- Не секрет, что многие рукописи Ерофеева как будто преследовал злой рок. Известно, что роман "Дмитрий Шостакович" пропал в электричке, пьеса "Фанни Каплан" осталась незаконченной.
        - А что вы скажете по поводу того, что рукопись "Дмитрия Шостаковича" нашлась? Наверное, звучит как бред сумасшедшего, но факт, как говорится, налицо. Роман - у нас.
        - Неужели такое возможно? Ведь прошло почти 30 лет?
        - Если едешь в электричке навеселе, да еще не один, а с пьяным Леней Губановым, - возможно всякое. Рукопись не пропала - она была просто-напросто украдена Губановым и потом продана за бутылку. Сам Ерофеев был убежден, что роман исчез безвозвратно, а те немногие, кто знал об этом, не могли ничего сказать - с Леней они были связаны клятвенным обещанием молчать. Незадолго до своей смерти Галина Носова (вдова Ерофеева. - Ред.) говорила мне, находясь в несколько помраченном состоянии, что рукопись нашлась в КГБ. Я молчал, а про себя усмехался - я уже знал, где роман... Впрочем, над "Дмитрием Шостаковичем" нужно еще крепко поработать. Он написан в тетрадке, от руки, в форме черновика, полного, но в виде разрозненных кусков. Рукопись требует сложной текстологической работы... Кроме того, к "Шостаковичу" надо составить комментарий, без которого разобраться в тексте будет трудно. Кстати, комментарии нужны не только к "Шостаковичу" - без них не обойтись и в случае с "Петушками". Такой комментарий я уже сделал, но не текстологический, а скорее философский. Читатель у нас неподготовленный, ему надо объяснять всю сложность и многоплановость поэмы. Иначе мы рискуем постоянно воспринимать ее как "исповедь русского алкоголика" (глупый Чупринин). Чтобы добраться до сути, нужен специальный методологический аппарат. В свое время об этом говорила и Ольга Седакова - ближайшая, можно сказать, наперсница Ерофеева. Увы - многое из того, что публикуется сегодня по поводу "Москвы-Петушков", и близко не лежит к истине.
        - Так можно ли утверждать, что Венедикт Ерофеев - автор одного произведения?
        - В этом нет ничего плохого. Даже наоборот. Лучше быть автором 120 страниц великого текста, чем - "ста томов" очередной эпопеи. Однажды Синявский противопоставил художественный текст Ерофеева публицистическому тексту Солженицына. Эта мысль и легла в основу моей работы о Венедикте Ерофееве, вступительной к готовящемуся собранию сочинений. Называется она - "Веничка как национальный герой".

        - Ерофеев, я знаю, что одно из твоих бессмертных творений ты потерял то ли в электричке, то ли еще где. Может быть, можно попытаться отыскать?
        - Едва ли. Потому что то ли одна, то ли две МГУшные экспедиции ездили по линии Москва-Петушки с тем, чтобы найти, и ничего подобного они... Они смотрели и по левую, и по правую сторону очень внимательно и ничего не обнаружили.
        - А что это было за произведение?
        - Ну, я вообще не люблю называть жанры. Ну, просто - "Шостакович".
        - Не биографическое же эссе?
        - Еще бы! И то - Шостакович там присутствовал только самым косвенным образом. Там как только герои начали вести себя, ну, как сказать.... Вот, у меня этот прием уже украден - как только герои начали вести себя не так, как должно, то тут начинаются сведения о Дмитрии Дмитриевиче Шостаковиче. Когда родился, кандидат такой-то, член такой-то и член еще такой-то Академии наук, почетный член, почетный командор легиона. И когда у героев кончается этот процесс, то тут кончается Шостакович и продолжается тихая и сентиментальная, более или менее, беседа. Но вот опять у них вспыхивает то, что вспыхивает, и снова продолжается: почетный член... Итальянской академии Санта-Чечилия и то, то, то, то... И пока у них все это не кончается, продолжает ломиться вот это. Так что Шостакович не имеет к этому ни малейшего отношения.
        - А вдруг откликнется тот, кто это нашел? Расскажи подробнее, когда это было и как это выглядело?
        - Это - две черные тетради и четыре записные книжки.
        - А в чем все лежало?
        - Все это было в сетке. Я могу назвать точно - вот это знойное самое лето. 72-й год. Знойное лето под Москвою. Я когда увидел пропажу, я весь бросился в траву, и спал в траве превосходно. Представь себе, что это было за лето, когда можно было ночевать в нашей траве.
        - А почему "Шостакович", а не "Хренников"?
        - Тихон Хренников - очень хороший человек. Мне у него нравятся ранние песни. Все.
        - Старый хрен Тихонов и молодой Тихон Хренников - очень старая шутка.
        - Причем, заметь, мною же изобретенная в 56-м году.
        - Ладно. Хрен с ним, с Хренниковым. Давай лучше вспомни поточнее: какого цвета была сетка? Может быть, вспомнишь?
        - Трудно установить, потому что сетка была не моя, а была моего знакомого из Павлова Посада. И потом там были две бутылки, что и соблазнило.
        - Бормотухи?
        - Да. Что и соблазнило тех, которые покусились. Я бы на их месте поступил бы гуманнее.
        - Ты оставил в электричке?
        - Господи, откуда мне знать? Я проснулся в электричке с совершенно угасшим светом, и я сидел один в вагоне, и причем в тупике.
        - А что же ты пил, Веничка, что дошел до такого?
        - Еб твою мать - он задает мне вопросы какие! Он ведет допрос как самый неумелый из следователей.
        - Как это? Я веду допрос по всем правилам. Как завещали отцы и деды.
        - Хуево ты ведешь допрос.
        - Пил ли ты в этот день коньяк?
        - Еще как!
        - А зубровку?
        - Пил и зубровку.
        - Зверобой и охотничью, и полынную, и померанцевую, и кориандровую... весь ностальгический набор.
        - Очень жалко "Дмитрия Шостаковича", потому что, когда я писал, действительно спрашивал сосед: "Ерофеев, ты чего опять какую-то блядь приводил?" Я говорю: "Какую же это я приводил блядь?" - "Ну как же: ты всю ночь смеялся!" Я говорю: "Почему же, ну... я просто так..." - "Я человек бывалый. Я человек бывалый. Так я тебе и поверил, так я тебе и поверил, что ты - просто так. Опять какую-нибудь блядь приволок."
        - А где ты жил тогда?
        - На станции Электроугли.
        - Снимал угол?
        - Какой там - снимал угол, когда крысы бегали из угла в угол.

        <...>

        - Хорошо. Откуда народ вокруг тебя появился?
        - Ну вот, допустим, Слава Лён. Я, допустим, сижу во Владимире в окружении своих ребятишек и бабенок, и вдруг мне докладывает Вадя Тихонов: "Я познакомился в Москве с одним таким паразитом, одной такой сволотою". Я говорю: "С каким паразитом, с какой такой сволотою?" Он говорит: "Этот паразит, эта сволота сказал мне, - то есть Ваде Тихонову, - что даст... уплатит 73 рубля (почему 73 - непонятно) * за знакомство с тобою". То есть со мною. Ей-богу.
        - То есть Лён прочел "Петушки".
        - Ну да. Я удивился, а Лёну Губанов сказал: "Вот если Вадя Тихонов, который хорошо с ним знаком..." - вот тогда он и залепился со своими 73 рублями.
        - А ты еще не был тогда знаком со СМОГистами?
        - Абсолютно!
        - То есть ты как бы в безвоздушном пространстве существовал?
        - Почему в безвоздушном?
        - Ну, если брать эту московскую культурную среду, ты о ней ничего не знал?
        - Об этом понятия не имел. И тут мне Владислав Лен предложил 73 рубля за одно только знакомство.
        - И благодаря ему ты стал известен в мире?
        - Не благодаря ему. Благодаря совсем другим людям, которые сейчас уехали. Эти люди, которым я обязан, живут теперь в Тель-Авиве... и так далее.
        - Лён утверждает, что это он передал "Петушки" на Запад и благодаря ему они были опубликованы.
        - Как всегда, врет.

        <...>

        - А каково жить в России с умом и талантом?
        - Можно. Можно тут жить. Если приложить к этому усилия. То есть поменьше ума выказывать, поменьше таланта, и тогда ты прекрасно выживешь. Я это за собой наблюдал, и не только за собой.
        - Как же! Насколько я знаю, ты никогда на продажу не шел.
        - Еще бы!

("Континент" #65, 1990 г.)

        * Понятно: 70 р. - за выкуп "Д.Ш." у акад. Мигдала, у которого Губанов взял 70 р. под заклад рукописи, 3 р. - на водку. - Прим. Славы Лёна.

        1

        ... Из полного адреса я помнил только название улицы "Коммунистический тупик", но летел туда как на крыльях. Играя духом, рукой рисовал в трепетном с бодуна воздухе блаженство второго свидания. С ней! - волоокой, для меня все еще потусторонней, гармониесообразной. Я и сам был меломаном, когда не пил. Но когда я не пил? Скажи, Шостакович, когда?
        В тупике я быстро нашел особняк - выбрал, как в Верховный Совет: один из одного. И не ошибся: остальные были хибары. А этот выдавался, выдвигался, выпячивался, торчал, как пуп земли. Древней, владимиро-суздальской.
        Она мне так и сказала: "В тупике выбирай любой особняк - по вкусу". А вкус у меня был. Я славился своим вкусом - она это знала. Уже наизусть.
        Массивная дверь оказалсь незапертой: через пустую прихожую - вестибюль - я прошел в первую залу. Она тоже была абсолютно пустой, но за дверью стоял дикий хохот - резной дверью напротив.
        Я постучал: хохот усилился, но дверь не открылась. "Хохот сам по себе, дверь сама по себе!" - про себя оценил я ситуацию вслух и опустился сознанием в кресло. Поскольку на ломберном столике стояла ногами початая бутылка кинзмараули, с парой бокалов, я решил выпить. Читаем: рыба-пила. А кто теперь не пьет?
        Хохот то усиливался, то затихал - слов не было слышно: в этой стране вербальный язык вышел из моды. Вышли мы все из народа, а язык вышел - из моды. Как говорит логопед, был, да весь вышел.
        Я погромче еще было раз постучал в закрытую дверь и, не зная ответа, сел. Смирно. Выпил. У нас давно так: кто-то стучит, кто-то садится. Но являть в едином лице оба действа считается извращением. Я поэтому выпил по норме. Знать, ценить, уважать культурную норму любой - подчеркиваю, любой - деятельности учили меня во всех моих университетах. Вокруг Горького, Владимира и Москвы. Во всех моих университетах - до отчисления. Приказом ректора. По исключении из комсомола. Из коллектива. Правило не бывает без исключения. Это - норма.
        Вдруг смех прекратился. Перестал быть как-то внезапно и разом. Через минуту в оглушительной сверхтишине родилась, нарастая крещендо, ни на что не похожая нота - завыванье. За стеной попадали стулья, и раздался звероподобный рык! - еще две минуты какой-то возни, и все стихло. Молча и навсегда.
        Я выпил еще бокал и за неимением ключа взял ломик. Резная дверь, будучи слишком массивной, но с мелким запором, сопротивлялась недолго.
        ... Зрелище, представшее моему нетрезвому взору, было душераздирающим. Если бы у меня за спиной до того хлопали крылья, они бы опали. Просто бы отвалились, усохнув, за полной ненадобностью. Что ангельского субстанционально?- ничего человеческого вотще не существовало в коммунистическом мире: мерзость запустения являла
        собой открытая без ключа комната смеха. Но рыдание и скрежет зубовный не заглушили бы теперь мертвенной тишины.
        Тринадцать с высокими спинками стульев (два из которых были опрокинуты навзничь), спугнув робкую было надежду своей пустотой - полным отсутствием смехолюбивых сидельцев, зловеще окружали, как столбы государственной границы, забитый яствами стол. Забитая дверь, какую по вкусу пришлось открывать
        без ключа ломом, становилась алллегорически ясной - даже прозрачной. Весь этот антураж, бутафорские яства, пирамида бутылок шампанского, тринадцать одиноких - одинаковых - стульев, вся эта мертвечина - натюрморт - стягивала лучи зренья и ужаса к живой голове в центре. Мира: к отрезанной голове Дмитрия Шостаковича на блюде. В центре стола!
        Я взвыл, не услышав своего собачьего воя, и - бросился вон...

        2

        И было утро, и был вечер, и полыхали зарницы, и южный ветер сгибал тамаринды, и колхозная рожь трепетала в лучах заката. Мой разум глох, и сердце оскудевало, и не хватало дыхания, и грудь моя теснилась от миллионов предчувствий, и я в первый раз посмотрел на небо. - Я, никогда не глядевший на небо.
        И - в тот же час - свершилось! сквозь метания беспокойных звезд ворвался в унылую музыку сфер охрипший хор серафимов, и завеса времен заколыхалась от сумасшедшего томления и раздралась надвое, - и вопль ужаса и восхищения оглушил меня и опрокинул в придорожную канаву. И кто-то давился от смеха над моей головой, и тряс меня за волосы, и говорил:
        - Что делаешь ты, брат мой, в этом мире, ты, который больше, чем этот мир?
        И я поднял голову, и дышал в пространство водочным перегаром, и ничего не видел, кроме тьмы.
        И холодная грязь текла мне за шиворот, и было утро, и был вечер, и полыхали зарницы, и взгляд мой выражал недоумение, смешанное со страхом, и уши мои вздымались, и дыхание было прерывисто.
        И бесплотный сосед мой говорил мне:
        - Слушай меня - теперь - самый светлый из всех онемевших, - ты хорошо ли исчислил сроки? Ведь я один из тех, кто оставался с Ним до конца - с Ним и с тобой, - ты помнишь?
        Так говорил тот, кому я внимал и кто не хотел быть зрим. И я отвечал ему:
        - Кто бы ты ни был, слова твои ложатся мне на сердце, но божественный синтаксис твой не вполне изъясним.
        И он рассмеялся и сказал мне:
        - Наступит время и ты поймешь: с тех пор, как звезда наша стала заново восходить, и перепуганный Творец ввел в наших сферах систему тайных доносов, ни один мыслящий призрак не хочет быть понятым в пределах, указанных Тем, чей дух почил на небе с ударом молнии, возвестившей мое явление. И вот - прежде чем расступится тьма, ты возвратишься в тот мир, которому теперь не принадлежишь, сердце твое сто тридцать раз сожмется от страха и таинственных речений, и увидишь край, где томятся души поверженного воинства Люцифера, и изведаешь силу трех испытаний - и тогда разум Того, Чьи милости скрыты, осенит твою голову, разбухающую от невезения - ты этого хочешь, мой юный страдалец? Ты хочешь идти со мной?
        И он говорил, и меня забавляло проворство его декламаций, и все голоса во мне смолкли перед сладкой потребностью чуда.
        Но мгла становилась бездонной, и я заклинал его назвать себя, и он не хотел, и шептал мне на ухо, и обливал меня дождем, и щекотал, и смеялся, - и уносил меня на крыльях блеющего смеха.
        И, унося, раздвигал мои пределы, и обволакивал рассудок тьмой непроницаемых аллегорий, и все горизонты свивались в кольцо, и опрокинутый небосвод, и в нем растворились ликующие наши тела, отрешившиеся от бремени всех измерений, и свистели полуденные ветры, и с грохотом
        проносились тысячелетия из конца в конец эфирных равнин, и - распахнулись врата адовы.
        - Не бойся открыть глаза, - говорил мне Дух, сроднившийся со мной в изнуряющих блаженствах полета, - не бойся открыть глаза, мой усталый брат. Вот мы перешли рубеж, отделяющий горние страны от пределов, осужденных на покаяние и вечные муки.
        И первое искушение уготовано было мне, и глаза мои, повинуясь приказу, блестели, и панически острый взгляд блуждал среди мрачных теснин, и дымные факелы озаряли утесы оловянным мерцанием, и бросали на жесткие щеки каждого из поверженных ангелов тьму фиолетовых бликов, и громко слышна стала музыка сфер, и первой явилась дива...

        3

        Милиция ехала долго - верхом ездить она не умела. Да и лошади пали - в год великого перелома. Ребер.
        Она - это тысячеглавая гидра без ног, без сердца, без сострадания. Она в числе семи человек с ружьем приехала на козле - знаменитой в совдепии автомашине ГАЗ-69. Колеса которой, как всегда, восьмерили и крутились в разные стороны.
        Старший - старлей, соскочив, что-то нечленораздельно рявкнул перед массивной дверью, и шестеро остальных, как обычно - шестерок, бросились врассыпную. Сделав вид, что они оцепили в злом преступлении подозреваемый особняк, четверо из шестерки лягавых постепенно стали сжимать кольцо. Гранаты-лимонки в правой руке - у каждого по две штуки. По рыку-команде старлея - дружно и разом выдернув чеку, чекисты - буду отныне их называть собственным именем - пугающе, но не страшно забросали звенящие окна взрывчаткой и под грохот хлопуш ворвались со всех четырех сторон
        - со всех ног - в переполошенное здание: абсолютно пустое.
        - Абсолютно пустое! - самый грамотный, с неполным трехклассным образованием чекист доложил по уставу старлею. Какой, все еще опасаясь оружья и зверства бандитов, мялся на улице: жался к козлу. Другой, безголовый, но порасторопней чекист опрометчиво вынес на блюде голову Дмитрия Шостаковича.
        - Верни взад! - не вынес дикого зрелища старший - страшный во гневе - начальник и, выхватив блюдо, бросился в распахнутый изнутри особняк.

<1972>

Публикация Славы ЛЁНА

* Наш читатель А.Каплин обратил наше внимание на то, что вторая главка данного текста, с рядом разночтений, содержится в тексте повести Венедикта Ерофеева "Благовествование", опубликованном в книге: Ерофеев В.В. Оставьте мою душу в покое. - М.: ХГС, 1995. - с.139-140.