Луи АРАГОН

ПИЗДА ИРЕНЫ

Перевод с французского Маруси Климовой и Вячеслава Кондратовича


      Митин журнал.

          Вып. 57 (1999 г.).
          Редактор Дмитрий Волчек, секретарь Ольга Абрамович.
          С.180-215.
          "Из французской антологии"


        От переводчиков

                Луи Арагон (1897-1982) - коммунист, французский поэт, муж Эльзы Триоле. До встречи с Эльзой Триоле в 1928 году Арагон был связан с сюрреалистами. Андре Тирион, автор книги "Революционеры без Революции", настаивает, что сюрреалисты старались "любить один раз и на всю жизнь", хотя и поощряли проституцию и сами пользовались ее услугами. Но это можно объяснить романтизмом и тем, что среди сюрреалистов не было женщин. Рассматривая обычные жизненные явления с неожиданной стороны, они пытались разбудить дремлющие инстинкты и тем самым спровоцировать работу ума. Они считали материалистическое общество поверхностным и искаженным, утратившим истинный смысл. Сюрреалисты выступали против общепринятых взглядов и ценностей, и были в этом смысле революционерами. Их книги издавались подпольно, без имен авторов, так как между 1918 и 1938 годами общество старательно оберегали от "откровений, посягающих на разрушение морали". Андре Мальро - будущий министр культуры - написал предисловие к "Любовнику леди Чаттерли", оправдывая публикацию тем, что "эротизм тоже является своего рода ценностью". Об этой книге Луи-Фердинанд Селин потом пренебрежительно сказал: "Жалкий хуишко, растянутый на 400 страниц!"
                На улице Шато, где часто собирались сюрреалисты (а главный кабинет, где заседал "отец" Бретон, находился на улице Фонтен), Арагон часами читал вслух "Одиннадцать тысяч палок" Аполлинера, которая сегодня уже стала классикой, а тогда продавалась из-под полы. Книги такого рода издавались минимальными тиражами (около 100 экземпляров), продавались в специальных магазинах, выставленные не на прилавках, а под ними. Стоили они очень дорого, поэтому купить их могли лишь немногие, к тому же широкая публика ничего о них не знала, так как их выход в свет нигде не комментировался. Сюрреалистов объединяли бедность и ненависть к буржуазии и ее вкусам. Хотя Арагон, в отличие от Бретона, одевался а-ля денди и любил светские вечеринки и ночные клубы.
                Среди архивов леди Нэнси Кунар были найдены рукописные страницы "Пизды Ирены" Арагона. Можно сказать, что это не удивительно, так как она сама была издателем. Но ее роман с Арагоном, начавшийся в конце 1925 года, наводит на мысль, что Нэнси могла иметь прямое отношение к этому "лучшему, красивейшему тексту, затрагивающему эротизм" (как охарактеризовал его Альбер Камю). Возможно, этот текст посвящен именно ей. Английская аристократка Нэнси Кунар (сохранились ее фотографии, сделанные Маном Реем и Сесилем Битоном, где она запечатлена со своей знаменитой коллекцией браслетов слоновой кости, доходящих ей до локтей) происходила из известной семьи, ее филадельфийский предок, получивший титул от королевы Виктории, был основателем линии пароходов Кунар. Как вспоминает Андре Тирион, ее часто видели пьяной, она была драчливой и сама порой появлялась со следами побоев на лице. В 20-е годы она оказалась в Париже, где открыла небольшое издательство "Hour Press". Она первой издала Беккета, "Cantos" Эзры Паунда (с которым состояла в дружеской переписке), Арагона. Она увлекалась джазом, который пришел во Францию из Америки, и завела себе черного любовника. Что это значило в 20-е годы для английской аристократки - сегодня уже трудно представить.
                Когда Арагон познакомился с Нэнси, ему было 28 лет, а ей - на год больше. Он был красив, его яркие голубые глаза притягивали женщин. Не удивительно, что Нэнси тоже увлеклась Арагоном. А после короткого и бурного романа несчастный Арагон ушел к Эльзе Триоле, о которой отец сюрреализма Бретон говорил: "Это - прямая противоположность женщины". Недаром Триоле смогла приручить Арагона, диктовала ему свою волю и управляла им, как марионеткой. Возможно, именно поэтому Арагон даже в 1968 году отказался от авторства "Пизды Ирены", хотя его союз с Эльзой расценивался многими как "коммерческий фонд" (Жюльен Грак). И не удивительно, что после ее смерти Арагон оказался во власти чар юношей. В журнале "Сюрреалистическая революция" печатали известный тогда и конфискованный цензурой текст "Свобода или любовь", манифесты в защиту "техники любви", реабилитации де Сада. Первая книга Арагона называлась "Либертинство", хотя не имела ничего общего с де Садом. "Пизда Ирены" остается в некотором смысле портретом юности автора. Это - дошедшая до наших дней часть "Защиты бесконечности" - одного из самых противоречивых произведений Арагона.
                Жан-Жак Повер хотел переиздать "Пизду Ирены" под действительным именем автора еще в 1968 году, и Арагон, к которому он обратился за разрешением, отвечал ему исключительно в третьем лице: "...автор отказывается... автор запрещает... для автора невозможно...", тем самым как бы подчеркивая еще раз свою непричастность к созданию этого текста. А жаль. Конечно, дальнейшие политические (и эстетические!) пристрастия одного из "создателей социалистического реализма" почти полностью заслонили этот, пожалуй, самый интересный "сюрреалистический" период его творчества. Читая повесть, невольно ловишь себя на мысли, что Арагон, подобно его знаменитому русскому другу и учителю, был когда-то настоящим поэтом, но впоследствии "себя смирил, становясь на горло собственной песне".




            Не будите меня, Христом Богом молю скоты не будите меня, осторожнее я могу укусить я уже почти вышел из себя. Снова этот ужасный день снова подлость неуверенность злоба. Мне хочется вновь раствориться в темном море довольно вспышек молний что означают эти постоянные грозы вы хотите заставить меня греметь как гром вместо ушей у меня куски жести при каждом вздохе в моей груди взрывается метан а шахтеры убегают в подземные галереи тоски все взлетает на воздух на воздух и прекрасно прекрасно. Но это же не день а динамит. В мои веки вонзаются шпаги в мое горло впиваются пальцы о мою кожу трется гравий пробуждения. Не выталкивайте меня из сферы снов я вцепился в нее когтями моя плоть приросла к ночной темноте ночь у меня во рту моя кровь отказывается течь. Я сплю о Господи сплю.
            Сволочи я сейчас закричу я уже кричу сволочи дети ебаных в рот устриц молитесь своему доброму Боженьке ублюдки сортирная вонь спущенные петли на чулках у шлюх жабы лакеи гнойные скользкие вонючие черви оставьте меня в покое бляди торчащие из-под мышек волосы стриженые вшивые лобки крысиный жир помои грязные помои отбросы отвяжитесь от меня а не то я вас уничтожу я вас по стенке размажу я вам яйца оторву я вам нос откушу я вас я вас в порошок сотру.
            Смерть смерть они же меня сейчас разбудят они уже будят меня. Ко мне ветры бури циклоны. Ониксовая глубь зеркал тьма зрачков траур грязь фотографии тараканы преступления эбен бетель африканские сфинксы с человеческими лицами святоши ко мне кровь каракатиц отработанная смазка жевательный табак гнилые зубы нордвесты чума ко мне грязь и меланхолия густая смола паранойя страх ко мне как только исчезнут свистящие сумерки как только начнется зарница пожаров в угольных городах и торфяниках вонючие испарения железных дорог в каменных городах все эти декорации безлунных ночей все что рассыпается перед глазами на пятна на мух на искры на мелькание смерти на вопли на отчаянные плевки сока акации корни цикория ярость гниющие трупы магия мускат тюлени и коллоидные колодцы без дна. Ко мне темнота.
            Желчные жопы блевотина бляди бляди свиньи суки индийские рабы похлебка из говна и мочи кровавые плевки менструации отрыжка испражнения каракатиц клейкие сопли слюни вы вы гной липкая сперма гнусная сукровица нарывы дырявые мочевые пузыри дряблые прелые обвисшие пизды чесночная вонь.
            Если вы любили хоть раз в жизни не будите меня если вы любили!


            Мои дела шли настолько плохо, что я впал почти в полную нищету, неотвязные мысли об одной ужасной истории, которую мне хотелось поскорее забыть, давили на меня еще сильнее, чем нищета, и вынудили принять приглашение моих родителей, живших в провинции. Однако, приехав в городок С... со своими навязчивыми идеями, я не нашел того отдыха, что ожидал. Я не создан для семейной жизни. Я старался свести ее к минимуму. Меня видели лишь за едой. Остальное время я проводил в прогулках и еще чаще - в мечтах, расположившись в своей комнате, подальше от окна, которое выходило на унылую безлюдную улицу, окруженную серыми домами, так наглядно демонстрировавшими всю угрюмость восточной французской провинции. Город рано ложился спать и рано вставал, как будто специально для того, чтобы будить меня стуком ставень, потому что можно было дойти до перекрестка и не встретить на дороге ни одного человека, кроме холуйского вида прилизанных ординарцев, ведущих под уздцы лошадей артиллерийских офицеров. Три или четыре кафе открывались только к одиннадцати часам и тогда вам под ноги под предлогом мытья полов могли выплеснуть ушаты грязной воды, следом, в сопровождении торопливых извинений, летел песок и оседал у вас на деснах. Эти заведения были крайне убогими, с такими просиженными стульями, что воспользоваться ими можно было только в самом крайнем случае, с невероятно грязными столами и воистину гнетущим трауром зеркал, которые мухи сделали похожими на грязные ногти мальчишек. Самое привлекательное из этих романтичных мест находилось на ободранной площади, недалеко от военного квартала, в этом заведении был красный бархат и зеркала в резных рамках. Кроме того, там тебя сразу же оглушал грохот бильярда, оттого, что, благодаря неудачной акустике в зале, эхо вторило каждому удару кия по шарам. Посетив пару раз этот райский уголок, я уже знал всех постоянных посетителей в лицо, пять или шесть человек, трое из которых - офицеры со своими подружками в качестве десерта. Громовой голос сразу же обрушил на меня всю подноготную частной жизни города С... Появление нового слушателя оживило разговор на целых три дня. Я узнал, что жена профессора Унтеля весьма распущенная особа. Ходили сплетни и о жене часовщика, но точно ничего известно не было. А вот в окне у почтовой служащей видели кое-кого, кого могли назвать даже по имени, об этом знали уже все. Больше я в это кафе не ходил.

            В течение некоторого времени меня занимали деревня и лес. Потом я почувствовал к ним ужасное отвращение и заперся у себя в комнате. Поразительно долго тянувшееся время, невыносимая пунктуальность трапез, чтение книг из домашней библиотеки и, особенно, навязчивые воспоминания быстро вызвали во мне желание бежать из этих Богом забытых мест. Но как? Я снова натыкался на завладевший моим сознанием образ, от которого тщетно пытался избавиться. В сущности, мне не в чем было упрекнуть эту женщину, кроме того, что она меня не любила. Даже если ей самой казалось, что это не так. Она была так невероятно похожа на жемчужину. Внешне. Она вся светилась, совсем как жемчужина. Чтобы избавиться от этого наваждения, я пытался переключиться на других женщин. Я снова начал выходить, смотреть по сторонам. И ни черта. Французская провинция. Уродство француженок. Убожество их тел и волос. Дерьмо. Ну да ладно.

            Этот проклятый член - настоящее исчадие ада. Сперва он почти незаметен. Его не чувствуешь. Потом, со временем, он тяжелеет. Поднимается, твердеет. Лично меня от этого тошнит. Не обязательно, но приблизительно после завтрака такая... такое недомогание, нужно куда-то идти. Однако у меня довольно умеренный темперамент. Нормальный. Без излишеств. Я не способен на любовные подвиги. Сделав это один раз, мне не всегда хочется повторить. Часто у меня и встает с трудом. Но я плохо переношу длительное воздержание. Может быть, все дело в кровообращении. Но пока это меня просто разрушает. Невозможно больше ни о чем думать. Действительно, в С... остается только дрочить. Мечтая о том, что находится между ног. Подружки офицеров скучают, пока их яйценосцы заняты учениями. Можно было бы предложить выпить и потрепаться. Это бы немного просветило меня в отношении гарнизона. Но я уже сыт по горло дешевыми интригами, липовыми добродетелями и имитацией сопротивления. Нет, больше я не выдержу. Лучше уж дрочить. Легко сказать, может, для вас это и выход из положения. Но не для меня. Ну, я теребил немного, потом, так как в этой проклятой комнате не хватало воздуха, я высовывался из окна и осматривал улицу. Увы, пробуждению любовного вдохновения вовсе не способствовал поднимающийся с мостовой пошлый кухонный запах, столь характерный для нашей героической Лотарингии. Напрасно я смотрел на себя в зеркало, в фас, в полоборота, в профиль. Водил рукой по яйцам. Сжимал себе член до слез. Я ничего не мог с собой поделать. Я не мог справиться с этими нелепым налившимся кровью отростком. Мне было стыдно. Я злился на самого себя. Запихивал себе в штаны мокрые носовые платки. Регулярно в часы трапезы меня заставали в неприличном положении и, чтобы спуститься к столу, не оскорбляя семейного целомудрия, мне приходилось демонстрировать целый каскад гимнастических упражнений.
            Как-то сон слегка облегчил мое затянувшееся перевозбуждение: шесть одетых только до пояса женщин окружили меня, когда я привязывал поддерживающие леса строящегося дома веревки к кольцу, к которому уже была привязана лошадь. Они окружили меня, согнувшись и обвив друг друга за талию руками так, чтобы левой рукой можно было щупать бутон соседки, а языками лизать задницы тех, что согнулись. Во сне все это двигалось и казалось очень естественным. Женщины терлись о меня своими вздувшимися вульвами. А я, одетый в тонкие полотняные подштанники, чувствовал, что достигаю сказочных размеров. Находившаяся там же старуха в шляпе, украшенной множеством магических медальонов, схватила ртом мой член, и я проснулся в страшном волнении. В таком положении любой выглядел бы глупо. К тому же, в простынях не очень-то удобно, волосы липнут к телу и пока еще соберешься пойти помыться. Передышка длилась всего двадцать четыре часа. Если, конечно, не считать гнусного ощущения напрасной траты времени, отвращения и многого другого. Через три дня снова сон. Купаясь в собственном дерьме, я решил отправиться в бордель.

            Семейные шутки по поводу этого достопочтенного заведения помогли мне найти улицу, где оно находилось. Я легко обнаружил его в самом бедном рабочем квартале города, где городские власти не слишком следили за порядком, так как там жили не буржуа. Это был пустынный квартал. Мужчины и женщины днем работали на фабриках. На извилистой улице я заметил дом с двумя зарешеченными окнами и толстой обитой гвоздями дверью в конце длинной серой стены. Если бы не красный фонарь, можно было бы подумать, что это тюрьма. Время было раннее, после завтрака. Здоровенная баба, помощница хозяйки, извинилась, что может показать мне только трех девок: две были заняты, а две еще спали. Кожа девок излучала тошнотворный запах жратвы. Грустный месяц август, приправленный луком. Тоска. Самая жирная из трех кокетливо помахивала шарфом и напоминала огромный трясущийся кусок говна. Светловато-блевотного оттенка. Свои короткие ручки она забыла вымыть после завтрака. Должно быть, она любила пожрать. У второй был, что называется, мечтательный вид, так как ее огромная челюсть отвисала вниз. Крохотные башмачки на ее огромных ногах горничной были ей явно малы. Судя по всему, у нее были мозоли. Я выбрал третью. Если бы не обесцвеченные волосы из-за неумелого использования ею перекиси водорода. Небольшая головка, напоминающая помесь кошки с крысой, возвышалась над длинным, плохо ухоженным телом, у которого должен был быть привкус фосфата. Это не оставило меня равнодушным. В конце концов, вот уже два часа я был, как натянутая тетива. Несмотря на мой скелетообразный вид, она назвала меня своим толстячком и сразу же очень мило обслюнявила мне рот. Остальные дамы снова возобновили свои занятия, одна вязала крючком, другая читала "Жизнь Гинемера" Анри Бордо. Мы поднялись наверх. Без сомнения, моя подружка очень скучала, читать она не любила, а вязать крючком не умела. Значит, я сделал правильный выбор. Она одновременно продемонстрировала мне китайские вазы оранжевого и золотого цвета с огромными искусственными ирисами и торчащей железной проволокой и свои груди, которые кокетливо сжала рукой, хотя они и без того были тесно прижаты друг к другу. Ее лоно красиво оттенялось волосиками, сохранившими свой естественный цвет. Правда, половые губы были немного длинноваты и отвисали. Для такого вытянутого тела ее плечи были излишне округлы, на шее же намечалась жирная, подчеркнутая кремом, складка. В постели она вдруг стала похожей на кучу макарон. Ей было скучно и хотелось пофантазировать. Она игриво показала мне свою задницу. Выгнулась. И, пританцовывая, сказала: ну как поросенок, ты меня хочешь, и т.д. Но все это было напрасно. Я уже ничего не замечал, даже пушечный выстрел не смог бы заставить опуститься мой член. Она заявила, что хочет приступить к делу и вцепилась в меня, когда я раздевался и стоял со спущенными штанами и в башмаках. Откинувшись на кровать, она, как животное, не имеющее ничего общего с ней самой, приблизила ко мне свой рот и мне бросился в глаза отдававший из-за дешевой пломбы голубизной зуб. Не успел ее язык коснуться члена, который она держала в своей руке, как сперма брызнула ей в глаза. Я почти ничего не чувствовал. Пожалуй, даже во сне все было поинтересней.

            Она была немного смущена. Придется снова спускаться вниз, что-то говорить. Она мыла лицо в бидэ. Из соседней комнаты слышался шум. "А там неплохо развлекаются, " - сказал я просто так, чтобы прервать молчание. Моя подружка воспламенилась, как фейерверк, который взлетает вверх по первой же команде небес. Она снова сжала свои груди, ей следовало бы просто сшить их вместе, и знаком приказала мне следовать за собой. Она подвела меня к двери, заглянула в замочную скважину и пояснила: "Ее считают нимфоманкой. Она без этого не может жить и обслуживает троих за раз, взгляни". Действительно, на кровати можно было разглядеть лежащего на спине раздетого артиллериста, который теребил толстую сисястую девку со складками на боках и признаками базедовой болезни на шее. У нее были выпученные глаза и маленький, словно прорезанный бритвой ротик. Она вертелась как бешеная. Два другие клиента, солдафоны с низкими лбами и свиными глазками, спокойно дрочили с тупым видом, сидя напротив на стульях в ожидании своей очереди. "Ты понимаешь, она так это любит, что каждый из них платит ей меньше установленной таксы, но так как они поднимаются сразу втроем, то все равно получается больше. Это им всем выгодно. Чего не скажешь о нас. Но она на хорошем счету у мадам. Она ведь еще сосет женщин, так что сам понимаешь. И надо сказать, что она готова заниматься этим без перерыва. Это даже неприятно. Когда у нее никого нет, она возбуждает себя сама. Это не женщина, а настоящий вулкан. Стулья, на которых она сидела, можно сразу узнать по пятнам на них. И даже за столом, мой мальчик. Я сначала сидела рядом с ней, но вынуждена была пересесть, у меня кусок в горле застревал." В комнате один из сидящих военных начал проявлять признаки нетерпения. Его свиная рожа покрылась испариной, наподобие той, что явственно проступила на округлых ягодицах нимфоманки, у которой, как я успел заметить, были светло-голубые подвязки. Мужчина встал и гремя своими сапогами, подошел к кровати, где рычал его товарищ, который, видимо был так ошеломлен, что нравится шлюхе, что от этого забыл даже двигаться. Впрочем, она сучила ногами за двоих. Кроме этого я заметил, что на камине стояла такая же китайская ваза, но вместо ириса в ней были лунники, и еще нечто необычное, чего я раньше никогда не встречал: на стене висел календарь Галерей Нанси, показывающий месяц и число.

            Нетерпеливый толкнул бьющуюся в конвульсиях женщину. "Да кончай же, я больше не могу", та начала сильнее двигать задом. Наконец он вмешался, и я увидел, как он с невероятной точностью и быстротой, граничащей с чудом и, вероятно, обусловленной прекрасной пиротехнической подготовкой в казармах С... прыгнул на перину, даже не задев женщину и не сдвинув ее с члена партнера, на котором та прочно сидела, одним махом ввел свой член между ягодиц бабищи и радостно заулыбался, возможно оттого, что тот проник в дырку сразу же, в то время как сам он немного соскользнул назад, и очутился сидящим у изножия кровати, вытянув ноги вдоль первого оккупанта и упершись сапогами в его подмышки. Тот заорал, и все трио закачалось, а это ангельское существо задергалось, сидя на двух членах, получая свою обычную порцию бодрящей гимнастики. Третий чурбан продолжал поддерживать себя в форме неторопливыми и беззаботными движениями рук. Нимфоманка позвала и его: "Кис-кис, миленький, залезай на кровать. Нет, передо мной. Да. Встань так, согни немного колени. Ты такой высокий." И она принялась его сосать. Композиция была завершена. Я отвернулся. "Ну так что, - сказала девица, щекоча меня, - подобные штучки тебя не возбуждают?" По правде говоря, совсем нет. Я поднял свои штаны. Какая ужасная тоска всегда сопутствует осуществлению эротических мечтаний! Я вспомнил уличных собак, которые собираются в стаю для того, чтобы было удобнее спариться... А это собаки в сапогах, вот и все. К тому же, они всегда подчиняются одному и тому же архитектурному шаблону. Стоит им выстроить пирамиду из своих тел, как их воображение перестает работать. Все, как могут, стараются внести свой посильный вклад, и под конец многочисленные потные и испачканные спермой марионетки рассыпаются и валятся друг на друга. Как уродливый воздушный шар. Трудно поверить, что какое-то время подобные штучки были широко распространены в свете. Но тогда хоть это делалось гораздо артистичнее. Высшим шиком считалось умение построить собор. Говорят даже, что как-то вечером известные в обществе люди устроили у себя в частном особняке полное подобие Шартрского собора, не забыв при этом ни одной детали свода! Правда, для того, чтобы кончить в ожидании завершающего камня, им все время приходилось менять арки.

            Моей подружке не хотелось спускаться в салон. Этому ребенку нравились комнаты, она находила их более респектабельными. А ей запрещали ожидать здесь клиентов, говоря, что в порядочных домах так не принято. "В сущности, я тебя понимаю, я тоже не люблю подобные фокусы, но если бы ты видел другую комнату!" Она вдруг замолчала. "Нет, нет, я не могу тебе ее показать. Такой обходительный мужчина (он выбрал меня целых два раза), а потом, его репутация!" Я перестал одеваться, последние слова меня заинтересовали. Она заставила меня поклясться, что я только проездом в С..., и лицо этой персоны мне неизвестно, потом потащила меня ко второй двери налево, где за умело отогнутыми обоями скрытый глазок служил для удовлетворения естественного любопытства, в то время как посетитель, полагаясь на надежность гобеленов, абсолютно ни о чем не догадывался. Сперва я заметил женщину, показавшуюся мне бесспорно самой красивой в этом не слишком приличном заведении. Это была смуглянка с очень маленькими грудками и длинными, как сигары, сосками. У нее были очень широкие бедра и совершенно круглые ягодицы. Черные чулки красиво облегали ее тонкие и нервные ноги. Она играла маленькими красными тапочками, без конца снимая и надевая их, и смотрела, как раздевается ее клиент. Это был приземистый, начинающий лысеть мужчина. Вот он обернулся. На его лице веером росла светлая борода. Господи, да это же мэр города, однажды вечером я видел его у моих родителей. "Очень порядочный человек, - объяснила мне моя напарница, - не может же он все время ездить в Париж, ты же понимаешь. Ну он и приходит сюда, но это строго конфиденциально. Он не может себе позволить содержать женщину. Кроме того, что это очень дорого, за него бы больше не голосовали. Да, его положению не позавидуешь." Тем временем мэр, как знамя, раскладывал на кровати сложенную пеленку. Я удивился. "Ты сам увидишь. У него есть маленькая странность. Когда он кончает, он испражняется, о, нет, не много, самую малость. Это происходит непроизвольно. Всего лишь маленькая жиденькая какашечка... Совсем как у ребеночка. Ты увидишь." Ну нет, я ничего не увижу, я встал и покинул наблюдательный пункт. Наверху мне недвусмысленно намекнули, что мной недовольны, и я это отлично понял. Деньги скользнули в башмак, а я на улицу.
            Эта небольшая экскурсия ничего не изменила: я спал спокойно всего одну ночь. На следующий день все началось сначала. Но вместе с тем одна мысль о том, чтобы вернуться в притон, вызывала у меня непреодолимое отвращение. К тому же, у меня не было ни малейшего желания заниматься эксгибиционизмом перед соседями, наблюдающими за мной через замочные скважины или потайные окошечки. Сны возобновились. Это меня отнюдь не забавляло. Несколько семейных сцен окончательно испортили мне настроение. Произошла небольшая размолвка из-за пропавшей вилки, в которой я занял сторону горничной. Увы, горничная была старая и уродливая, и от нее плохо пахло.


            Стремление к выражению своих мыслей вполне естественно. Каждый самовыражается по-своему. Лично я не могу думать без того, чтобы не писать, можно сказать, что письмо - это мой метод думать. В то время, когда я не пишу, у меня мелькают лишь обрывки мыслей, что-то вроде карикатур на меня самого, только отдаленно напоминающие о том, чем я на самом деле являюсь. Другие находят для себя совсем иные способы. И поэтому я всегда завидовал тем, для кого способом самовыражения является секс. Чудесный язык. Но совершенно мне чуждый.
            Что бы я ни думал об ограниченности эротического опыта, о неизбежном и однообразном повторении элементарного акта, который с успехом можно было бы заменить любым другим примитивным действием, я испытываю самое глубокое уважение к тем, кому эта ограниченность кажется самой свободой. Они являются подлинными хозяевами физического мира, превосходными интерпретаторами метафизического смысла классических произведений, в которых для меня, рядового зрителя, находят источник всей существующей морали. Пусть тот, у кого во время блуда никогда не возникала мысль о смерти, опровергнет меня. Все, что несчастным личностям, вроде меня, представляется безнадежно жалким, имеет для других, и я это прекрасно осознаю, чудесную метафорическую ценность, подобную той, которую для меня имеют лишь слова. Можно даже сказать, что слова облегчают мне мои страдания. Возможно, я просто не восприимчив к этой необычной и непостижимой поэзии. И я ее постигаю. В этом причина бесцветности моих ощущений, и хуже того - моей жизни. Эротизм, это слово часто навевало на меня самые безотрадные мысли. Может быть, я кажусь гордецом. Неважно. В тот период, о котором я рассказываю, я подолгу в одиночестве просиживал в своей комнате, глядя на унылые обои в цветочек и размышляя об эротизме и его значимости для меня. Эротическое влечение - это худшее из зеркал. То, как отражается в нем твоя сущность, заставляет содрогнуться. Уж лучше бы я действительно был каким-нибудь самым обычным маньяком, как бы мне этого хотелось. Это желание красноречиво свидетельствует о моем глубоком стремлении к истине. Я не особенно люблю думать о сексуальных похождениях, в то же время мне трудно поверить, что все мои приключения уже в прошлом. Газеты периодически преподносят нам всевозможные достаточно обрывочные сообщения то о самых обычных преступлениях на почве ревности, то о поразительных эксцессах и неподражаемых отклонениях, которые погружают меня в бездны сожаления и мечты. Тут-то я и могу оценить свои возможности и отнюдь не испытываю чувства гордости собой. Во мне нет ничего сверхъестественного, этот факт всегда вызывал у меня жгучее сожаление. Волшебство наслаждения, может быть, является самым необычным из всех, если учесть все то чудесно материальное, что оно содержит. И какое прекрасное завершение: сперма, подобная снегам на вершинах.

            Мне нравится... на этих словах я спотыкаюсь. Мне не нравится, что все время повторяется одно и то же. Мне не хотелось бы впутывать ту, которая вряд ли думает об этом в настоящий момент и которая была для меня, как я теперь понимаю, чем-то гораздо большим, чем мне хотелось бы думать. Это к Вам я обращаюсь, моя дорогая, моя дражайшая подруга, к Вам, чье имя не может быть здесь упомянуто, и которая, оказавшись среди подобных размышлений, была бы столь поражена, что я осмеливаюсь лишь намекнуть на Ваше существование и странные отношения, которые, вероятно, каким-то образом навсегда связали Вас с некой частью моего существа. Я постараюсь, чтобы все это попалось Вам на глаза. Я не принесу Вам этого сам, хотя так было бы проще для меня. Нет, я знаю, как лучше сделать. Кто-нибудь другой случайно покажет Вам это, и Вы прочтете. Вы прочтете это в одиночестве. И сперва, возможно, даже подумаете, что я обращаюсь к другой. В самом деле, но к кому? Узнаете ли Вы тон, который я утратил с тех пор, как перестал общаться с Вами, с тех пор, как перестал с Вами говорить. Не узнать саму себя, этого вполне можно от Вас ожидать. А между тем, если я напомню Вам, какой ценой мне пришлось заплатить за то особое отчуждение, которое я получил вместо обычной в подобных случаях, хотя бы небольшой благосклонности, если я напомню Вам, как жаждал я тогда этой благосклонности, гораздо сильнее, чем все то, чего я ожидал от Вас потом, а от Вас я мог ждать потом чего угодно, в том числе самого ужасного, я напомню Вам место, где это произошло, хотя для всех это не имело никакого значения, шум, соседи, пошлый оркестр, золото колонн, нетронутые стаканы перед нами и мое терпеливое ожидание, как тогда Вы осмелитесь, хотя я по-прежнему не решаюсь произнести Ваше имя, оно ускользает от меня, как ветер, который ложится к Вашим ногам, как тогда Вы осмелитесь не узнать себя? Это из-за Вас я погряз в этих бесконечных материальных хлопотах. Вы касались своими прохладными руками моего лба. Даже оставаясь один, я ощущал Ваше присутствие. Вы возвращались. Странно, но мне казалось, что Вы вдруг умерли; когда приносили почту, меня одолевали ужасные предчувствия, которые не позволяли мне спуститься вниз к Вашему призрачному образу. Понимая, что слова всегда лгут, я не пытался заставить Вас верить рассказам о Вашем образе, и тому, что я Вас видел. Нет. Если бы я Вас видел! Иногда я отчаянно пытался разглядеть Вас, закрывая, а потом, наоборот, широко раскрывая глаза, в темноте комнаты, но внезапно Вы там появились. Ваша походка. Ваше платье. Казалось, что Вы выбирали для своего появления именно тот момент, когда я писал, сидя за своим узким столом лицом к стене. А комната со всеми ее укромными уголками и голубоватой поверхностью ковра полностью принадлежала Вам. Я знал, что вы бесшумно ходите взад-вперед за моей спиной. Иногда Вы приближались ко мне. Мое сердце начинало усиленно биться. Я знал, что, стоит мне обернуться, как Вы исчезнете. Я не оборачивался. Я продолжал писать. Постепенно Вы становились смелее. Я ощущал Ваше дыхание. И не оборачивался.

            Странные безмолвные свидания! Нам даже не нужно было их назначать. Мне бы хотелось уверить Вас, что я бы не смог этого сделать. Если бы тогда меня попросили уехать из этой проклятой провинциальной дыры... я должен признаться, что я бы уехал, я бы покинул Вас. Но никому, и конечно же не Вам, не Вам понять, чего бы мне это стоило. Бесконечными полутемными вечерами Вы снова являлись, но уже изменившись. Вы больше не были той дневной подругой, той ускользающей женщиной, которая молча возвращает потревоженные предметы на свое привычное место. Вы стали более грустной, более отдаленной. Никогда еще Вы не приближались ко мне в сумерках. А я и не мечтал о том, чтобы попросить Вас об этом.
            Однако однажды вечером я устал сильнее, чем обычно, и Вы не пришли. Как смущает меня необходимость так грубо, в обычных терминах, обозначающих перемещения людей, описывать все, происходящее между нами. Приходить... Конечно, имеется в виду именно это. Я знаю, что Вы не приходили, что Вы никогда не приходили. И, тем не менее, иногда Вы здесь были, а иногда Вас здесь не было. Приходить? Постепенно удается очистить смысл самых банальных слов. Внезапно Ваш бесплотный образ слегка замутняется так, как если бы его вдруг окутало какой-то пеленой. Все это происходит из-за необычного эффекта, производимого Вашими глазами, которые запечатлелись не в моей памяти, но в комнате, реальной комнате с ее стульями, кроватью, стенами, потолком и моим чемоданом. Ваши глаза безмерны. Я уже сейчас не помню, хотя иногда по-прежнему встречаю Вас, какого цвета Ваши глаза. Да, я забыл Ваши глаза до такой степени, что, даже когда я снова их вижу, я остаюсь абсолютно равнодушным. Равнодушным... о нет, эти слова выражают уже не любовь, а смерть любви. Ваши глаза этим вечером бледно-голубоватого цвета, и в одном из них отражалась комната, в которой меня не было.

            Итак, я писал. Казалось, на меня давит какой-то адский камень. Я знал, что это могла быть только мысль, а я уже говорил, что писать - это мой единственный способ думать. Я писал. Я всегда завидовал этим свободным людям, эротоманам. Они никогда не пишут. Я же испытывал что-то вроде одержимости, и лишь время могло по-настоящему ее рассеять. Нищета и ужасное страдание. Я мог рассчитывать получить небольшую сумму только к концу лета. Надо было как-то продержаться до этого времени, физически и интеллектуально. И я писал. Я смотрел на то, что у меня получалось, как путешественник из окна вагона равнодушно смотрит на бесконечный унылый пейзаж, в котором все повторяется, меняется, и в конце концов сливается в одну развернутую складную открытку. Он уверен, что это один из самых тоскливых пейзажей на свете. Не сомневался в этом и я, а, тем не менее, не отводил глаз от бумаги, на которой разворачивалась воображаемая реальность. Сильное волнение снова вернуло меня к постепенно обретающим определенные очертания образам. Сквозь медленно рассеивающийся туман моим навязчивым идеям все явственней противостояло лицо, лицо нереальное, и, может быть, не слишком прекрасное, но черпавшее в этом противостоянии определенную магическую силу. Частички вселенной группировались вокруг него. Нелепое нагромождение. Я перенесся в эпоху, где впервые воздвиг для себя подобные декорации, поместив туда несколько призраков, большая часть из которых так и не обрела плоти. Очутившись там, я нисколько не изменился. То же одиночество, тоска, неопределенность, тяжелые испытания судьбы и еще многое, такое, от чего мне хотелось бы избавиться. Я уже ощущал бесстыдное воздействие плоти, даже в тех своих занятиях, которые всегда считал наиболее возвышенными. И все же мне хотелось каким-то образом опереться на эту глупую и навязчивую галлюцинацию в своих воображаемых интригах, ибо я чувствовал отвращение ко всему этому дерьму, убожеству чувств и гнусной пакостной жизни. Неважно, что с тех пор прошло уже два или три года. Мне уже успело надоесть все, что вдохновляло меня еще неделю назад. Деревня. Деревня, несмотря на ранние в этом году солнечные дни, была слишком слабым утешением. Созерцание круговорота воды в холодной реке, купание, долгое лежание на спине в высокой траве в ожидании вечера, первые мухи, наконец, вечер с его фиолетовым ароматом. Голова не может постоянно оставаться пустой. Вдоль протянувшихся по небольшим безликим долинам дорог, по которым я ходил, попадались кабачки, где можно было выпить. Официантки в них не слишком общительны. А олеографические календари утомляют. Поэтому на скупо отмеренном кусочке бумаги в клеточку я предавался игре своего воображения. Меня увлекали собственные фразы. Они были достаточно большие, чтобы можно было спрятать в их складках сразу несколько имен, которые поначалу ничего не будили в сознании, но потом, вернувшись уже в более отчетливом виде, заставляли проснуться. Именно тогда у извозчика, которого все звали Добряк Даниэль, я познакомился с Иреной. Она возникла в раковине времени совершенно внезапно. Непроизвольная завязка могла бы иметь продолжение. Но эта женщина разрушала все. Она надолго завладела моими мыслями.
            В С... , перечитывая все, что было написано под влиянием этого события, я снова начинал об этом думать и снова оказывался во власти, но на сей раз уже нового, призрака. И этот последний, пройдя через годы забвения, обрел свои особые очертания. Он был именно тем, что мне меньше всего хотелось бы видеть, чьего взгляда я избегал вечерами, стараясь не замечать опасного сходства в очертаниях тех силуэтов, которые попадались мне навстречу, когда я прогуливался по городу. Он был далек от идеала. Почему же я не изменил его?

            Кухонные рабочие переглянулись. Сильный ветер с темного и бездонного моря, с моря, переполненного обнаженными утопленниками, сильный ветер с резким шумом, напоминающим шум рифов в марселях, надул перкалевую занавеску. Дорога враждебно обращала к нам свое гневное лицо пыли. Таинственная ночь неожиданно сковала всю страну от соленых холмов до топи болот, где блуждает, как известно, метановый огонь, который, - и я в этом убежден - является неприкаянной душой погребенных в болотах, или, чтобы не раздражать общественное мнение и тех, кто считает, что навеки стряхнул с себя предрассудки, пусть это будет просто необъяснимое самовозгорание метана в торфяниках, и здесь нет ничего такого, от чего следовало бы приходить в волнение, даже ночью, даже таинственной ночью, которая внезапно к четырем часам охватывает все - от голубых рощиц до сырых ущелий, а в это время какой-то человек, возможно, извозчик, возвращается с вокзала под первыми крупными каплями дождя через заросли дрожащих трав, сопровождаемый паническим страхом насекомых. Занавеска, ты вздымаешься, как грудь, при вздохе. Это так похоже, так похоже на приближение любви. Когда надвигающаяся гроза в темном наряде туч играет своими могучими борцовскими плечами, когда она нависает над скудной местностью, где болезнь таится в каждом доме, который служанки заливают водой, сбросив с себя сабо и подталкивая босыми ногами щетку на конце швабры, когда под мышками у всех проступает пот, а праздные женщины оставляют работу и предаются расслабленному созерцанию (напевая для вида и неизвестно зачем распахивая рубашку на мокрой груди), вооруженных вилами или сапками деревенских мальчишек, наблюдая за тяжелыми и тусклыми, как бильярдные шары, глазами и стесненными телами этих юных мужчин, которые, казалось, под воздействием испарений наэлектризованной весны собираются сбросить с себя одежду, а надувшаяся изо всех сил перкалевая занавеска, вобрав в себя всю мощь атмосферы, снова опадает с хлопаньем и звонким щелчком. Считается, что при приближении урагана следует закрывать двери и окна. Надо стараться избегать сквозняков: они притягивают молнию, которая поражает смертельным разрядом согрешивших девушек, рассекая их свинцовым огнем, подобным горящему взгляду, каким ты, Ирена, прожигаешь слуг и плохо выбритых кучеров, преследуемых навязчивыми воспоминаниями о городских женщинах, которые, стоя за ставнями в одних сорочках, улыбаются, слушая гнусавые звуки граммофона. Ирена, нужно стараться избегать прикосновения разгоряченных губ к оконному стеклу, когда через двор проходят эти простолюдины, которые будят в тебе желание. Возможно, подобие поцелуя сильнее сквозняков притягивает к твоим приоткрытым губам огненный язык грозы. Ирена приглаживает волосы и представляет себе, как ее поражает молния. Она рассеянно слушает, как в зале со смехом говорят о незнакомце, который в непогоду направился к северу, где сплошные непроходимые трясины. От влажного пола пахнет мылом и смолой. Скотину загоняют в хлев, над дорогами витает шерсть от прошедших стад. Жеребцы в конюшнях бешено требуют ласки, в которой им отказали. Шумные собаки толкутся вокруг навеса у дверей. Разбитый параличом старик знаками показывает, что он хочет что-то сказать. Его отталкивают. Ему хочется что-то сказать, что-то сказать, ему страшно хочется что-то сказать. Но всех больше занимают козы, чем он. Он всем надоел, Он не говорит уже много лет. Ему хочется поговорить. У него течет слюна. Он уставился на покрасневшую Ирену. Напевая, входит сын фермера, Гастон, который проходит на востоке военную службу. Все поворачиваются к открытому шкафу, где уложено белье. К ногам путешественников прилипла желтая земля с холмов. Старик показывает пальцем на Ирену. Что нужно этому старому идиоту? Что еще за глупости у него в голове? Все парни направляются через гостиную в кухню. Пьер, Жозеф, Прюдан... от них пахнет мокрыми волосами, они шутят, толкаются и хлопают друг друга по животам. Гастон хватает Прюдана за яйца. Они сцепляются. Поскальзываются на обмылке хозяйственного мыла, слышна ругань. Да, что бы вы сами сказали, оказавшись в болоте. Божья Девка, точнее Пресвятая Ебародица. Гастон, не слишком смейтесь над этими богохульствами. Сифилис уже близок, еще пятнадцать дней и он даст о себе знать, он притаился в крови и готовится нарисовать причудливые красные цветы на его коже с бледными крапинками язв на изгибах его нервов. Если только его не спасет чудо. Он уже (и самым распространенным в Нанси способом) подхватил болезнь, которая однажды сделает его похожим на старика, хрипящего в своем кресле, однако пока он пехотинец, вопреки всему ждущий исцеления в неуютной грязной комнате от красных пастилок перманганата, подогреваемых на маленькой плитке. Суровый взгляд его матери, проходящей с грудой тарелок в руках, выводит отпускника из себя. Он плюет на землю и кричит: "Хуятерь Божья!" Имя Создателя заглушается раскатом грома и взрывом смеха святотатцев. Дождь с силой барабанит по стеклам. В глазах деда Ирена замечает новую вспышку и затыкает уши. Чего она боится? Проклятья или наказания небес? Она опирается о ларь, линии узоров которого продолжают линии ее тела.

            "Я потерял счет годам. Первое время я еще следил за рукой, отрывавшей листки календаря. Понедельник или вторник - я перестал что-либо понимать в этих человеческих условностях. Все дни казались мне такими похожими. Само же число было для моих слабеющих глаз чем-то вроде знакомой мелодии. Это растущее на стене число никогда не имело того смысла, который я ему придавал. Каждый месяц я смутно надеялся, что, в конце концов, я снова научусь считать, хотя бы на пальцах. И что же произошло потом? Может быть, оттого, что мое кресло немного сдвинулось, границы моего зрения совсем сузились? Я больше не видел календаря, дни и ночи смешались. Я мог различать только времена года и окончательно потерял счет годам.
            Мне было двадцать пять лет, когда я оказался навсегда прикованным к креслу. Ребенок моей дочери уже достиг половой зрелости. Значит, сейчас мне уже за шестьдесят, а этот пыл все не ослабевает, он тлеет во мне вопреки моей неподвижности. В начале, когда я еще надеялся на будущее выздоровление, хотя мне и приходилось раньше самому видеть слабоумных и разбитых параличом, я совершал нечеловеческие усилия, чтобы, хотя бы взглядом, дать понять моей жене, когда она меня касалась, что я все еще мужчина. Она говорила, с надеждой положив руку мне на плечо: "Он волнуется, он очень волнуется" и только я один с беспощадной ясностью осознавал, что, в конце концов, умру от кровоизлияния. Стараясь успокоить меня и давая мне советы, она часами оставалась рядом, совсем рядом со мной, не замечая, - я никогда не мог до конца этого понять, - не замечая в моих расширенных от напряжения зрачках кровавого смешения ненависти и желания. В полном молчании и неподвижности я пытался выразить вращением своих глаз возбуждение. Из них изливался целый поток образов, кружащихся между миром и мною. Тела, тела, тела людей вокруг меня, мои скованные руки срывали с вас одежды, одежды, облегавшие ваши проклятые формы, срывали вместе с вашей кожей, с кожей, вводящей в искушение, оставляя на ее белизне и роговых оболочках моих глаз разящие красные следы самца, умершего без покаяния гордой и возвышенной смертью, которой безмолвно жаждала вся моя потрясенная плоть, неспособная смириться с отсутствием наслаждений, не доступных телу самца, чьи руки лишены возможности что-либо делать, в то время как между застывших неподвижно ног смехотворно торчит огромный источник небесной благодати, который по-прежнему можно сосать, дрочить, запихивать в дырку, этот готовый проткнуть стены член. В одно прекрасное утро моя сердобольная супруга решила еще читать, несмотря на то, что мои глаза ясно говорили о диких мучительных желаниях, одолевавших меня, молитвы святых мучеников. Иногда она сажала к моим ногам мою дочь и ко всем прочим проклятым страстям, терзавшим меня, присоединялся инцест. "Помни всегда своего отца, моя Виктория, и то, как терпеливо я сносила это несчастье, - шептала добрая мать, - как я ухаживала за ним, как я его любила. Больные уже одной ногой в раю. Они причастны вечному покою, где в небесной лазури царит Всеблагой Господь. Грешные мысли постепенно покидают их. Они не умирают внезапно, сразу же отлетая к ангелам: благодать нисходит на них, как морской прилив. Виктория, моя дорогая, вглядись повнимательней в глаза своего отца и ты заметишь в них отдаленное сияние голубых небес." И Виктория поднимала ко мне свои глаза, смущенные глаза невинного ребенка. Я читал в них рождающуюся тайну, подобную тайне огромного леса, в котором под листвой дышат первые фиалки. Потом с незамутненных век моего ребенка мои глаза соскальзывали на ее перламутровую кожу, при этом я на мгновение задерживал взгляд на губах. Пятно на них свидетельствовало о выпитых тайком чернилах. Из-под рубашки выглядывала нежная впадинка под узким затылком. Две ловкие ручки иногда случайно касались моих колен.


    "Митин журнал", вып.57:
    Следующий материал

            Окончание повести
            Луи Арагона




Вернуться на главную страницу Вернуться на страницу
"Журналы, альманахи..."
"Митин журнал", вып.57

Copyright © 1999 Татьяна и Вячеслав Кондратович - перевод
Copyright © 1999 "Митин журнал"
Copyright © 1999 Союз молодых литераторов "Вавилон"
E-mail: info@vavilon.ru