Рая (***) <В "Песни песней" обращение к супруге.> сидела на лавочке. Так и сидела. Архейская древнейшая эра уже миновала, земля остывала, скоро - еще какой-нибудь триллиардик лет - и на девяносто процентов (% жидкости в организме) она сделается обиталищем первых головастиков, начнется по новой жизнь.
Она уже так привыкла к соседству Эйфелевой башни, что ей совершенно на нее не хотелось. Было такое чувство, что на это сооружение она обречена глядеть вечно. О муже (так вот, собственно, о муже) Рая забыла - это было так давно. Жила вниманием к мелкому, сиюминутному: вот по камешку взбирается паучок - хорошо. Травинки, песчинки, Жоан Миро. Крошки-насекомые под ногами. "Лето пройдет, и зима пролетит" - ведь это еще сколько ждать. Сейчас только август, у стрекоз раздолье.
Рая была убита и по обыкновению мертвецов пребывала по ту сторону добра и зла - не наблюдая, кстати, большой разницы между одним и другим. (Когда с той стороны смотришь, ее не видишь: Кочетов, Твардовский - совершенно одно и то же.) По той же причине у нее выветрились из памяти слова напутствия, коими мужа проводила. Помните их? Нет? "Если б ты оттуда еще свалился", - страстным от ненависти шепотом. Это опрометчивое пожелание, простительное, однако, ввиду его неподдельной искренности, позабылось. Тем более что с Эйфелевой башни никто не падал - она б это про себя отметила. Не вспомнила она о нем и поздней, когда вокруг начало твориться нечто невообразимое (короче, она о нем никогда не вспомнит). Вдруг в самое ухо взвыли сирены. За несколько минут все запрудили полицейские, и те, что в колобашках с козырьками, и другие - в пилотках, бронежилетах, с автоматами. Мелькнул крест "скорой помощи". Все это под звуки голоса, несущегося из громкоговорителя. (Когда в грузовике, оснащенном репродуктором, подвозили к их дому арбузы и шофер вот так же, голосом статуи, сзывал народ беэршевский, то не одну Раю - многих русских не покидало чувство, что - "враг вероломно...") Этот же голос вещал:
- Votre attention, s'il vous plait! Voici un message de la police. Une partie de la tour Eiffel a ete investie par des terroristes en armes. Vous etes instamment pries d'evacuer le quartier. Il en va de votre securite. Je repete... <- Внимание! Внимание! Говорит полиция, говорит полиция. Вооруженными террористами осуществлен частичный захват Эйфелевой башни. Просим всех незамедлительно покинуть район Эйфелевой башни. Дальнейшее пребывание в этом районе угрожает вашей личной безопасности. Повторяю...>
Иди знай, о чем это. Но как страшно стало - не передать. Все, что недавно стекалось сюда, теперь отступало - покорно и поспешно. Лица были сосредоточены, озабочены. Эвакуация в организованном порядке из района бедствия - так это выглядело; также и судя по детям: кто был с детьми, уводили притихших детей. Автомобильное движение по набережной было перекрыто. Когда какой-то полицейский, обратив внимание на Раю, сидевшую на скамейке, заметил ей, что "это (т. е. сказанное по громкоговорителю) относится и к madame" - слово, которое она поняла, об остальном догадалась - тогда Рая в ответ, помня слово "хасбент", стала при помощи этого слова судорожно объяснять, что у Юры на Эйфелевой башне все деньги и все-все документы и даже гостиничный адрес, а сам Юра на Эйфелевой башне (которая, кажется, собирается обвалиться), и без Юры она уйти не может, он знает, что она здесь - он сюда придет, а иначе они разминутся и вовек друг друга в Париже не найдут. Все это до́лжно было выразить посредством слова "хасбент". Хорошо еще, что в Раином сознании этот, совершенно чужелицый, в форме, знакомой исключительно по фильмам про любовь и с Луи де Фюнесом - что все же он был продолжением израильского полицейского, а не советского милиционера.
Полицейский проявил настойчивость. Десница власти уже почти касалась предплечья Раи. Но и Рая упорствовала, без устали объясняя, почему предпочитает порисковать собою чуть-чуть. Чтобы потом не пришлось еще хуже. Полицейский неожиданно раскусил Раю - соотнеся (в свете какого-то там обстоятельства) издаваемый ею фонетический гул с судорожными тычками ее рук в направлении Эйфелевой башни.
- Vous parlez russe? Votre mari est lа-bas? <Вы говорите по-русски? Ваш муж там?>
Рая закивала - в надежде, что наконец-то правильно понята.
Он что-то произнес в свою "ходилку-говорилку", послушал, что оттуда ответили ему, и затем сказал, обращаясь к madame - фразу, явно успокоительную по смыслу и почтительную по тону. Больному бы такая фраза определенно сулила скорейший приход доктора, иными словами, фраза сулила появление лица подобающей компетенции, каковою, увы, сам говорящий не обладает, хотя потребность в таковой нижайше осознает. Приблизительно так. Далее происходит недоразумение. Раю принимают за советско-русскую и препоручают заботам советско-посольского человека. Стальной костюм, вельможно подрагивающие щеки, такой же под-подбородок, в лице капээсэсность с гебэшностью, дополняющие общечиновничью осторожненькую степенность. Такой вот душка прикатил к месту событий - где первым делом ему "устроили" Раю. При этом уже отовсюду просовываются журналистские руки с камерами, диктофончиками - а он не отмахивается. На первых полосах вечерних газет появятся фото под заголовками: "Ей сообщают: ее муж - заложник в руках террористов".
- Так что же, ваш супруг там?
- Да. Я не могу отсюда никуда уйти, понимаете? Переведите им: у него всё - и деньги, и паспорта. Он знает - я его здесь жду (Сольвейг: "Лето пройдет, и зима пролетит...").
- Только не волнуйтесь. Мы все сделаем, что в наших силах, - а камеры тем временем щелк-щелк. - Ваш муж будет освобожден... а сейчас пойдемте отсюда.
- Освобожден?! - уже было готовая дать себя увести, доверившись родному языку, - который, как известно, в трудную минуту один мне опора, - Рая встала как вкопанная. - А что? Что случилось? Я вообще ничего не понимаю!
Она-то думала: ну, просто авария, всех спускают, очередь до Юры не дошла... И мурашки забегали по спине, а в других местах тоже - словно тоже на букву "м", и плюс в глазах зарябило.
- Ну ка-а-к же... - у посольского в голосе даже укор. - Наших туристов террористы захватили. Взяли заложниками...
- Это ООП? - вскричала Рая грозно - точно была под стенами Иерихона.
- ООП-то тут при чем... дура (чуть не сказал). Лига защиты евреев!
- А ей-то чего захватывать наших туристов? Пусть советских захватывают.
Никакой неловкости не произошло. Как некоторым бывает неведомо чувство страха, так некоторым бывает неведомо чувство неловкости. Оба поняли свою ошибку. Раю свели с другим официальным лицом, из другого посольства, он тоже поспешил на место происшествия - такого неприятного происшествия. К счастью, этот господин - какой-нибудь Гуревич ставший Бен-Гуром - в состоянии был проскрипеть своим идишским голосом что-то "по-хусску".
- Мы вас (ми вас) сейчас увезем отсюда. Будет лучше, если мы побеседуем с вами прежде, чем вас будет допрашивать французская полиция.
- А чего им? Ведь все в порядке. Юре они ничего не станут делать, он же свой. Покажет паспорт... или, думаете, они ему не поверят?
Израильский чиновник понял, что перед ним дура, и не стал дальше разговаривать.
Постепенно становились известны подробности того, что произошло. Свидетели, в том числе непосредственные свидетели, рассказывали: вдруг раздалась ужасная автоматная очередь поверх голов. Когда дым рассеялся, мы увидели вооруженных людей, в руках у одного была граната и револьвер, остальные - всего их было, по утверждению большинства, четверо - держали автоматы. "Узи", уточнило несколько человек. Они были в таких, ну, как тюбетейки... ("Кипах?" - "Вот-вот"), в одинаковых куртках цвета хаки, между собой говорили на иврите - один из свидетельствовавших когда-то учил иврит и сразу узнал его. Да и кто как не они до этого громко пели израильские песни - "Хава нагилу" и другие. Это носило вызывающий характер (теперь все с этим согласились). Себе в жертву террористы избрали туристок из России. Да, по преимуществу женщин - последние выделялись своим обликом. Многие вначале подумали, что, может быть, они из Польши, но потом-то точно выяснилось - из России. Я когда еще этих русских женщин приметила (сказала одна), они так комически выглядели, бедные.
Террорист, владевший французским, выкрикнул: "Лес партир мон пёпль!" Три других выкрикивали: "Лет май пипл гоу!" Затем двое, при всеобщем и полном смятении, быстро сбежали по лесенкам с двух противоположных углов площадки и заняли позицию у лифта. А говоривший по-французски зачитал:
"Мы, члены боевой еврейской организации "Тэша бе-ав" <Девятый день месяца аба - день разрушения Иерусалимского Храма.> с оружием в руках выступили в защиту наших угнетенных братьев в Советском Союзе. Мы не позволим в новом египетском плену удерживать миллионы сынов израилевых вопреки священному их желанию - созидать вместе со своим народом Третий Храм. Отныне ни фараон, ни его подданные нигде не будут чувствовать себя в безопасности.
Мы требуем от Москвы немедленно прекратить антиеврейский террор!
Мы требуем от Москвы немедленного возвращения из Сибири наших братьев и сестер!
Мы требуем для советских евреев права на свободную репатриацию!
Советское правительство должно в кратчайший срок вступить с нами в переговоры по этому и другим вопросам. В случае невыполнения наших законных требований, начиная с шести часов вечера по местному времени, каждый час мы будем сбрасывать с Эйфелевой башни по одному заложнику".
Другой террорист между тем, что-то громко сказав на иврите, извлек из куртки секатор, явно прихваченный у себя в киббуце, и перерезал в нескольких местах сетку - что преграждала путь к соблазну острых ощущений...
Потом еще произошел драматический диалог между первым террористом и женщиной-гидом, сопровождавшей злополучных русских.
- У вас французское гражданство? Вы можете идти, к французам у нас нет претензий. Я повторяю: вы можете идти.
- Я французская гражданка, но именно поэтому я остаюсь. Для меня было бы позором покинуть этих наивных русских крестьянок, не понимающих даже, что им грозит, а тем более за что. Да и кто, кроме меня, может с ними объясниться, их успокоить. Нет, я готова разделить их судьбу.
- Воля ваша (сухо, но учтиво).
Предположительно, вслед за последним ими отпущенным французом, бриттом и прочим шведом террористы заминировали шахту лифта и выход на двухсотметровую винтовую лестницу.
"...Лучший дельфинариум в мире..." И только она сказала - о шапито, расписанном, оказывается, известным художником - как автоматная дробь забила над наивными крестьянками. И Юра, и остальные невольно присели, зажав ладонями уши и прижавшись друг к другу - да так уж и остались: чем не горстка военнопленных с руками на затылке? Откуда-то повалил дым, запахло ладаном. Юра испугался меньше, чем это можно было предположить. Вначале - потому что ничего не понял, потом наоборот - поняв, что злоумышленники - те самые ребята в кипах. С ходу подумал о разбое: деньги, драгоценности. Но клич "Лет май пипл гоу!" окончательно прояснил ситуацию. Пока говорилось по бумажке (о чем? Ну о чем могло говориться - о таких, как Юра, евстевственно), общее чувство было: "Во дают! На Эйфелевой башне!" Что-то Юре подсказало: лучше сейчас сообщить им, прямо на иврите, каком ни есть, что так и так, и он тоже - препуций ему папаша, правда, не состриг, но это мелочи жизни - а вообще-то он свой, беэр-шевский. Но чем дальше в лес и чем отчетливей в том лесу виделась рабская пригнетенность славян, на корточках сидевших, тогда как англо-саксы, хоть и приутихшие, но стояли (и посылки им будут слать через Красный крест, и женевская конвенция будет соблюдаться) - так вот, тем страшнее становилось высунуть голову: получит с размаху по кумполу, еще прежде, чем пикнет (а если стрельнут, по тому же кумполу?). К тому же переводчица стала о чем-то с ними разговаривать по-французски. Эти фрэнки <Фрэнками в Израиле долгое время презрительно называли марокканских евреев.> все по-французски шпрехают - для Юры это не было новостью. Новостью было видеть черных в роли защитников русской алии. Наняли, подумал Юра. Кипеш небольшой устроить. Защитнички, бля.
Избави меня, Боже, от друзей - это был тот самый случай. Что влип в историю (а может, попал в Историю?), Юра понял, когда действительно они остались сидеть - одни. Горсткою вражеских пленных.
Русские, надо сказать, были смелые женщины - они воспринимали произошедшее с покорностью фаталисток, - Юра представил себе, как по возвращении в Беэр-Шеву напишет об этом в газету, некоторые предложения уже составлялись сами собой. Но потом стало тревожно и уже было не до газеты. Террористы, правда, не обращали на заложников - и на Юру, в частности - ни малейшего внимания, но вид имели остервеневший - только сунься к ним, таких п...лей накидают.
Теперь они изменили диспозицию: один у лифта, двое держали оборону наверху - боялись атаки с воздуха? И один без умолку трещал что-то в телефон. Под лестницей, возле уборной - чисто по-французски, был телефон (служебный, в железной "аптечке").
- Ой, девушки, из пулемета - в самое ухо, зараза такой! Ничего не слышу, - сказала Люба Отрада, жалобно и хитро - жалилась, допустим, перед чужим, перед Юрой, а хитрила?.. Поди там разбери. Как Шевцова с Громовой, краснодонки, сидели они, обнявшись с Гордеевой, - вот-вот запоют.
Но запела, по своему обыкновению, Петренко - а у нее всё в одну дуду, все про то же.
- Это выходит, что им всем дан приказ на запад, а мне в другую сторону? - и запела:
- Дан приказ ему на запад,
Ей в другую сторону-у,
Дай-ка я тебя, Любаня,
Напоследок еб... - извини, журналист - ...обниму-у.
И пошла кадрить террористов.
- А теперь чего? - спросил кто-то недовольно.
Могло сложиться впечатление, что к такому повороту событий женщины были готовы скорей, чем Григорий Иваныч. Его шляпа валялась, так и не поднятая им, правый висок вернул левому заем, который по-китайски свисал к скуле. Сам Григорий Иваныч отсутствовал, он направился снова в туалет. Шел на цыпочках - опоздавшим к началу доклада. Кричавший в телефонную трубку "номер первый" посторонился, пропуская его.
Юра начал потихоньку обособляться, чтобы как-то дать понять террористам: он не с ними - а с ними. Но не успел - увидел раскачивающуюся сетку, перерезанную проволоку... У Юры упало сердце, и он судорожно прижался к чему-то. (К Сычевой Рае. Вообще же, не видавший, как террорист орудовал садовыми ножницами, он решил, что это от пуль.)
- Слушай, Валя. Ты помолиться можешь... ну, по-вашему?
Зайончик кивнула. Сперва пошептала про себя - все, вспомнила:
- Ойче наш ктурыщ ест в небе швенч щел имел твое пшийч крулевство твое бонч воля твоя яко в небе так и на жеми хлеба нашего повшеднего дай нам джишай и отпущч нам наше вины яко и мы отпущаемы нашим виновойцам и не вуч нас на покушение але нас збав одэ злего амен.
- А ты понимаешь?
- Нет, - призналась Зайончик.
Тихий ангел... которого Наука тут же спугнула. Ох, не любит она весь этот зайончик:
- Ха! Ха! Ха! Корреспондент, верно, в Раю влюбился - смотри, как к ней приплюсовался.
- А?.. - задумавшаяся Сычиха сморгнула и лишь снисходительно глянула на соседа: мол, ничего-ничего, если тебе так спокойнее...
- Идет, - шепнула Надя.
Переводчица - мимо них прошла было, но, передумав, вернулась спросить, как им.
- Хорошо все, спасибо. Вот только Григорий Иваныч в туалете все маринуется. Ему б на клизьму направление в медчасть дать.
Сие предназначалось, причем нескрываемо, для ушей Григория Иваныча - поносник возвращался. И сразу залебезил перед иностранкой.
- Прошу прощения за задержку, я чего-нибудь пропустил?
Та усмехнулась:
- Нет, как всегда.
- Я думал, вы переводили им, что сказал он. Вы же с ними еще потом о чем-то говорили.
- Я говорила о том, что остаюсь с вами - мне было предложено уйти.
- Спасибо, - как бы сам с собою: - Остаетесь... угу... А так больше ничего он не сказал?
- Отчего же. Зачитал их требования.
- И чего они требуют?
- Чего они требуют? - переспросила переводчица. Она отвлеклась: Юрина рубашка приковала к себе ее взгляд - но на рубашке не бывает расстегнутых ширинок, так что спокойно... А предательский магендавид! (Юру даже бросило в пот, в жар, во все сразу.) Нет, не надет... уф... Хотя, может, и зря не надет.
- Они много чего требуют. Чтобы советское правительство вступило с ними в переговоры. Чтобы советские евреи могли беспрепятственно уезжать в Израиль.
- Ишь чего захотели! - и вяло прокомментировал: - Сионистские молодчики.
- Они угрожают, - без колебаний продолжала переводчица, - начиная с шести часов вечера, если их требования не будут выполнены, каждый час сбрасывать с Эйфелевой башни по человеку... извините, я должна взять трубку.
Григорий Иваныч догнал ее у самого телефона и зашептал:
- А они не могут сбросить... по-настоящему?
- Это вы у Трушиной спросите... Алло, алло, - заговорила она по-французски, беря телефонную трубку.
Григорий Иваныч выглядел скорей озабоченным, чем потрясенным. "Шкуры... жалеешь их..." Рука его потянулась к ручке двери (в туалет), но он сказал себе решительное "нет", крякнул, подтянув брюки (не до подмышек, как Зайончик юбку, но пальцев на пять). На шестой ступеньке его глаза оказались вровень с валявшейся шляпой. Пошел надел, а причесаться забыл, прядь так и продолжала свисать из-под полей шляпы - словно к ее изнанке был когда-то приклеен клоунский парик, и это все, что от него осталось.
- Задавайте мне вопросы, - говорила повторявшая подвиг Януша Корчака переводчица. - Да, рядом... С нами обращение хорошее... Совершенно спокойно, никакой паники - поют народные песни. Перед тем немного помолились. Нужна питьевая вода, продовольствие... я не знаю, может быть, одеяла... ах да! Респрим. Передаю... Хорошо. Сегодня в "Журналь телевизе" будет зачитано их обращение к правительствам и народам мира, - она выразительно глядит на террориста - а тот брутально вырывает трубку. Снова: московские фараоны, сибирские пирамиды - в шесть часов вечера первый Икар.
Говномесилки друг к дружке больше не жались, как сгрудившиеся на крохотном островке. Вода спала? Или групповой снимок уже сделан? Вот и Надя встала и, позабыв одернуть юбку, пошла разведать, куда делась Петренко. Остальные проследовали дорогою Григория Иваныча... Кроме Сычихи. Сычиха, обросшая с одного бока Юрой, так и несла свой крест. Но предел есть всякому терпению. Рая очень деликатно сказала, что ей надо на минуточку, занять очередь, и тут же назад, тут же...
Как Юра, так мог выглядеть либо припавший ухом к земле, либо - бери и обводи мелом. Нет, не последнее, все же Юра был жив. Но под ним раскачивалась Эйфелева башня. Все сильней и сильней - чтобы сбросить его. Юра заклинал себя как-то доползти до этих парней - о том, чтоб идти, не было и речи - доползти, показать паспорт, объяснить, что на такой высоте у него разрывается мозг, ну, не знаю - сделать что-то!
"Сделать что-то, сделать что-то, сделать что-то", - пыхтя поддакивали паровозики. Они тоже еле ползли. Как называется это в медицине - когда журчит из крана - и уже журчит в утке? Но и за ползущим паровозиком можно, оказывается, поползти не хуже. Только Юра не учел - да и не до того ему было - в глазах террористов всякий, подползающий к ним по-пластунски, скорпиону подобен, и его участь решается на самом низком уровне - на уровне инстинкта самосохранения. Юрино счастье, что его никто не заметил, зато он - услышал... Вне всякого сомнения, это был арабский!
Очнулся он как в люлечке, раскачиваемой тихо-тихо. Это было иное, чем ходившая под ним ходуном Эйфелева башня, - его баюкало здоровенное колено тети Дуси, покачивающееся в такт ее тихому пению:
Ба́ю-ба́ю-ба́юсь,
В бою боюсь, боюсь,
Солдатиком, солдатиком
В сыру землю вернусь.
Остальные, окружив Трушину, поочередно обмахивали подолами Юре лицо, пока на нем не прорезались глаза.
- Настя, у тебя спички есть? - спросила Трушина у Гордеевой. Гордеева ужасно смутилась и, пунцовая, протянула коробок. Трушина взяла пять спичек, из которых выложила у Юры на лбу пятиконечную звезду.
Юра послушно не шевелил головой. Подумал: "Сектантки какие-то".
Все вместе:
- Кто будет его люба? - спросила Трушина.
- Сычиха, кому ж еще-то, - согласились между собою говномесилки. - Давай, Рай, пой.
Решение было справедливым, и Сычева не заставила себя упрашивать.
А люба те споет,
Споет песню во черед,
Ту, что пели наперед,
В страхе к сердцу-то прижмет.
Ба́ю-ба́ю-ба́юсь,
В бою боюсь, боюсь,
Солдатиком, солдатиком
В сыру землю вернусь.
Юра уже совсем пришел в себя, но продолжал лежать. Ему было хорошо.
За то время, что он был в беспамятстве, произошли кое-какие события. Ну, во-первых, то, что сам он был найден бездыханным, уже как-никак являлось событием. Дохлый скорпион не опасен (они опустили сразу автоматы), дохлый, он мог вызвать только желание тронуть себя носком башмака, повернуть - чтоб лучше рассмотреть. Заложницы снесли его в более спокойное место - вниз по матушке по лесенке, где окружили вниманием, ему даже в этот момент не снившимся. Переводчицу, когда она хотела взглянуть, что с Юрой, близко не подпустили.
Другое событие - вертолет. Он покружил и оглушительно завис - совсем рядом, на уровне площадки - трап перекинь и переходи. Террористов это не испугало, они были смелые. Едва лишь черной точкой (мухой в окне) зажужжал он вдали, террористы заставили Григория Иваныча и переводчицу прикрывать их своими телами. (И о террористах, наверное, надо что-то сказать. Характерами их не удостоим, только характеристиками - техническими. 1) Владеет французским, продолжительность текста минут двадцать, потом сначала. Умеет говорить по телефону. Стреляет. 2) Говорит на иврите, обратной связи нет, христианин. Стреляет. 3) Стреляет. 4) Стреляет.
- Переведите ему, что душит, чтоб не так сильно душил... Ну будьте же человеком... - Переводчица что-то сказала, как харкнула. Григорий Иваныч как закричит не своим голосом: - Что же вы, а? За что же это вы?
- Сами знаете.
Странное это было зрелище - диалог двух голосов, одинаково зажатых колодками чужих локтей (видно, все же неодинаково). Это как если представить себе: в старину, в каком-нибудь Кадисе, пара голов на концах бушпритов ведет между собой разговор. Только в реве мотора, в налетевшем ветре.
- Я человек невоенный.
- Замолчите, уши вянут слушать.
- Но я шел по линии обкома. Мне было сказано русским языком: работа партийная. А на другое я не тренированный, вы знаете.
- Вы ходили к Трушиной, чтоб она вам погадала? Язык распустили?
- Даю вам слово коммуниста: кроме как...
- Вы погубили всех. Страшный будет финал.
Удушаемый, Григорий Иваныч снова топтал упавшую шляпу. Вертолетный ветер в ярости трепал одинокую прядь на его лысине - словно то был одинокий носок, позабытый на бельевой веревке. Пилот подает знаки, их смысл ясен. К тому же, перестав на минуту свой "поток сознания" сливать в телефон, взбежал по ступенькам условный "номер первый" и подтвердил: доставлен требуемый груз плюс предметы для гуманитарного употребления. Спустят "паучком". "Номер третий" взобрался на плечи "номера первого", как на демонстрациях, когда жгут флаги, и перереза́л у себя над головой проволоку - перере́зал раз двадцать, по меньшей мере. В том месте, где кусок сетки отвалился, небо перестало быть в квадратик. С вертолета на тросе были спущены один за другим: тюк с одеялами, контейнер с закуской и четыре огромных рулона, до сего момента хранившиеся в багажном отделении вокзала... Юра прибыл на Лионский? А это все лежало на Гар дю Нор - значит, откуда оно ехало? (Лучший способ ввести в заблуждение - не заметать следов.) Четыре рулона предполагалось раскатать и свесить, по одному с каждой стороны Эйфелевой башни - это были транспаранты на четырех языках, размером 40 х 5, всему миру на прочтение:
Let my people go
***
Отпусти мой народ
Laisse partir mon peuple
Юра лежал себе, слушал пение сирен - трудно сказать, ловил ли кайф - да как спохватится: паспорта! деньги! Схватился - нет, лежат вроде бы там, куда положил...
- Ха-ха-ха! - дружно грохнули все. И пошли комментарии, скабрезные по форме, фрейдистские по содержанию.
- Правильно, Коля, самый раз переучет у себя в портках сделать.
- Ну как, ничего, Николай Угодник, не забыл? Все на месте?
- Да не смущайте человека. В вас, бабах, стыда-то с воробьиную соплюшку.
- А может, вовсе и не в нас с воробьиную соплюшку. Ну что, корреспондент, на месте женилка?
- Без свистка не свисти, а без женилки не женись.
- А без рожалки не рожай, - съязвила Валя Петренко - "с сознанием дела", за что Чувашева (рыжая, соломонов суд, у которой мертвый ребенок родился) чуть не вцепилась ей в глаза.
- А чо ты, а чо ты - а чо я такого сказала?
- Мне надо было удостовериться, что документы в порядке, - оправдывался Юра, как идиот улыбаясь. Ему, чепухи стыдившемуся, когда надо было что-то сказать, что-то лишний раз спросить - ничего сейчас не было стыдно. "Положить, - поду-мал Юра, - голову снова на тетидусино колено, или хорошего помаленьку?"
Трушина это как прочла.
- А ты не бойся. Удобно было? Хорошо было? Приятно было? И клади.
Юра хотел что-то сказать, но тут Надя-в-курсе-всех-дел принесла с "палубы" аппетитную новость:
- Обед привезли, - и весело потерла ладоши.
"Они еще не знают, что это арабские террористы. Надо их предупредить и переводчице сказать".
Долго ждать себя переводчица не заставила. Она пришла следом за Надей и подтвердила: доставлена еда и одеяла на ночь, если придется заночевать.
- На ночь?.. - протянуло несколько голосов. Они до ночи здесь сидеть должны? Так это еще сколько часов.
- Сейчас пятнадцать минут второго, - сказала Наука.
- Я не хочу вас пугать, - продолжала переводчица, - но вы недооцениваете серьезности своего положения... то есть нашего.
- Дооцениваем, дооцениваем. Мы девочки пуганые.
Трушина - единственная, кто молчал. При чужих она была лишь грудой рыхлой плоти.
- И все же говорят вам, вы недооцениваете опасности, вы не понимаете, что это сионисты.
Юрой овладело сложное чувство: сейчас он ей скажет, какие это сионисты, и он предвкушал эффект от разоблачения. Поэтому он решительно встал, но - нерешительно подошел к ней: с другой стороны, это хана для него, это хана точно, если они узнают, что он... Кто он. Он уже видел себя в глубоком пике́. Вон, не больше панамки ярко размалеванный цирковой шатер - на изумрудно-изумительной лужайке. Подлетит, заслонив собою небо, и оглушительно лопнет первомайским шариком в морду. Первомайские шары - и желтые, и зеленые, и молочный, и красный. И снова молочный, и оранжевый. И никак не казалось больше такой уж глупостью то, что намалевано на панамке: Эйфелева башня со скрипочкой, с избушками, с церквушками, с летящей кубарем кривоносой головою.
Юрино воображение безнаказанно-ретиво, пока он не снаружи, пока заключен в жюльверновскую батисферу.
Паспорт же... (неожиданный ход мысли) предательский паспорт в брюках! Найдут - каюк. И подвесят вас на этом каюке, батенька, пиямо на каюке.
Так, шаг за шагом, отклонялась в сторону Юрина мысль. И он позабыл, что же, собственно, хотел сказать переводчице. А та не забыла, помнила, что хотела сказать ему:
- Сдается мне, что вы не тот, за кого себя выдаете.
Сказала и ушла.
Выдавал же Юра себя за московского корреспондента Колю. Корреспондент Коля... Стыд... ыйярр! Он не нашелся, что ответить, а если б и ответил - все равно в спину.
Что разоблачен был вовсе не журналист-самозванец - что разоблачен новый оле, житель Беэр-Шевы, маскирующийся под жителя Москвы, об этом Юра не подумал. Каждый наперед знает, какой свиньи от кого ждать. От переводчицы именно такой. Другое дело - террористы...
Юра побрел в уборную - и отлить, конечно, тоже, но главное, чтобы избавиться от паспортов. Террорист с трубкой - можно сказать, в зубах (телефонная трубка имеет форму кости) - с силой бьет каблуком в запертую дверь туалета, показывая, что занято. Но Григорий Иваныч с той стороны истолковал это, разумеется, иначе и с удивительной быстротой освобождает место, что по его милости отныне пусто не бывает. Юра вошел - щелкнуло изнутри. А загажено-то! Как на вокзале, бля... Юра предварительно перелистнул паспорт - свой, Раин: не завалялось ли десятифранковой, или итальянской мили. Израильские паспорта, авиабилеты и - поморщился с досадой - три голубенькие бумажки с Герцлем - все сейчас уйдет в унитаз. А ведь говорил ей: одну сотню лир достаточно оставить.
Алчность - она не только губительна, она чревата и мужественными поступками. Юра задумался. Палестинцы выдают себя за фрэнков с совершенно очевидной целью: показать всему миру, что еврейские террористы тоже могут убивать женщин... и детей (споткнулись о детей - тогда уж и стариков). Как этому помешать? Путь один: дать знать на Землю. Муки творчества в сортире, вместо листа бумаги - фирменный белый конверт "Европа турс", где хранились авиабилеты Тель-Авив - Рим - Тель-Авив. Он по-пушкински грыз кнопку шариковой ручки, вспоминая все, чему его учили в ульпане. Но, видимо, на нервной почве нашло затмение, буква * спуталась с буквой *. Счастливая мысль: он все равно во Франции, и с тем же успехом, что на иврите, можно писать по-русски - кардинально изменила, но отнюдь не облегчила задачу. По-русски буквы он помнил все, но составить текст оказалось гораздо сложней. Сраму-то не имут, когда говорят по-иностранному - что хотят сказать, то и говорят. Не то на родном - на родном
а там такой "Дым", такая "Ася" Тургенева.
Ася Тургенева, явился же под ручку с протокольным советским мурлом, и блюдет мурло себя согласно этому протоколу.
Короче, написал Юра так:
"Люди мира, будьте бдительны! Жители Парижа и Праги, Димоны и Лос-Анжелеса, знайте! Я, нижеподписавшийся Беспрозванный Юра, проживающий по рехов Соколов, дом 9, апартамент 227, Рамат Иешуа Бен-Нун "бет", Беэр-Шева, государство Израиль, и будучи свидетелем всего, что происходит 7-го июля 1973 года на Эйфелевой башне, торжественно заявляю: молодчики из Ашафа готовятся совершить очередное кровавое злодеяние чужими руками. Они пели "Хава нагилу", надели кипы, но по ивриту говорил только один из них, а остальные делали вид, что понимали. Когда они достаточно ввели общественность в заблуждение, и все поверили, что перед ними евреи, а не арабы, то они произвели захват группы ни в чем не повинных советских женщин, действуя под видом израильтян. Когда они остались одни, думая, что никто из присутствующих их не понимает, они открыто говорили друг с другом по-арабски - уж арабский-то я, слава те Господи, хорошо знаю. Арафатовские молодчики просчитались, они не ожидали, что под видом московского журналиста скрывается еврей. Две тысячи лет жил этот еврей на чужбине, теперь он вернулся домой, расправил крылья, и ему больше ничего не страшно, он знает, что может летать. Рискуя жизнью, пишу я эти строчки. Если меня поймают с поличными (не опечатка, так в оригинале), меня убьют точно, о чем я не жалею. Я не мог иначе, ведь враги хотят очернить мой народ. Нельзя, чтоб им это удалось. Я люблю жизнь. Но если мне суждено погибнуть, пусть все знают - я умру со словами:
