Алексей ШЕЛЬВАХ

Поэма о сэре Ричарде Разочарованном


        Митин журнал.

            Вып. 50 (лето 1993).
            Редактор Дмитрий Волчек, секретарь Ольга Абрамович.
            С.56-82.



                    "Проклятые дамы! - орал сэр Ричард, удаляясь. - И этаким стервам посвящаются канцоны! Но кто и посвящает? Им же подобные женообразные ухажеры, обжоры и горлопаны! Сей Гаваудан, он и в юные лета не отличался в ристалищах, пристроился, видите ли, спортивным комментатором! Нет уж, не прельстите знакомством с виконтессою. Верно, такая же вертопрашка. Благодарности от оных и не жди".
            Голодный, усталый, скакал по лесным дорогам. Смеркалось и смерклось. Конь тоже выказывал признаки усталости - спотыкался. Ни жилых, ни прочих строений не предвиделось. Стемнело не только от времени суток. Задул встречный ветер. Моросило, накрапывало. Вдруг - хлынуло! Разразилась ночная буря. Ледяные струи полились за стальной воротник. Нижняя одежда намокла и некстати липла к телу. Ни зги не прозиралось окрест. Конь строптивился и вставал на дыбы.
            На счастие слева от дороги лес прервался и в темноте различилось строение, - неужели нежилое? Поскакал через черный луг и вскочил в черную же речку! Сначала по пояс. Но конь оступился, нырнул, следом и сэр Ричард. Бурным бульканьем наполнился панцырь. Но выкарабкались, выкарабкались. На корточках изрыгал воду. Хулил незавидную долю странствующего рыцаря. Эх, сызмлада на чужбине. Эх, досель без жены. Эх, пережитое за день приплюсовалось - под ливнем и сам лил потоки слез. Рыдал, как в жаркой палестинской юности, завалился на бок и уж готовился лежать без чувств, покуда не заберут в плен. Вдруг ощутил под панцырем, нет, даже под ватным гамбизоном, под рубахою в области паха нечто извилистое, живое! Пиявица ли, гад ли проникли из речки? Сих терпеть не мог, особливо когда под панцырем и - не достать! Уповая на помощь, косолапо бежал в сторону строения и уж барабанил бронированным кулаком в дубовые врата...
            Очнулся в каморке при блеске светоча. Разоблачен, лишь в нижнем белье. На ложе лежа. Светоч блестел, но и дымил. За отсутствием вытяжки дышать было нечем. Отчего и очнулся. Слезы сызнова сыпались, на сей раз от дыма.
            Забрав лицо рукавом, ринулся вон. Очутился в блистающем от сырости (еще один ярился светоч) каменном коридоре. Под босыми ногами вспархивали ворохи соломы. Впереди услыхал смех и, ого, перезвон струн. Поспешил в направлении смеха. Взошел в зал с огнедышащим очагом и людьми возле. Оные хохотали, и не мудрено. В нижнем белье, с пепельными всклоченными власами, - забавный старец! На лбу ведь не начертано, что был некогда чемпионом всего христианского мира. Но и попятился, осенился крестным знамением: "Наважденье!"
            "Да, да, мы сызнова встретились, - улыбаясь говорила Мадлен и шла с плащом в протянутых руках. - Прикройтесь и присаживайтесь. Смелее, здесь все свои".
            Опознал уж неотвязных сих. Догадывался уж, в чьем жилище нашел прибежище. В сумраке алом краснел отчаянно: в подштанниках, пусть и бойцовских, знакомиться с виконтессою. Позор! Позор! Но где же оная?
            "Виконтесса в отлучке. Вернется ближе к утру, - утешила Мадлен и за руку, как мальчика, подвела к очагу. - Ваш конь в конюшне. Латами занимаются слуги. Ни о чем не печалуйтесь. Посидим в ожидании. Гаваудан исполнит канцоны. Вы поведаете о злоключениях".
            О, премного благодарен был сэр Ричард, укутываясь и усаживаясь рядом с Болдуином.
            "Зря я на него намедни взъелся, безобидный в сущности болтун, коего реплики грех принимать близко к сердцу. И тоже в подштанниках сидит, - чрез какое еще ущелье перебирался, что спалил до тла верхнее одеяние?
            Болдуин легкой лапкой похлопал его по плечу: "Молодец, что завернул к нам. Потерпят, потерпят крестовые. Шотландский король юн и спешит стязать, а ты не будь опрометчив в нашем с тобою возрасте".
            Точно сызнова дубиною по голове получил сэр Ричард! Что же за издевательский этакий Болдуин!
            "В нашем с тобою возрасте! Да я же тебя переживу, да я жениться надумал, да я..." - хотел осадить панибрата, но вмешалась Мадлен:
            "И вовсе не в поход крестовый собрался сэр Ричард, а в Англию, сражаться за Хартию вольностей. И очень куртуазно с его стороны, что нашел время заглянуть... Знакомство с виконтессами еще никому не вредило".
            Схватила со стола глиняный кувшин и налила вино в глиняную же кружку, милая, добрая, умная!
            Польщен ея вниманием, горделиво приосанился. Смущен ея заступничеством, скромно в плащик укутался. Украдкою осматривался. Приметил, что жилище хотя и просторное, да худо обжитое. Ковры на стенах дырявые. На полу пуки соломы. Сидят же присутствующие и сам он на сундуках. Под пиршественный стол приспособлен табурет. На табурете кроме корок хлебных (заплесневелых) и одной рыбки вяленой размером с наконечник стрелы - более ничего.
            "Осторожнее, не разбейте, - сказала Мадлен, передавая кружку. - Последняя целая. Закусывать тоже нечем. Виконтесса вся в духовном".
            Хихикнула и села бок о бок с Гавауданом, проклятье.
            Хватанул залпом огромную - брр - кислую дозу и стал потаскивать с табурета хлебные корки. Не ел же со вчерашнего вечера! От жалости к себе, пожилому (прав, конечно, Болдуин) и одинокому, прослезился сызнова.
            Никто не заметил. Гаваудан настраивал инструмент, водил носом по струнам. Болдуин, затаив дыхание, ожидал песен.
            Но пьяная Мадлен долго ждать не желала и предложила собеседование:
            "А что, сэр Ричард, молчите о злоключениях? Слуги нашли вас у ворот. Вы плескались в луже и тщились руками в латных-то рукавицах извлечь из-под панцыря пиявицу или некоторого, хи-хи, гада. Сие от переутомления. У вас был трудный день: как-никак сражались с великаном и победили его. Я свидетельница, хи-хи".
            Пустил пустословие мимо ушей. Дерзая прослыть нахалом, собственноручно налил себе круженцию кислятины. Опорожнил, налил, опорожнил... И стал воображать, какая же она, виконтесса? Желательно, чтобы не первой молодости. Но с крепкими титьками и задом, власы как мед, глаза как лед и без истероидного в оных отблеска, как у пресловутых прекрасных. Надо полагать, виконтесса не чужда образованности, ежели сии умники восхищены ею. Ну и славно. Во-первых, в Нортумбрии суровой дурь из головы выветрится, а во-вторых: да пусть ее, пускай читает свои свитки, с хозяйством я и сам управлюсь, вот отстоим Хартию - и досуга будет сколь угодно, заведу мельницу, кузницу, трехпольную систему севооборота...
            "По какой же надобности отлучилась виконтесса?" - спросил уже нетерпеливо, уже нервничая. В самом деле, когда же явится сия прекрасная, должно быть, вдовушка (муж пал в Палестине, сражаясь без страха и упрека).
            "Понимаете, - принялась объяснять Мадлен, - виконтесса выехала навстречу мужу. Муж охотился в лесу довольно далеко от замка и там с ним случилось недомогание. Ничего серьезного, он вообще подвержен незапным обморокам, болезненный сей муж, и виконтесса привыкла, но почитает за должное выезжать для оказания медицинской помощи. А тут буря. Наверное, они пережидали непогоду, укрывшись под сению древес, а ныне скачут к дому. Ждать недолго, я уверена".
            "Муж!" - сие единственное слово из всех сказанных Мадлен дошло до слуха. Оглоушен сим сообщением, стал как будто ошеломлен. Замужем, значит, хваленая виконтесса. Но как тогда понимать рекомендации, ободрительные ухмылки, похлопывания по плечу? Как издевательства, что ли? Гаваудану, разумеется, муж не помеха, по законам рыцарского вежества муж не смеет выказывать признаки ревности. Посему трубадур, еще ни мига не лицезрев виконтессу, уже и канцону сплел, и печалится публично и безбоязненно. А вот солидный в намерениях сэр Ричард попал впросак. Экая нелепица, досадно, право, сидеть в чужом жилище в мокрых подштанниках, в ожидании чужой жены, предполагая с ея стороны взаимность без всякого на то основания.
            Сызнова смаргивал слезы. Персты смыкались в кулак. Недоумевал, кому из присутствующих выгоден сей подвох?
            Меж тем за табуретом разговорились об охоте. Участились случаи гибели на охоте. вот что вызывало треволнение собеседующих. На охоте гибнут короли и принцы, мужья и старшие братья, уж не говоря о рыцарях, добившихся снисхождения прекрасных замужних дам. Жестокий век!
            Но в охоте сэр Ричард знал толк! Охотился во всех местностях, где воевал. В Палестине и в Испании использовал даже краткие перерывы в сраженьях, чтобы из тяжелого английского лука подстрелить антилопа или бонакона, прободать копием парандруса или вервекса, мечом зарубить мантикору или оноцентавра!
            Вниманием собеседующих завладел однако трубадур:
            "Мы охотились на оленя в лесу герцога такого-то. Я отстал от кавалькады, скакал в одиночку и вдруг на лесной стезе..."
            "Великан!" - воскликнула Мадлен, всплеснула руками.
            "Отнюдь. Как раз невеликий, но чрезвычайно симпатичный бобр. Я намеревался спешиться у ручья и, почерпнув пригоршнями воду, напоить коня. И вот сей бобр стоял поперек стези и, вообразите мое замешательство, плакал! Слезы так и струились по мордочке из жалобных глаз его! Явно сей тревожился, что я или конь сапогами или копытами повредим водозапрудные постройки вкупе с жилищами сих премудрых зверков. Не скрою, я был обескуражен, сам зарыдал и поворотил коня".
            Гаваудан умолк, потупился. Мадлен придвинулась к нему.
            "Эх, - сказал Болдуин, - преподают пример человечеству сии трудо-, и брато-, -любивые зверушки!"
            И всхлипнул.
            А сэр Ричард превесьма развеселился. Забыл гневаться! Лишний раз удостоверился в никчемности трубадура. Даже и в охоте не сведущ. Всякому зверолову ведомо, что ятра бобра применяются в медицине. Для добычи оных особые обучаются охотники. Так вот, будучи окружен сими охотниками, бобр отгрызает у себя ятра, самоуничижением таковым, паче гордости каковое, давая понять: "Нате, сволочи, подавитесь!" И причина плача вышеупомянутого зверка в том заключалась, что невежду счел заядлым звероловом и зря совершил отчаянную поступку! И плакал, сообразив, что поторопился. Злощастный бобр! Тщетное геройство!
            Покуда сэр Ричард решал, уличать или пощадить невежду, собеседующие оставили тему охоты. Болдуин упрашивал трубадура исполнить, а для настроения - хлебнуть. Приподнял кувшин - оный оказался уж пуст.
            Захныкал: "Вино все выпито. Как бы послать Ивана в деревню".
            Мадлен засуетилась, полезла за деньгами в юбки, закричала в коридор:
            "Иван! Иван!"
            Гаваудан, подошед к стене и просунув руку в узкое окошко, заверил:
            "Дождя нет". Поискал на себе, нашел кошель и раскошелился. Болдуин тоже не оплошал, высыпал на табурет несколько мелочи.
            Сэр Ричард было дернулся с места, не гоже пить на чужие, но где его вещи - понятия не имел.
            "Да сидите, сидите, - сказала Мадлен. - Сего дни вы достаточно отличились. Мы вас чествуем сего дни".
            Появился этакий заспанный, этакий детина, этакий Иван. "И чего не спится? - ворчал. - Уж заполночь. И ты, - обратился он вдруг к сэру Ричарду, - и ты, дед, спал бы. Поди, замерз, в луже лежа? А чего это ты искал промеж ног, пиявицу, да? Умора. Мы идем с Жаком, а ты в луже. Перебрал, что ли? Насилу заволокли в замок".
            Мадлен отвела его в тень, вручила деньги и кувшин.
            "Ладно, счас принесу, - обещал Иван. - Одна нога здесь, другая там".
            Уже на выходе обернулся к сэру Ричарду:
            "Не боись, дед, похмелимся".
            Сызнова уселись за табурет.
            "Гаваудан, ну исполните же что-нибудь, покуда суд да дело", - не отставал от трубадура Болдуин. Захлопала в ладоши и Мадлен.
            Трубадур в алом сумраке стал бледен.
            "Ну что же, попробуем", - сказал и запел.
            А сэр Ричард еще не опомнился от возмущения, произведенного в нем распущенным сим простолюдином. Покуда возмущался мысленно, не услышал начало, а когда прислушался, услышал следующее:

            "...и помнил девушку по имени Татьяна, волосы как мед, глаза как лед.
            И просыпался в государстве с башней Вавилонской, с местом лобным,
            где всего круглей земля (да и алей), с гробницами гранеными
            и атомной царь-пушкой, -
            клоп, как черепашка, удирал по зимней простыне, - будильник разорялся: "дзынь-дзынь-дзынь" - о мука дзен-буддизма! -
            просыпался, значит,
            в понедельник утром,
            в середине семидесятых.
            И озарялся, что опять, опять опаздывает!
            Нет, если натощак, то - успевает.
            В гортранспорте, с ахиллами и гекторами в давке,
            вчерашним виноградом дышащими друг на друга,
            общую судьбу с пролетарьятом
            не сразу осознал.
            И в цех входил, дичась.
            Но и пролетарьят в свои ряды не сразу принял, мужи с фамилиями птичьими, звериными, оканчивающимися на -ов, -ев или -енко.
            Вотще во вретище стоял покорно за станком токарным!
            Семь лет, и еще семь, и еще семь, - и еще семь! - потребовалось - научился
            стаканы опоражнивать на равных.
            И заслужил доверие.
            В метелице металла по макушку,
            Нарцисс, в зеркальные болванки нагляделся!
            В уме центростремительно творил - ни дня без строчки - а на людях записывать стеснялся.
            Заучивал, чтоб дома записать.
            И помнил девушку по имени Наталья, волосы из каменного угля, а глаза...
            В гортранспорте, как в невесомости - о грозди алканавтов! - возвращался с производства.
            Яичницу сжирал, как в страшном сне, в течение секунд.
    "Немного подремлю", - и на диване дремал в сторону смерти.
            Нет, вскрикивал и вскакивал! Садился за бумагу.
            Чернилами поил большие сивые поэмы. Понукал поэмы:
            "Н-но, заветные! пошли в далекое от масс, но тоже семантическое поле!"
            Так-то удовлетворившись,
            шел в детский сад при жирном, как свинья, журнале, - там раз в неделю мэтр устраивал смотр монстров.
            Мэтры ведь и монстры, в двух словах - история словесности советской
            середины семидесятых.
            И все вышенаписанное, с незначительными разночтениями в биографиях,
            о них, о монстрах.
            Любимый я, а помнишь, как на семинаре молодых приматов, проводимом в храме муз,
            в кои-то веки декламировал с трибуны свои творения? Потом в кабак спустился, манили мэтры палками похвал: "Способная горилла, но - горилла!" На четырех ногах был в хлам, и хам, и полз, рожденный поздно, и с мэтрами, и с монстрами обменивался комплиментами, как в комнате кривых зеркал. Все разногласия с тоталитарным строем исчерпывались тем, что не печатают твои творения! Не стыдно ли? Не стыдно. Вил вервие шагов обратно к дому, предтеча, крестики мороза на ресницах, на ложе сна ложился, и жена дышала в спину. Или - нет, брала весло жена, гребли, и клоп, как виноградина гнилая, на простыне подпрыгивал.
            И помнил девушку по имени... и вдруг
            о смысле своего существования задумывался!
            Не умел осмыслить
            свое существование! Неужто ради чепухи чернил посмертных
            и существую?
            О, вскрикивал и вскакивал! И сызнова садился за бумагу, за полночь, -
           зачем?
            Так продолжалась, продолжалась, продолжалась жизнь
    некоего одного из многих..."

            Ох, что-то ничего не понял сэр Ричард, выслушав вирши сии. Зарапортовался трубадур, двух мнений иметь не можно. Ничего не понял и сказал:
            "Ну и кого очаровали вирши сии?"
            "Мне очень пришлись по душе, - отозвался Болдуин. - Трудно остаться равнодушну к трагическому мировосприятию нашего европейского юношества. Вслушайтесь в ритм, нудный, как жребий прозябания, выпавший на долю сих юношей! Вдумайтесь в череду тропов, не часто уклюжих, но всегда пережитых личностно! Сей текст - образчик новейшей поэзии..."
            "Да не во что вдумываться, - стоял на своем сэр Ричард. - Уши вянут. Претенциозно и несуразно. А потуги на киническое остроумие - вовсе для провинциальных дамочек. Кстати, о дамах. Варварские их имена подобраны с явственным намерением во что бы то ни стало поразить воображение слушателя. Ведь и не выговорить: Тат-я-на, Ната-л-я. Зачем не написать общеупотребительные: Розамунда или Мелисанда? Что же касается европейских юношей: хороший крестовый поход - и вернутся сии бодрыми и деятельными".
            "Ежели вернутся", - парировал Болдуин.
            "На войне как на войне", - развел руки сэр Ричард, плащ упал, белели проклятые подштанники.
            "Но не всем же быть Бертранами де Борнами, - не унимался Болдуин. - Потерянное сие поколение..."
            "Поколение!.. Все юноши от сотворения мира - потерянные! И находят себя лишь те, кто себя ищет. Таковых же во всяком поколении на перстах перечесть..."
            "Однако поговорим о сих конкретных виршах..."
            "О сих конкретных? Ты ведь знаешь, я солдат... Но со школы рыцарской еще не забыл определение прекрасного... погоди, как там... прекрасное есть созерцание бесконечного в конечном... так ли?"
            "Несомненно смысл искусства в усилии приблизиться к бесконечному, воспроизвести блеск его по возможности".
            "Вот-вот. И ежели честен пиит, тем совестливее в отделке виршей. Сей же Гаваудан тщеславится, более озабочен выглядеть, нежели быть. И уж как сплетена канцона - дело для него десятое. Вдобавок промашки мастерства норовит представить изыском оного!"
            "Г-м, тебя занимают взаимоотношения этики и эстетики? Forma и formositas, сколь существенную связь между сими понятиями завещали нам древние! У Алкуина, твоего соотечественника, в трактате "De Rhetorica seu de vertutibus"...
            "Алкуина не читывал", - уж отнекивался сэр Ричард, надоело ему, голова шла кругом.
            "А мне, - настаивал Болдуин, - мнится, что автор как раз произвел чистосердечное излияние своего лирического "я". Не героично ли жертвовать красотами стиха ради искреннего излияния? В конце концов о критериумах прекрасного возможно лишь догадываться".
            "Ладно, довольно о сем предмете, - сказал сэр Ричард. - Когда же принесут вино?"
            И вдруг получил пинок в щиколотку! Гневно воззрился на присутствующих и уразумел, что Мадлен с Гавауданом, беззвучно хохочущие и раскрасневшиеся, отнюдь не от пламени очага, пинают друг дружку ногами под табуретом. Ему же досталось, увы, по ошибке. Гаваудан держал под табуретом еще и руку.
            "Вот, значит, какая у него поэзия, - сказал сквозь стиснутые зубы. - Героическая, значит. Гаваудан! что же я не встречал вас на полях сражений? Ниже участия вашего в ристалищах не припоминаю. Вместно ли героическому пииту воспевать чужие успехи? Я, кажется, к вам обращаюсь! Отвлекитесь!"
            Гаваудан отвлекся и, не переставая улыбаться, отвечал:
            "О да, сия работа была, конечно, не творческая, но она много мне дала, я научился краткости и точности в изложении. Позже моя поэзия усложнилась. А троицу вашу я всегда выделял. Где они теперь, Малютка Эд и... как его... ну ладно, забыл, что с ними сталось? Вместе вы здорово играли. Эдвард, кстати, иногда пропускал тренировки, - известно ли вам, для чего? Чтобы при дворе Алиеноры Аквитанской послушать тогдашних молодых. И я поражался тонкости суждений сего внешне простоватого..."
            "Ну ты! - сказал сэр Ричард, поднимаясь в белых подштанниках (и плевать). - Эдварда не трожь!"
            Но хотя и встал, и с воинственным видом, но решимости в себе не чувствовал, а чувствовал в себе усталость.
            Сел, уронил кулак на колено. Огонь в очаге мигал, мигал.
            "Что с вами? - вскричала Мадлен. - Вам нездоровится? Не следует в вашем возрасте толь волноваться!"
            Тут в коридоре зашуршали соломою. Ворвалась, тявкая, собачка. Вошли хозяева замка, виконт с виконтессою. Сзади шел Иван с кувшином и говорил:
            "Насилу заволокли в замок. Все пиявицу искал на себе. Умора".
            Женский смех в ответ прозвучал толь низко и хрипло, что сэр Ричард вздрогнул.
            И руки задрожали, и ноги. Пред мысленным взором возникло дрожащее сизое, ворсистое поле с белой дрожащей башнею на заднем плане. Мысленно на скаку оборотился: не было сзади подруги с красным от ветра лицом!
            Не спешила к очагу. Обозревала присутствующих, сама будучи вне поля их зрения. Зато собачка завозилась как назло возле ног сэра Ричарда, взрывала солому.
            Болдуин и Мадлен со свитками в руках пошли в темноту.
            "Виконтесса, не откажите в удовольствии, - лебезил Болдуин. - Вы неоднократно высказывали желание иметь в библиотеке "Etymologiarum" Исидора Севильского".
            Из мрака прозвучало нечленораздельное.
            "А у меня, - перебила Мадлен, - тоже неслабый подарочек. Вот, милая, - чмок-чмок - заполучи "De imagine mundi" Гонория Августодунского. Ты рада? У нас для тебя приготовлено еще кое-что".
            Выдвинул нижнюю челюсть, приготовился встать для знакомства.
            "Знакомьтесь, - щебетала Мадлен. - Это Гаваудан, покуда не очень знаменитый, но жутко талантливый. Сама убедишься".
            "А кто сей?" - спросил хриплый голос и - о Боже милостивый! сэр Ричард едва не упал с сундука! пред ним стояла карлица, плосколицая, с крюковатым носом, за кончиком коего следили оба выпученных глаза. И хилые ручки из огромных воронкообразных рукавов тянулись к сэру Ри... вскочил, вспомнил, что плащ на полу, нагнулся, стал шарить, - проклятая собака утащила, не иначе! Стоял в неприглядном белье, без оружия...
            "Кто сей?" - повторил ужасный голос. Мадлен шепотом объясняла. Лицо по мере слушания осклаблялось, блеснули янтарные (гнилые) зубы.
            "Великана победили? - спросила, следя неотрывно за кончиком носа своего. - И теперь на Родину собираетесь? Carere patria intolerabile est".
            Не ведал, как и ответить. Отвращение, каковое преодолеть не находил силы, не позволяло поднять взор. Сызнова замигал огонь в очаге. Мадлен подхватила под руку, усадила на сундук.
            "Что она сказала?" - спросил, задыхаясь. Мадлен перевела.
            "Каков же муж? Где он? Почему в тени?" - размышлял в смятении, в тоске обманутых надежд, в разочаровании.
            Расселись за табуретом и распознал мужа, сей в подростковом панцыре отнюдь не взрачный, вежливо кивнул сэру Ричарду.
            Иван приступил к обязанностям виночерпия.
            "За что пьем? - бодро сказал Болдуин, коему по возрасту было налито первому. - Предлагаю за поэзию. Вы еще услышите, виконтесса, какие славные вирши плетет Гаваудан. Также сгораю от любопытства узнать, что сочинили за последнее время и вы".
            "Melius canes colluto gutture,"- отвечала. Мадлен, заметив взгляд сэра Ричарда, перевела на ухо.
            "Теперь, дед, твой черед, - Иван подвинул кружку сэру Ричарду. - Не задерживай общество".
            Молча, залпом выпил.
            "А я пью за сэра Ричарда! - воскликнула Мадлен. - За успехи его воинские и счастие в жизни личной!" - поставила кружку и громким шепотом пояснила виконтессе: "Сэр Ричард у нас одинокий мужчина!"
            "Penelopen ipsam, persta modo, tempore vinces", - было ответом. Мадлен захохотала и не перевела.
            А сэру Ричарду было уж все равно. Сидел с разинутым ртом. Срочно нужно было на свежий воздух.
            "Я тотчас вернусь", - пробормотал, вставая.
            "Дед, это по коридору прямо", - сказал Иван.

            Шатаясь, шел по коридору.
            "Нет, ребята, пора в Нортумбрию, на родину пора, - продолжал бормотать. - Нет на свете счастия. Для меня во всяком случае".
            Слева чернел ход, оттуда веяло холодом. Шагнул, не раздумывая. В ушах зашумело от ветра. Во мраке плыли алые круги. Сей ход чрез два или три шага стал лестницею. Дрожали колени. Поскользнулся - растопырил руки - уперся в стены. Рассудил двигаться на четвереньках. Перстами нежно протирал влажную ступень и лишь после полз. Сверху узнаваемо сквозило. Лестница вела на замковую стену, где всегда толь свободно дышится, думается, вспоминается...

            Тут затылок налился прошлым и перевесил, повлекло назад; еще пытался, как при выпадении из седла, падать грамотно, но сообразил, что не успеть, не успеть, не удалась жизнь и только мнилась исполненною смысла, а на самом деле подвиги сии и потуги не смешны ли, смешны, смешны, достойнее погибнуть молодым, как Малютка Эд или... как его, ну ладно, забыл... чем этак маяться, испытывая разочарование за разочарованием, и катился кубарем... и слышал звучный треск черепа при ударе о плоскость ступени... И не стал взывать о помощи.


    "Митин журнал", вып.50:                      
    Следующий материал                     





Вернуться на главную страницу Вернуться на страницу
"Журналы, альманахи..."
"Митин журнал", вып.50 Алексей Шельвах

Copyright © 1998 Алексей Шельвах
Copyright © 1998 "Митин журнал"
Copyright © 1998 Союз молодых литераторов "Вавилон"
E-mail: info@vavilon.ru