрадный листок, исписанный небрежными буквицами, и испугался якобы принадлежавших мне ладошек с ученическими этюдами, лоснящейся на кистях кожи, неуклюжих пальцев-гусениц... "Завтра... в номере... в полдень..." - выудил я из неряшливой писанины, и листок, барахтаясь, убаюкивая замешкавшимся на мгновение маятником или мерно качающейся колыбелью, шлепнулся на пол".
- Отдых. Еще кофе, - я массажировал занемевшую руку. - Я добротный писарь, но никудышный редактор. После выправим.
"Приятель и знакомая извинились за опоздание. Девушка долго рассказывала о неудавшемся путешествии и словно напоминала мне о чем-то топазом в искусной оправе на безымянном пальце, изгибом рукава фиолетового платья, по-детски бормочущим ротиком. Потом она ушла, а приятель расспрашивал меня о происшедшем с той поры, как мы расстались, о гостинице, каких-то общих знакомых. Потом обругал меня: назвал свиньей и палачом и..."
- Лешенька... - промямлил он, уставившись в трюмо.
- Лешенька! - обернулся я к чаемому отражению, манипулируя третьим стулом, но в трюмо давешний толстяк дожевывал десерт.
Светало, когда полисмены взимали штраф с двух молодых людей, разучивавших на заре хроматические гаммы. На карманные деньги гастролерам купили два студенческих до Венеции-II.
Зазеркалье 1991
ИНТЕРЕСНОЕ КИНО
Словно бы я кимарил в сопящем, шелестящем шоколадной фольгой, причмокивающими облатками, перешептывающемся, проглатывающем неуместный кашель кинозале, а киногерой любовался барахтающейся в собственной крови жертвой - последним персонажем - и напоследок агонизировал, сраженный выпорхнувшим из-за режиссерского кресла (наверняка оттуда) томагавком; а я спросонья не мог не восхищаться находчивостью, расторопностью, изобретательностью etc кинозлодея, погубившего весь сценарный персонал и достойно встретившего смерть, а я "болел" за него, радел, лишь бы жертва не отказалась пригубить из бокала с ядом, только бы не встрял в потасовку, не отважился выручить доброжелатель. Так ему! Так им! Вот тебе!
И стоило мне под визг и скрип стульев выйти из пустеющего кинозала, за мной, о Всеведающий Еж, увязался бы преследователь - аспирантка из страны настигающего мармота, исследовательница окрестностей менталитета, работник дум; исчирикавшая не одну туристическую схему Петербурга траекториями праздных прогулок петербуржцев, их сожительниц и гостей нашего города. Меня нумеровали трехзначным числом.
Подобный спутник по жизни не чета соседу по купе, что потчует невиданными, неведомыми лакомствами, извлекаемыми из пухленького саквояжа, грозит засаленной колодой, калякает о жисти, кличет не ради славы девиц, привечая непочатой... Пусть его!
Я изучаем, принужден дорожить каждым шагом. А если с левой ноги? Подскользнулся, шлепнулся, мечта сбылась. Вот тебе и наука. Тихими стопами, выверенным шагом налево во двор - следовало бы обонять иноземцам петербургские подворотни. Навстречу милиционер, оправляющий мундир. Минуем подворотни - улица, фонарь. (Милиционер навстречу - к проходному двору.) По Владимирке бы? Каждый сам кует свой путь. Выкроим времечко для отдыха - столько новых впечатлений. "Стационарная локализация субъекта, ментально предрасположенного к окказиональным рефлективным процессам..." Поводырь я или ведомый? Как знать. Я бы не прочь быть вожаком, себе на уме, сам по себе, сам собой. Вот клошар (счастия не ищет): изголодался, пасет голубей, поклевывающих надкусанный привередливым едоком пирожок. Стесняется. Нет чтобы поднять да и съесть, а для отвода прохожих глаз крошить желанную выпечку гулям, ненароком откусывая львиную долю. Наука-то застоялась. "Синкопированно дефективное мышление. Нерегулярная двигательная лакуна..." Клеветник. Самоизобличитель. Обыкновенным прохожим, бесцельно слоняющимся под то ли снегом, то ли чем, "научиться разучиться думать", сено-солома, кровоточащий третий глаз светофора - нисколечки не страшно, обмануф топографию - и Натан замыкает очередь алчущих кофе. Полно ребячиться да дурачиться. Здорово, Натан!
- Бесконечная вереница кружевных узоров. Позитив запечатленного лубочного сюжета. "Вместе они любили..." Рождение, сотворение пупка, первые зубки, "мама", "баба", кукла с вдавленным глазом, заедающие на проигрывателе сказки, ясли, букварь, французские стишки (...) помолвка (...) потомство (...) уже внуки (...) А теперь самостоятельно справа налево. Интересное кино!? Прорехи, промежутки, междукадрия, пробелы ручной работы... Праздны, холосты, напрасны... Карапуз черные бемольки-диезки клавиатуры лапает лишь из-за цветового контраста. А между черненькой и беленькой? Звезд полна. Лубок кружевится испокон. Вальс на три четверти на паркете в непоседливую горошинку в мельтешении струхнувших солнечных зайчиков карманных фонарей. Антракт. Экономить батарейки. Переводить дух. Собираться силами. Белый танец мальдорора. Литургия Рахманинова в исполнении ансамбля песни и пляски им. Краснознаменного флота... В кино, в киношку... Кинематограф да спасет нас. Я плюхнусь в кресло, уставлюсь в зеркало и при коптящей лучине буду вести счет зазеркальным призракам. Нет, пополуночи заляпаю локоть липким высохшим пролитым на скатерть, едва покрывающую кухонный стол, вареньем, вероятно, я даже выругаюсь вполголоса, шепотком, вполшепотка и... Скорее я, разругавшись (да я и повздорить толком-то не умею) с контролершей у тумблера метрополитена, сигану по уже остановленному эскалатору и едва успею, протискиваясь между торопящимися слиться створками дверей, в последний вагон последней электрички порожняком. Вот тогда-то, в полуосвещенном вагоне, не слыша, не видя, не чуя, ни-ни, я запишу в блокнот, что... Что я не прочь выдумать письмо... Что я фантазирую-мечтаю... Что я пишу письмо... Что я послала телеграмму: "Годо прибудет завтра тчк"... И Годо действительно не обманул, но кто его теперь встретит? И в сказке про обманщика-пастуха волки - анимальное явление - поели овец. Коли так, и тебе тоже нечего рассказать, я сочинила бы рапсодию на тему морской раковины; для короткометражки, в которой живое розовое ушко с маленьким мутным янтариком в зеленоватой каемочке-оправе на мочке просится в улиточный домик, но никого не застает, не отчаивается и прислушивается к пустоте, шепелявящей самой себе небылицы ни о чем. Нежилой домик, давненько покинутый хозяином, вспоминает о былом житье-бытье, всхлипывает с досады, монотонно бормочет, а ушко то ли подслушивает исподтишка да мотает на ус... Я знала бы, что улитки, быть может, водятся в пресных водоемах, но все равно бы придумала. Ведь улитка беззаботно экзиствует; а ее домик, пустующий с незапамятных времен, и подавно бытует самодостаточно. Я услышала бы, как внимают непрестанной повести, запамятовав выбрать между сущим и бытием, распростившись с болью, зудящей то ли в виске, то ли где vitаешь. Я бы кокнула застекленную дверцу Антониони, растворила непонимание, недоразумение, ненене в обнаженном пульсирующим лучом, что нашарил пачканную желтушечными бликами и нарочными тенями, словно кряхтящий фонарик с ручным приводом в кромешной, вырви-глаз темноте комнаты, "крупном" плане. Отдать, пустить с молотка хандру, поверить хворобу читаемым строкам, рассеять, рассредоточить недуг между строк, похоронить в нарративе экрана, пустить по ветру в музыкальных паузах Мессиана. Избавиться. Одернуть шоры и пялиться, пялиться, пялиться донельзя. Вторить севшим голосом волшебной флейте Глюка, вздыхающей об утраченной радлости Орфея, выслушать историю Janet обстоятельного рассказчика Van't Hof'а, и загибать пальцы - гаснут окна в доме напротив, и угадывать литеры в мозаике светящихся окон, но уже поздно - гаснут окна, и слагать букварь "точечного" верзилы-митрофанушки, и - уже заполночь, уже завтра - поставить точку .
с запятой ,
Китеж, со дня на день
Примечания
1 фр. sans sense - рус. без смысла; sanssens'ия созвучно рус. сенсация.
2 болг. калдъръм - рус. булыжная мостовая.
3 
4 - Я виновен. Извини меня.
- В толк не возьму.
- Что делать?
5 Парадигма спряжения глагола s'enivrer (напиваться) в настоящем времени.
6 - ...напивайтесь...
- ...без устали...
- ...на свой лад...
- ...который час?
(строки стихотворения Ш.Бодлера "Enivrez-vous")
7 Джазовые композиции: Hot House - Гиллеспи, Parker's Mood и Just friends - Паркера, Round Midnight и Off minor - Монка.
8 фр. бумажные цветы.
9 лат. Нас поимеет земля (из студенческого гимна "Gaudeamus").
10 нем. Здесь стою, и не могу иначе (слова Лютера).
11 "Искусственный рай" Ш.Бодлера.
12 - ...проворный кролик.
- Вы предпочитаете кроликов?
13 Ладно. Великий Немой...
14 ...это между нами. К тому же...
15 Хорошо. Не смею предложить Вам моего кролика.
16 Вы меня обяжете.
17 Это просто, как Божий день!
18 Но, мадемуазель, это чересчур напыщенно.
19 кофе со сливками.
Станислав Савицкий (р.1971) живет в Петербурге, учится на филологическом факультете СПб университета. Джазовый музыкант и прозаик. Ранее не публиковался.
"Митин журнал", выпуск 44:
Следующий материал
|
ve...
votre guise...
ических функциях a la патриархальный уклад/раз плюнуть, как пить дать.
. Он проснулся лишь пополудни...
