Митин журнал. Вып. 51 (весна 1994). Редактор Дмитрий Волчек, секретарь Ольга Абрамович. С.194-203.

В современной Франции поэзия - занятие, которое и не кормит, и не имеет престижа, тиражи минимальны, поэтов чертова уйма, широкая публика не знает ни одного, в узких кругах - в каждом свои герои, которые грызутся и метят территорию задворков как драные кошки. Когда я говорю об этом Андре Вельтеру, поэту и автору единственной во Франции ежедневной радиопередачи, посвященной поэзии (с телевиденья поэзия исчезла вовсе), он возмущается. Поэты страшно амбициозны: или они говорят, что публика - дура, настаивая на своей элитарности, или доказывают свою популярность письмом сентиментального читателя из народа. Андре Вельтер, сидя в своей студии Франс-Кюльтюр, уверяет меня, что он гораздо известнее Бодлера при его жизни. "Простая арифметика! Если сравнить общий тираж моих книг с бодлеровским прижизненным плюс радиоаудитория, так у него сотни, а у меня сотни тысяч", - говорит Андре. И он прав. Могила Бодлера на кладбище Монпарнас поражает воображение. На стеле написано: Г-н Опик: генерал, депутат, советник и прочая, и ниже - Шарль Бодлер, его приемный сын. Даже что поэт не написано: подумаешь, поэт! Самым известным поэтом в то время был Беранже. "Ладно, - говорю я Андре, - это ясно, но согласен ли ты, что если никто не может припомнить ни одной строчки поэта, даже его бабушка, а скорее внучка, потому что средний возраст сложившегося поэта в современном мире - 60 лет, то это тревожный признак. Ведь даже ты, имеющий дело с современными поэтами ежедневно, ничего мне не процитируешь". "Пожалуйста, - взрывается Вельтер, строчку Верлена "Les sanglots longs des violons de l´automne" знает каждый, а прозвучала она для миллионов как условный сигнал во время второй мировой войны, пятьдесят лет спустя после смерти Верлена". Так что всерьез о нынешней французской поэзии мы поговорим через полвека, а сейчас узнаем хотя бы о чем речь. Андре Вельтер - очень известный (хотя речь и не идет о просто публике) пятидесятилетний, держащийся под юношу поэт эстетической и поведенческой направленности типа Андрея Вознесенского. Он написал две рок-оперы, он ездил в Афганистан за героизмом, на Тибет за эзотерической мудростью, он не пропускает ничего существенно светского, сам нередко организует и ведет масштабные культурные мероприятия, сопровождаемые коктейлями. Недавно он организовал под эгидой ЮНЕСКО международную встречу поэтов, предложив им написать в сотрудничестве специально для этого вечера ренчи, это своеобразная японская форма буриме. Дело происходило в Доме поэзии, народ ломился, как у нас говорили, "с конной милицией", но пускали только по приглашениям и тех, кто, предъявив оное, успел зарезервировать место. Я думаю, что публика рвалась на что-то интересно придуманное, продуманное, организованное, как оно и оказалось на самом деле, включая коктейль, преподнесенный в конце мэром Парижа Шираком. В это же время в центре Помпиду происходил в течение месяца поэтический марафон: 120 поэтов, которые за 5 вечеров представили публике себя и свои тексты, что было скреплено выставкой "120 поэтов сегодняшней Франции", которая скоро отправится в путешествие, в том числе обещает быть в Петербурге в начале будущего года. В Париже это крупномасштабное мероприятие прошло вяло, и я думаю, причина тому - не любовь или нелюбовь к поэзии как таковой, а то, что ее не разглядеть в толпе, и что подается она со скукой: садится за стол хмырь, читает 15 минут свои тексты, а за ним 119 еще таких же инкогнито, и даже если они кричат, поют или стоят на голове, никого этим уже не удивишь. Андре Вельтер считает, что ближайшее будущее поэзии - за устной формой, контактом с публикой, в широком смысле слова - за перформансом. Во Франции есть такой поэт, выступления которого производят сильное впечатление, хотя как письменные тексты поэзия его кажется весьма средней. Но его завораживающая энергетика, он несколько напоминает Высоцкого, колчан с длинными палками, с которыми он выходит на сцену, как бы считывая с них тексты, включая их в шаманскую ауру - приносят ему все большую популярность. Его зовут Серж Пей. Живет он в Тулузе, считает, что цивилизация, равно как и парижская жизнь, неплодоносны, и взгляд его устремлен на Африку и Латинскую Америку. А теперь - отрывок (в моем переводе) из рок-оперы "Галопом" Андре Вельтера, который цивилизации не покидает, надеясь на ее мичуринские преобразования: Я говорю о беспересадочном царстве, я говорю о выживших в пустотах саванн, я говорю об укусах, исцеляемых ядом, я говорю о пальмовом вине и янтаре, солонее смерти, я говорю о пекле земном, осаждающем небо, и о его черной пене. Я все еще в сборах как ранним утром на женском плече. Дети забыли последних бумажных змеев. Нам необходимо убрать охрану, передать ее жажде и собственному ее стражу. Я не иду на зов изгнанья. Я говорю о кочующей столице, я говорю о рефлексе убить, не проливая крови, я говорю о любви, такой физической и такой чистой, я говорю о росе вакуума. Из окаменевших пропастей, где потеют солевые статуи, мы извлекаем наше секретное и смешное. Никто не станет искать обрывки полотен или веревок еле слаженных эфемерных селений, набросанных на песке. Никому не разгрызть зубами безумный силос, что нас погружает в транс. Я не иду на зов шамана. Я говорю о беге верблюдицы по горизонту полудня, я говорю о пении, которое не больше, чем пламя. Между взрывами, за атаками я слушаю мерцание миражей. Может, и они станут очередной наживкой, может, и они раздолбят очередные мишени. Момент вечен. Я иду только на собственный зов. Вельтер говорит, что если текст не может быть прочитан вслух на публике, не звучит - то это не поэзия. Живой классик так называемой "звуковой поэзии" Бернар Айдцик иногда издается типографски, но в основном это диски. Для своего поэтического сообщения он использует голос, звук в чистом виде, и в 91 году он получил ежегодную Большую Национальную Премию Поэзии, знак наибольшего признания поэта во Франции. Свобода, с которой этот пенсионного возраста элегантный красивый человек прыгает и кричит на сцене, с трудом предполагает, что перед вами - до недавнего времени директор банка, и что знаменитое французское шампанское Айдцик - из его семейного дома. Два других поэта, получивших в последние годы главную поэтическую премию Франции, - Мишель Деги и Бернар Ноэль. Обоим - за шестьдесят, оба блестящи, импозантны (никак не встретишь проклятого поэта). О Бернаре Ноэле можно сказать, что если кто и известен широкой публике, то это он. Боюсь, не за стихи: до сих пор переиздается его эротический роман 61 года "Замок Тайной Вечери". Кроме того, Бернар Ноэль делает роскошные книги по искусству, опять же больше эротическому, и последние свои книги стихов стал издавать в соавторстве с художниками и фотографами. Поэты ищут путей: и аудио, и визуальных. Мишель Деги - профессор философии, главный редактор лучшего поэтического журнала "Поэзи", я вам представлю одно его стихотворение: Серое, голубое - небу позволено мало цветов, данных земле, но и их вариациям есть предел. Только что мимо меня прошли среднестатистические утки. Тишина в кастаньетах яблонь Осень охолаживает тело и размывает опят по бахроме тропинок. С порога поле - в рамке рыжеющих кустарников и сопротивляющейся жимолости. Темнеет, и стволы начинают сливаться. Мишель Деги - поэт, конечно, письменный, то, что называли недавно "интеллектуальной", а теперь, скорее, "головной" поэзией. Но самый письменный, просто сверхписьменный, из нынешних поэтов - Пьер Остер. Того же поколения за шестьдесят, редактор издательства "Сёй", подчеркнуто старомодный господин, годами и десятилетиями по слову, по строчке переписывающий свои поэмы. Я перевела одну его поэму для антологии современной французской поэзии, которую я готовлю сейчас для издательства "Московский рабочий", дала ему перевод, поскольку он женат на русской, которая может его прочесть, и с тех пор он регулярно присылает мне все новые и новые версии этой поэмы, которую я-то переводила в ее n-ном варианте. Теоретически его поэмы должны быть шедеврами стиля, к сожалению, с плодами этой поэтической вахты я могу познакомить вас только в переводе, который, следуя оригиналу, я делала тоже очень долго: ЗЕМЛЯ, ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕРСИЯ Земля - это знание. Скалы, дома, даже ночь, равнина и море полнятся знанием и переходят границы. Солнце свое одиночество избывает, голые вещи Земли облачая собою. Царство его неосязаемо, но ощутимо. На рассеянной всюду материи света женит огонь оно в узком его очаге, и луга; на природе радость дает нам сгибаться под тяжестью камышей, псам вновь дорогу открыть, унесенную ветром. Дрогнет заря; мы законы насилья преступим, сокам земным поклонившись, Бог правит все тот же тысячью звезд и тысячей листьев. Молебен неба орбиту питает! Пойдемте же к темным воротам, выйдем в поля, им пределами - бездна. Шагая через овраги, Бог остановит, бывало, нас, смотрит, и вдруг это - встреча. Утра дары... Ночь чудесно вверяет их дню, сопротивляясь ему в виноградниках, в гуще зеленой. Все неподвижно, и первый, вдали, ветерок тишь нарушает, и я из изменчивой сущности сна извлекаю слова нетерпенья, уже отказав им заранье, ибо опустошают пространство и нас разрушают, несчастных. Если бы, хоть и на страже, мы не отдыхали пытаясь меж звеньев, сцепляющих время по сю сторону волнистой цепочки в лужице, наледи или на крышах участвовать в невозможном стихотвореньи - бесконечном, банальном! Сарай продолжает шум шири, остов его, крепясь на милости ветра, берет меня за душу и отгоняет печаль. Стихотворение ладится на росе! На мысу, у скалистого брега благословляя воды реки, на обрыве фермы, двора воспевая корону набережных массивных, творений подземного порта и суверенного марша. Пены колечки в возбужденьи до насыпи самой. Горы, глубины - дождь проминает их, в них колеи прорезает, а зачинает их море... Христианская поэзия, к которой принадлежит и Пьер Остер, составляет мощный костяк, издаваемый Галлимаром, самым большим французским издательством. Но другое воплощение условно говоря духовной поэзии - авторы метафизические, эзотерические - вовсе даже не приветствуется. Не то что по идеологическим соображениям, но чаще чем про другое слышишь, что это не поэзия. Мишель Камю, именно такой поэт и издатель "Леттр Вив", предпочитает издавать себя сам, а издательство его известно узким и специфическим вкусом. Его последняя книга стихов, "Гимн Лилит", говорит об этих странных женщинах, произошедших не от Евы... Существует миф, что первых женщин было две: Ева - женщина-жена, женщина-мать, и Лилит, то что называется роковая женщина. Вот один из текстов этой книги. страна, куда мы путешествуем без документов и багажа по отвесной тропинке взгляда в страхе неверного шага. Женщина пропасти ночью в лунных одеждах так близка нам предчувствующим в ней сок и росу зари бурность горящих вод наших собственных пропастей Женщина тьмы веков как ангел смерти и света ослепляя делает нас слепыми чувствуя себя и зная это молчаливо обнаженной в самом затаенном в себе куда обрушивается дно в полном неведеньи отсутствия сотворяя себя снова и снова в редких паузах тишины более насыщенных чем слова душа древняя как мир со взглядом ребенка Мишель Камю - один из издателей Жана-Луи Джованнони, поэта поколения сорокалетних, чьи тексты отдаленно напоминают нашего Льва Рубинштейна. Жан-Луи наконец-то вздохнет спокойно, поскольку ему только что дали годовую стипендию, грант, и он сможет год не ходить от звонка до звонка на работу, работает он в психиатрии. Надо сказать, что много лет он тратил свою психиатрическую зарплату на лечение у психоаналитика, что очень распространено среди парижан, необязательно поэтов. Один приятель, не поэт, ходивший к психоаналитику, рассказывал мне, что ему так и не удалось разрешить этим способом свои проблемы. Закаленному русскому человеку никогда и не понять, какие страхи, фантазмы и затыки порождает нежная французская жизнь. Проблема приятеля в том, что он не может иметь любовные отношения с европейскими женщинами, поскольку, и это так очевидно, его мать была европейской женщиной. И его очень устраивают кореянки и китаянки, но они, как он говорит, не бывают интеллектуальными, а он так не может. Гораздо лучше психоаналитиков повлияли на него русские женщины, он только с ними теперь и живет, сочтя их достаточно интеллектуальными и не вполне европейскими. При этом это красивый и внешне благополучный мужчина, а вовсе не клиент дурдома. Итак, Джованнони, отрывки из нескольких книг: Мы никогда не ласкаем тело изнутри. Тебе дали глаза, чтобы тебя потерять. Рана - не часть тела, это его душа, его центр. Камни, которые бесконечно свидетельствуют о желании уйти. Почему тело другого оставляет нас всегда снаружи? почему? Может быть, твое тело - речь того, чего ты не можешь достичь. Тот, кто молчит, ищет место своего отсутствия. А если б мы были заперты одновременно и изнутри, и снаружи. Чем ближе к интимному, тем явственнее мы лишаемся тела. Когда ты сжимаешь в руке камень, то это ты теряешься из виду, а он крепнет. Твое тело - это то, что ты отделяешь от себя самого. Мы говорим не о том, что есть, а о том, что мы потеряли. Всякое дыхание - речь того, что неподвижно. Нет другой Земли, чем та, которую мы покидаем с каждым мгновением. Может быть, наши слова - это единственная земля, на которой можно прижиться. Не говорят слово "цветок" чтобы только назвать цветок, но также чтобы не очень быть связанным с ним. Каждое высказывание, каждое слово - заявление того, что мы не можем преодолеть. Всякий предел - зов того, что не может прийти. Вода существует только в своей неотступности быть востребованной. Смысл слов в том лишь, чтобы указать направление, ничего больше. Твердой рукой отточенные тексты Джованнони противоположны последнему поэту, которого я хочу вам представить, того же поколения сорокалетних. Это Патрис Дельбур, журналист самого популярного еженедельника "L´evenement du jeudi". Дельбур пишет ощущения, какие-то моментальные картинки, врезающиеся в память. Никакой связанности и длительности, синтаксис отсутствует. Но это отнюдь не автописьмо, скорее попытка литературного автопсихоанализа: Стройки моего детства классики на асфальте заляпаны гудроном только что выросший потный пушок у скважин желания сырое тело нервные волокна инея стресс, снятый заочно что-то в запахе крови восходит к языку всенощных тромбы любви, на коих тавро моих первых ласк содержимое черепа высыхает помаленьку мертвые вязанки хвороста это было незадолго до времени великого разрыва переплеты моего постоянного вранья бессчетные поражения в городе все время что-то оплакивают, это уже как упражнение посреди бетонных блоков одноглазый подъемный кран держит в своих людоедских когтях старую зеленую Симку, с нее срывается железяка, вырывая крыло, йодистую фару меланхолия рождается иногда оттого, что тебя разглядывают птицы. "Митин журнал", вып.51:                       Следующий материал