Лучшее из известных мне определений провинции принадлежит японскому монаху-отшельнику. Оно содержится в "Записках из кельи" и звучит так:

"Я сижу в своей уединенной хижине и, кажется, наступила уже ночь. Выпив немного вина, я играю на цитре и пою. Игра моя плоха, и голос едва справляется с песней. Но что мне до того - никто ведь и не слышит меня..."

В определении выдержаны все параметры, включая и самооценку. Ибо, помимо наименований, даваемых извне - будь то в форме насмешки, в форме показного или спрятанного сочувствия, да и иронии более тонкого свойства, помимо такой же встречной отповеди, провинция имеет еще и собственное бытие-в-признанности, но как раз оно никогда не вступает в спор, поскольку это не выгодно обеим сторонам. Дело в том, что креатосфера принципиально асимметрична, и в круговороте происходящего должны быть зоны усталости и одновременно успокоенности духа. На излете Божественного творческого Выдоха энергии уже не хватает на одухотворение: ее достает лишь на анимацию, на шевеление глины.

Но ни пространственная удаленность, ни разделение на внутреннее и внешнее не имеют никакого отношения к сути дела. Участки усталости и отдыха находятся скорее внутри -в прослойках между силовыми линиями, в окрестностях точек биения и пульсации. Есть точное русское слово для локализации полусонного царства затянувшегося Седьмого Дня - глубинка. И здесь бессилие пространственных метафор становится особенно заметным: мы говорим через запятую "глубинка", "периферия", не замечая абсурда - как если бы синонимами вдруг стали "да", "нет".

Игра на цитре и голос, едва справляющийся, доносятся оттуда, где можно собраться с силами, поскольку есть место, укрытое от непрерывной саморастраты духа, поскольку вообще есть место (пред-местье), ведь в эпицентре культуры места как такового нет, вернее, оно определяется негативно: предместья, сдвигаемые со всех сторон, уплотняют среду обитания вплоть до начала цепной реакции самореализации - сплошного произведенствования, не разбирающего ни дня, ни часу, ни материала. Идет колоссальный выброс объективаций в масштабах нового, тут же синтезируемого реального времени (это время, конечно же, совершенно не реально для обитателя кельи, так же, как и его время не реально здесь) - реактор непрерывно выдает тексты, оценки, котировки, фрагменты образа жизни.

Имеет значение:

1) Прочность стенок. Если нет перепадов времени, если всем всего хватает, и не зияет провал провинциальности за ближайшим углом - реактор не заработает. Только Дух, истомившийся в унылых носителях, может усмотреть себе подходящего Агнца для всесожжения.

2) Бесперебойность фильтрации. Должна осуществляться непрерывная поставка сырья и топлива - подпитка. Для всесожжения требуется мощная тяга; не ее ли социологи именуют тягой молодежи в города, к очагам культуры?

3) Выброс отработанных материалов. Наверное, самая типичная причина остановки реакторов высокого синтеза - это засорение продуктами полураспада. Вышедшие в тираж авторы не желают покидать Поприще, свой майдан, а условий для принудительной вентиляции не создается, как правило, ни в одном эпицентре.

Поэтому:

Центры событийности переходят в режим тления и угасания, хронологически гораздо более длительный, чем предшествующая взрывная стадия. Угасающие солнца еще долго излучают тепло. Их много, гораздо больше, чем действующих. Все так называемое массовое искусство, в т.ч. и в самом лучшем смысле, как хлеб насущный, приготовляется на тлеющих очагах культуры. Духовный общепит, без чего в принципе не может существовать ноосфера, ибо непосредственное приобщение к эпицентру требует такой скорости ассоциаций и интенсивности событийного времени, которые превышают нормальную человекоразмерность.

Центровые существуют в необычайно жестких условиях, когда искусство творится сейчас и подается еще горяченьким - еще пишется Вертер, улыбка Джоконды еще может смениться выражением отчаяния. Нет ни чужого, ни запретного, только легкое потрескивание уплотненного времени взрыва. Некий способ бодрствования - им бодрствует юный красавец Шеллинг, генерирует свои проекты маэстро Африка, едва успевая сбрасывать их в объективацию, и Аркадий Драгомощенко демонстрирует мгновенный телекинез по маршруту компьютер-кафедра-Калифорния.

В чреве гудящего реактора мелодия цитры мало сказать слышна - она расходится в сотни резонансов, реагирует даже на пробу струны - попробуй превысить квоту ошибок - и твоя песня, начавшись здесь и сейчас, закончится в хижине отшельника - только где ж тебе взять его нехитрую самодостаточность, его глубинку...

Глубинка создается медленно, по мере того как остывающий очаг покрывается слоем пепла, это категория археологическая - пласты залегания, стадия куколки в длинном метаморфозе духа.

Не хочется вдаваться в социологическую аналитику смены центров по причине "усталости элит" (В.Парето), или комментировать блистательное французское bon mot: "Гений рождается в провинции, а умирает в Париже".

Попытаюсь вместо этого описать картинку, всплывшую из аналитического круговорота - возможно, она имеет какое-то отношение к теме.

Вот обширное царство, со многими народами, центрами торговли и роскоши. Царство как царство - царь щедр, соблюдаются какие-то законы и моральные предписания, воздается должное традициям; люди, как и везде, любят, ненавидят, прощают, мстят и т.д.

В глухом лесу, на самой окраине царства живет отшельник - аскет, воспринимающий добродетель как свою личную проблему. Жители царства, услышав о нем, только пожимают плечами: ну, допустим, святой человек - что из этого? Они, конечно, и не подозревают, что все относительное благополучие их царства есть, в известном смысле, максима его воли.

Да и в самом деле, непросто понять, каким образом множество воинов или сравнительная точность мер и весов могут оказаться отдаленными производными тихой праведности отшельника. Некоторое разъяснение можно обнаружить в стихотворении средневекового китайского поэта Се Линг Юня:

Одинокий дракон
Затаился в пучине морской,
но летящего лебедя крики
повсюду слышны.
Я стыжусь перед ним,
перед дерзкой его высотой,
и дракона стыжусь,
сокровенной его глубины.

      (перевод Л.Бежина)

Если вдруг, в один прекрасный день, отшельник переменит свою волю и уйдет в базарные торговцы, произойдет малозаметная поначалу вещь: некого станет стыдиться. Небеса и глубины опустеют, исчезнет око, для которого есть смысл проецировать прекрасную видимость. И тогда благосостояние начнет постепенно убывать: сместится в сторону открытой лжи хрупкое равновесие мер и весов, уменьшится вообще весомость всего производимого: царство придет в упадок.

Вероятно, напоследок вспыхнут все реакторы высокого синтеза, по странному закону, согласно которому срезанный бутончик розы непременно распускается перед смертью. И всё - общество, лишившееся глубин, резервуаров-накопителей духовной мощи, - обречено.

И всё - разве что отважные кочевники-номады грядущей эксцентрированной культуры порадуются изобилию роскошных цветов зла. И, задержавшись на мгновение, чтобы вдеть их себе в петлицу, помчатся дальше.