Митин журнал. Вып. 55 (осень 1997 г.). Редактор Дмитрий Волчек, секретарь Ольга Абрамович. С.259-265.

Анатолий Барзах         Есть что-то задевающее в этом тексте, я сразу чувствую не то чтобы интерес, но некую насущность в этих странных фразах, произносимых безразлично усталой интонацией. Я не пытаюсь понять, чего хотел автор, и даже что сказано - я пробую понять свое первое впечатление; которое поначалу могло показаться даже в чем-то обидным и негативным.         Речь идет о том, что книгу читать трудно. Мысль все время ускользает, к концу страницы напрочь забываешь, с чего она начиналась. Да что - страница - к концу фразы. Приходилось поначалу перечитывать по нескольку раз одно и то же. Но при этом текст написан "легко", у него вполне "мягкая" стилистическая организация, нет каких-то сложных конструкций - ты скользишь по нему безо всякого напряжения: тем неожиданней (даже ошеломительней) понимание того, что ты ничего не понимаешь, что потерял нить; тебя заворожила эта спокойная, мягкая, абсолютно без надрыва - повторю: усталая, даже не "печальная", а именно усталая - интонация, как бы ввела в заблуждение; ты утратил бдительность. Ну хорошо, попробуем вразрез с этой интонацией, наперекор ей, напрячься, сосредоточиться: но через несколько предложений вдруг понимаешь, что все вернулось на свои круги, что нить, смысл опять ускользнули, как-то исподволь, незаметно для тебя.         Но, однако же, есть нечто странно привлекательное (и странно осмысленное) именно в таком "рассеивающемся" впечатлении, я именно его хочу сохранить, именно его "понять", никоим образом не считая, что им все и должно исчерпываться, и что здесь нет других предметов, достойных одобрения. Впрочем, все остальное мне кажется (на первый взгляд, при не особо тщательном чтении) - так или иначе знакомым, здесь нет открытий и каких-то прорывов. А вот это переживание "ускользания текста" - для меня совершенно незнакомо, это и есть то новое и чрезвычайно серьезное, что дал мне это текст.         Распад текста - это, вообще-то, одна из основных модернистских тем (именно модернистских, то, что следует за префиксом post- обычно как раз "крепко сшито", будучи одним боком всегда обращено к поп-культуре).         (Или распад мира. Что, впрочем, почти одно и то же. Зачем показывать атомную войну или вселенское одичание, если можно показать одичание текста, взрыв текста, агонию текста, его разложение?). Распад поражает как бы основы языка (или речи): он переносится на морфологический или даже фонетический уровень (футуризм Крученых, Горнон, Сигей etc.), текст буквально, зримо, на глазах исчезает со страницы ("вакуумная" поэзия, etc.); более тонкий вариант - подрыв синтаксиса, грамматики, логики, стилистический диссонанс (здесь интересны опыты обериутов, Хлебникова, Платонова, и вообще вся абсурдистская и примитивистская традиция); рядом стоят опыты "афатические", когда сохраняется синтаксис, но разрушается семантика - в духе известной "глокой куздры" Щербы или "зеленых идей" Хомского - в общем, в рамках той же традиции, но это (Китайское солнце) несколько иное, здесь, наверное, лучше вспомнить сюрреалистов, хотя ощущение семантического распада есть даже в некоторых вещах Мандельштама; наконец, у того же Мандельштама наблюдается еще более тонкий ход - разрушение текста как заданного единства, его ветвление в "двойчатках", "тройчатках" и т.п. - Ю.Левин считает это новой "высшей" семантикой, но ведь саму интенцию разрушения, распада, гибели невозможно сбросить со счета.         Я не говорю уже о "тематическом" распаде, об ауторефлексивном "самопоедании" текста. Параллельно мандельштамовскому разрушению единства текста через размывание, отрицание его границ было и разрушение целостности текста изнутри - самый либеральный, розановский способ, ставший особенно популярным сегодня (Харитонов, Юрьенен и далее) (кстати, и проза того же Мандельштама).         Таким образом, распад текстовой ткани демонстрировался, реализовывался на языковых уровнях, от фонетики (а, возможно, даже и от различительных признаков, не знаю... тут нужен дополнительный анализ) - до синтаксиса и текста, как тоже сугубо лингвистического понятия (в духе "лингвистического текста", как его проектировал Бахтин и пытались реализовать в 70-80-х годах Бенвенист и другие).         Однако в Китайском солнце этот отчетливо переживаемый распад перенесен совсем в иную среду, осуществляется совсем иными, не чисто языковыми средствами, вернее, средства-то, конечно, языковые, тут никуда не деться, но "поле битвы" не языковое. Ведь смысл не разрушен, стилистика не деформирована, я не говорю уже о морфологии или фонетике. Более того, даже фрагментарность не заявлена в своей "либеральной" розановской форме - текст внешне целен и последователен, его куски вполне могли бы сойти за традиционные главы.         Единственную, очень, наверное, натянутую аналогию я нашел у Петрушевской, она часто использует прием "инерции речи", когда предложение само, ведомое речевыми клише, развертывает некий смысл, который оказывается абсолютно иллюзорен. Но у Петрушевской это локальный прием, а в целом текст на редкость оформлен и "стоит на ногах". Здесь же очень существенна длина - как это ни парадоксально. Важно, что передо мной сравнительно толстая книга, и то, что я знаю, что она вся написана точно так же, как те полсотни страниц, которые я уже прочел - даже если я не прочту более ни строки. И это тоже поразительный и новый для меня эффект, когда работает не сам текст, но факт его присутствия, его предзаданные (и проверяемые - раскрой на любой странице) качества и такая его, казалась бы, факультативная и к собственно литературе отношения не имеющая характеристика, как объем.         И тут очень важно, что такой роман должен быть один - дублирование даст ему ту опору, отсутствие которой внутри него и составляет его "содержание".         Но в чем же все-таки дело и что же это за неязыковый уровень? Фраза построена правильно, мысль серьезна, чувствуется философский фон - иногда узнаваемый, иногда оригинальный, появляются даже герои какие-то и чуть ли не бытовые реалии - немного фантастики, немного сна - все, вроде, "на месте", в чем же дело?         Во-первых, есть ощущение той самой "инерции речи", но не в рамках бытового, как у Петрушевской, а в рамках интеллектуального (не будем говорить - философского) дискурса. И это очень важно, поскольку так снимается социально-психологическая мотивировка: здесь сама мысль, развертывание мысли расточает себя собственным движением, развертывание мысли в речи есть ее деструкция. И дело вовсе не в том, что "мысль изреченная есть ложь". А в чем?         И потом эта устало-безнадежная, как будто, "силящаяся" интонация - очень точная, похоже, что человек засыпает, продолжая говорить. Эффект засыпающего и просыпающегося текста, не полудрема, нет, но какое-то погружение и выныривание; и это усилие вернуться, снова ухватить нить - чтобы снова себя потерять.         Мысль, смысл не порождается движением речи (так у Бродского, любившего повторять цветаевское "поэта далеко заводит речь"), но, напротив, рассеиваются им, стирается. Не разрушение языка (как у Хлебникова, Хармса, отчасти Мандельштама, отчасти Розанова, вообще во всей модернистcкой парадигме), но разрушительное действие самого языка, функционирующего в целостности и созданности.         И это тем страшнее, что разрушается не смысл - он, повторю, вполне "нормален" локально - но как бы "мир смысла", а, значит, смысл мира, мир как таковой.         Возможно модернистские разрушители языка подспудно, подсознательно пытались как раз уберечься от полного распада, пожертвовав его орудием. Ведь у Бродского, несмотря на все его поистине титанические усилия, все кончается "ничем" - та же речь, та же "инерция речи" выносит его за грань ничто, которая оказывается чисто языковой, а, стало быть, иллюзорной - и мы с ужасом принуждены констатировать, что НИЧТО тоже нет, говоря проще: ничего нет - "по спине его плачет в лесу осина / если кто-нибудь плачет о нем вообще". Но это отдельный и совсем иной разговор. Важно подчеркнуть, что сама энергетика строки Бродского, сама сила его речи не дает реализоваться осознаваемому распаду внутри его текста, на редкость (как и текста Петрушевской) цельного, крепкого и пр. - это смысл его текста, а не фактура. У Драгомощенко же все ровно наоборот: главное не в смысле, но в фактуре. Он не рассуждает о разрушительности языка, он ее демонстрирует.         Возможно, эти заметки даже в чем-то обидны - я пытался понять не текст, но свои ощущения, переживания, ему сопутствовавшие. Конечно, я многого не увидел, о многом не сказал. Но, повторю, все остальное, сколь бы интересным оно ни было, мне кажется лишь более или менее удачным повтором или пусть даже развитием - того, что более или менее понятно. Мне кажется, что здесь, возможно, есть нечто совсем новое, о чем и хочется говорить в первую очередь. Может быть, я и не прав.