Поэзия и критика. Вып.1. Весна 1994 г. Редактор Василий Кондратьев. СПб.: Изд.дом "Новая Луна", 1994. ISBN 5-85263-006-3 C.24-26.

ГОД ОБЕЗЬЯНЫ; КОНЕЦ СЕЗОНА

Гибель
бережет эту территорию; шаг в сторону,
и кровь (чужая) тебя сожрет. Случается,
достаточно одной уступки, чтобы
затяжной циклон иссушил твой материк,
чтобы рука навсегда ощутила его след,
горячий и жесткий, и кожа
ломкая, как пергамент, поставила знак равенства
между скулой и поверхностью кисти.
Но я принимаю причастие. Кто
станет доискиваться улик?
Не меня ли, сгущаясь, сводит второе дыхание –
словно кость вонзилась между землей и небом,
и судорога мышц не в силах вытолкнуть ее обратно.
Свет брошен здесь, и камни раздавлены
все до единого – точно мощи святых,
осталось подобрать их останки.
Ослепление покидает меня, как боль.
Горнило моего сердца обращено к земле, и ложь
ее цветущего лона рассекает его пополам. Под ногами
скомканный лист поднимает дорожную пыль,
словно знак раскола; здесь ему уготован
пёсий дух и два ряда отличных клыков,
что уже на подходе.
Мы лишены даже этого.
Двоичный поток кровеносной системы
заточил это тело похуже,
чем инстинкты – животное. Желанный исход:
ночами всё ближе море, прожигающее других,
и в сердце – камень.
Размер круговорота мною загублен
("Кто любезен богам..."),
и оправдание бесполезно.

Всё то же.
Живучесть нас преследует, как вепрь.




КАПКАН СОЛНЦЕСТОЯНИЯ

Ночь высока, как тварь,
грызущая окраину: та прорезь пыли
над сбитой пулями верхушкой обветшалых стен.
Смятение на этом континенте
рождается вновь и не знает пощады.
Тугая кровь ждет своего удара –
"Два солнца в двух концах света:
одно несет тьму, другое сжигает".
Земля запечатлела почерк своей разделенной личности:
о могилы
срезает холм остаток этой ночи,
и воздух подобен пламени перекаленному –
в вершинах трав собрал всю силу света: часть и целое
себя забыли в этом промежутке и больше друг другу
не принадлежат.
Тут же все совпало.
Гул, из-под земли идущий, задохнулся
на перепонке раковины ушной.
Воздух обмер до глубины, до дна так,
что его разбухший монолит, казалось,
разорвет живые поры легких
даже в безветрии, – этот ветер,
мальчик-послушник, безоружный,
в испуге припал к ожесточившимся камням
и сгинул бесследно
в неведении.
Кто был готов к этому?

Последние – тишина.




ЛАВИНА

Теперь зима. Иней стеклянным шрамом
шельмует древесный зев, яругу,
в табачном свете распадаясь на куски,
и здесь, вблизи, подобно стальной блесне,
распахнутому жерлу неведомого бога,
проскальзывает, едва не опрокинув
мое прибежище.
Как долго может чужая жизнь
нам расставлять ловушки и служить
спасительною дланью, или однажды,
забившись, как теперь, в глуши, в лощине,
дозреет ее нарыв, и мне не отвертеться. Разорван в клочья
крестец минувших дней, осколки
усеют поле битвы.
                                Недавно
мне довелось увидеть обряд захоронения
тибетских отшельников. Играя
на трубах из человеческих костей,
они сзывают грифов, и те,
сожрав предательскую плоть умершего, уносят душу
к желанным чистым землям.
Тысячи молитвенных полотнищ
подобны лавине снега.




ОПАСНОСТЬ

Нет сил смотреть на грубость и красоту окраин.
Код, доводящий сердце до исступления,
допущенный к тебе.
                                    На праздник
глубоким вечером рвутся петарды,
оглашая округу, и тут же
всё смолкает, только одиночка-сверчок,
проныра, обрящет раскатистую даль, –
неуловимый причетник крестьянской ночи.
Вьется мошкара; с поля
запах зреющей гречихи и ожитва.
Есть вещи обязательные. Так
под козырьком навеса будет качаться лампочка;
бумажный самодельный абажур
бросает желтый свет, как будто
тьма расступилась над листвою японской пагоды –
зеленый трепещущий лоскут, невесть зачем
затертый в этой расщелине, – осталось
принять обещание Тысячелетнего Царства... Но днем
в застенчивых и истощенных лицах любопытство,
чаще враждебное, одерживает верх;
ошкуренный трудом и ветром – вот он,
их детский почернелый слепок
шныряет в низинах окон.
Господи, повторяешь, направь и укрепи,
я не готов поверить в тот самый мир,
где ничто не растрачено.