ЯПОНИЯ В ЖАНРЕ ПОРТРЕТА
Япония дана нам в отместку.
Преступления и наказания больше нет, есть Преступление и Япония, Наказание и Япония, Война и Япония, Мир и Япония.
Японский городовой сторожит мясо Мясницкой и колбасы Тверской. Взаимная вежливость перестает быть болезнью пассажиров, число поклонов возрастает с эпидемической быстротою, обещая скорый иммунитет и дешевую отвычку от сплина.
Вино Москвы - превращенная кровь Токио.
Вкушая з д е с ь, помни о спасении т а м.
Грустная московская мафия разучивает танец хара-кири.
Это - танец живота, равнодушного к рукояти.
Живот танца, рукоять вальса.
Да, крыша поехала; а "поехавшая крыша" - это и есть определение пагоды. Япония с поехавшей крышей - Россия, поехавшая в Японию.
И вот мы у самого края: курятся, курятся Курилы; гряду попирает розовый ботинок самурая.
"Сакура-сан"
"Курила-сан" - говорят его заусенцы.
"Куросаву, Куросаву!" - отвечают им из-за Курил.
Рис становится формой мысли. Палочка - органом речи.
Калач, расписанный, как иероглиф, вызывает слюну буддиста.
Москва как священная корова ходит без привязи и не боится стать вырезкой.
Тянь-Шань переговаривается с жень-шенью на языке Кэндзабуро Оэ.
Пеленки служат пропуском на работу. Работа любима как любовь. Любовь - раскоса.
Форма гейши - условно-летняя, с примкнутым штыком и резиновой дубинкой.
Теперь знаем, откуда встает. Встает - т а м, а здесь - как известно.
Европа начинается в Саппоро. В моду входят японские имена: Балан, Садур, Саран.
На улицу высыпали щебечущие буквы: хито-бито.
Эта улица видела утро стрелецкой казни. Теперь - обрадованная - видит сны о Фудзи.
Япония - вот тебе русское ухо мое. Нащебечи, настрекочи в него из холодной и влажной души своей, обезболь его, обезлобь - лобастой, вихрастой речью своей, настоенной на сыворотке Восходящего Солнца.
Теперь мы знаем. Страна, переспавшая с Солнцем, - величайшая из любовниц. Япония - Солнце, а не Людовик, а не Эхнатон - истуканы, любившие погреться в лучах недорогой славы.
Пишу по-русски: не зная, откуда, и не зная, куда. Не зная, о чем. О Японии. О радости быть японцем - с точки зрения общей раскосости и любви к рису.
Прошлись хазары.
Прошлись татары.
Прошлись французы.
Прошлись японцы.
Следы подошв и швов - моя душа расписана татуировкой посещений. Фамильное древо не угадывается в фамилии - только кожа, только надрез скул, только очерт глаз, только очертя голову - страсть.
Япония. Что-то носится над этим словом - темное, сыгравшее в ящик, мужественное, как ноктюрн.
Слово - заливистое . Как Шаляпин.
- Ухнем, дубинушка?
Г-н Цураюки привез в Москву японских дрессированных кукол.
Куклы кусали кислый воздух Пречистенки. За ними стояла толпа и радовала глаз. Безумная, бескорыстная.
Выдумавшая Петрушку.
Выдумавшая Матрешку.
Освоившая самовар.
Осилившая самогон.
Тринадцать тысяч пар, склонных к экзотике больше, чем к экзегетике.
Русская очередь за куклами театра "НО".
Я прохожу мимо. Потому что живу напротив. Чувство юмора, грозящее селезенке. С утра я читал Такубоку, полагавшего, что жизнь - табак. Я застрял на пословице "меч не знает головы кузнеца". Я узнал эту пословицу, разглядел ее сквозь подошвы хазар и татар. С тоской меча по голове кузнеца.
Зажигаются лимонные лампы. Я иду мимо цветных окон писателя Д. Д. смышляет рассказ.
Развилка. Вот топкие затеи русских - гостеприимство, в котором больше соли, чем хлеба.
"Несолоно на х л е б а х " - слышится на всей русской огромности.
Японец Петр, засеявший финские болота рисом разумного и вечного.
Северная война - и шведы, уставшие от северных территорий.
Никогда мы не были столь счастливо непохожи.
Японец Куроки, ищущий дом Марины. Это он-то ищет, переведший "Капитанскую дочку" как "Сны бабочки о душе цветка"?
О, Порт-Артур, о, князь Куропаткин, принявший сопки за сотни.
Сны бабочки... Пушкин - японская бабочка, махаон, забирающийся смуглым пальцем в бархатную тычинку слова.
Русское слово - иероглиф, коллекционный мотыль из гербария.
"Это - Аз," - говорит японец, обводя жирную языческую букву. "Буки, - пугая избалованного внучонка, - веди".
Они понимают нас русскими буквами наших снов.
Крылов. Японское ухо, обремененное Мартышкой и Очками.
Японские очки на русской Мартышке.
Зачем я так зол? Я живу, подавая надежды. Изучая практическую грамматику любви и основы опыта. Я пожинаю посеянное.
Я знаю толк в миргородской луже. Мне доступен наркотик сирени в майском саду Вологды, я не спутаю угодника Глеба с угодником Борисом. Мне мила только живопись спелыми яблоками по августовскому саду. Я ощущаю концы Вечности в вожжах прогулочной лошадки, идущей шагом. Зачем я так зол? - на эту Японию, свалившуюся с небес, на этих бесполых кукол, лакающих воздух очереди... Зачем?
Ощущать себя беспросветно русским, безначально московским, безглагольно московским.
Дни Восходящей Японии. Полнощекая, она освещает Москву бледной закваской своего островного зелья.
Красивая татарочка Кэт, я оценил выучку твоей лодыжки, я выучил настенную живопись твоего чулочка. Поджарая твоя походка говорит о Синто больше, чем академик с соленой фамилией Груздь.
Японец читает Розанова. Он перестал собирать бабочек, он начинает собирать жареные осенние листья.
Он требует за Чехова Сахалин. Сахалин нужен ему как память о сердцееде японских дам.
Русская мечта, чудившая по-японски: Ползунов, Попов, Кулибин. Самураи, богатыри.
Алеша Попович, поставивший на колени пленные радиоволны.
Сны наяву. Сон сосны о березе. Колючки с точки зрения лепестков. Шишки с точки зрения почек.
Японцы с точки зрения русских.
Японский букварь.
Я пью Японию натощак как микстуру от кашля.
В зодчестве метро, в ваянии грассирующих вагонеток видится мне та заоблачность Парни или Пруткова, о которой молчаливо благовестит обряд бинтования ног.
"У мадам Керны ноги скверны," - пишет пушкинский остроумец, переводя династическую эстетику Востока в плоскость русской розовощекой эпиграммы.
Много ли мне надо? Угол с кирпичной трухой немецкого Дома, где Лефорт держал стойло, два японских глаза красоточки Кэт, ленивую любовь к бутону свежесмолотого кофе, троянское пение Елены, приговорившее полис.
Япония - солнце мертвых.
Русская мечта освободиться от собственной культуры, сбросить ее как тяжелую, липкую робу - и в Парни, в Париж, в Нагасаки, в ананасы в шампанском, в беспроволочный телеграф географических удовольствий, - в карты, атласы, глобусы, примусы, колизеи.
В Японию, которой нет.
Сны кожи о змее.
Сны хвоста о ящерице.
Сны Бориса о Глебе.
В моей отчине, на стене моей комнаты, висит, вытканный тысячью струй, водопад Хиросигэ. Дует какой-то пронзительный ветерок из перелеска, сияет розовая плешь пагоды, дымится окурок костра, и всюду, по всей стене, отпрыгивают лиловые буддийские брызги. Т и ш и з н а японского водопада, пригретого в центре страстного русского колеса, - странный узор моего детства, слепленный безвестной кудесницей из Нагои.
Палочки языка по бордюрчику вышивки - так, должно быть, могли писать слоны, сжимая стило в хоботе.
Японская слонопись - и японец Велимир, сказавший слонам: "Бобэоби".
Так проходит Япония, наступая нам на ухо слоном, медведем.
Проходит - чтобы остаться зеркальным и безошибочным отсутствием слуха, красивой вышивкой в детской, слоновьим бивнем - в мастерской, тишизной буддийского водопада, молчаливо бегущего вспять.
И вот опять по-русски: что же я написал? Повесть? Помесь? Где сюжет? Где фабула?
Полно кормить голодных леденцами. Дайте им плотную прозу: "плотную" - от слова "плоть", "плотную" - от слова "плот".
Уплотните вашу Японию, как жиличку с излишней жилплощадью, подселите к ней пьющего фронтовичка с Орденом Подвязки, опишите ее густо, как кашу или сажу, дайте ей положительного героя, делающего себе харакири.
Негусто. Неплотно. Сон-леденец.
Япония в жанре портрета.
Аквариумные рыбки, раскрашенные акварелью.
Волшебный фонарь в виде уличного.
Какова будет моя речь в виде столбика иероглифов?
Я страстно желаю быть переведенным. Так ужаленный мечтает рассказать о жале, разорванный - о мине.
Т а м встает Солнце.
Здесь на него молятся, развивая систему рациональной этики методом индукции.
Вот все, что я знаю о Японии.
Вот все, что знает обо мне она.
Жизнь - это черта оседлости сна.
Спящие, мы рисуем.
Дремлющие, мы поем.
Сон в руку - Япония, сбывающаяся в пятницу до обеда.
