ДИССИДЕНТЫ
Тихо бежит, входит ровным потоком в грудь и уходит куда-то время, оживает все на свете, заставляет крутиться, как вода – мельничное колесо. Ну как остановится оно – сразу пропадет, сгинет, растает и это пыльное окно с решеткой, и насосы, и трубы, и сам я возле стола, а вместе со мной и стол заодно. Вот замер я без движения, да что толку, все остальное вертится потихоньку, согласованно суетится, куда-то пропадает, но так, что и остается, пока гляжу я на мир, свеся глаз и раскинув суетными мозгами.
Вошли девочки, расселись, хихикая, на свои места, позевывают, закуривают, поглядывают на часы до обеда. Мимо них качается туда-сюда темный начальник, старинный рассказчик пьяных анекдотов, бабник и пьяница. Теперь он молчит с видимой грустью, не блещут слюной прыгающие между губ слова, не ощупывают дымные глаза ни груди, ни бедра или тонких чулок на колене сидящей рядом малины.
Но вот завалилась в прошлое и пропала последняя минута перед обедом, мы завставали, задвигали стульями, заговорили и потянулись к выходу, уже совсем не слыша ни гудящих моторов, ни треска автоматики, только желудки скрипели.
В тускло поблескивающей, словно смазанной мылом, столовой я сел напротив немолодого и печального еврея в облезлой шапке, который ел борщ и печально потел. Пот капал с лица прямо в щи и разбегался по поверхности стайкой невидимых пауков. Но он, видно, был так поглощен тенями в дали собственных глаз, что знай потел себе и не замечал ничего.
Впрочем, старушка уже подошла к столу и нависла над нами, шумно сопя громадным и волосатым носом:
– У вас тут что, не занято?
Еврей поднял глаза, помолчал, подождал, пока там у него успокоилось и поисчезало, и тихо ответил:
–Нет.
– Можно я тут хлеба положу?
– Можно, – жуя, ответил тот, не отрывая от нее сосредоточенных внутри себя глаз.
– В шапке-то не едят. У тебя в семье все глухие будут, – раздраженно проскрипела старуха и заскребла чешуйчатой лапой по столу.
– Это примета такая? – снова помолчав, спросил еврей.
– Примета, – буркнула старуха, тряхнула носом и пошла за едой.
Минуты через две она уже снова шевелила над нами носом, расставляя тарелки по столу. Потом шумно уселась и, ни на кого не глядя, продолжала:
– Это ж свиньи, как едят! Дома, небось, так не станут, ишь, накидали хлеба по столам! Ну надо же приличие иметь!
Она все смотрела куда-то в воздух, и тогда еврей сказал:
– А для того, чтобы приличие иметь, надо иметь культуру.
Старуха обрадовалась и злорадно подхватила:
– Да, культуру. А сам-то культуру не имеешь, если в шапке сидишь.
– Да куда ж я ее положу?
– На колени! – отрезала она, заглядывая мне в глаза.
– Падает с коленей.
– А ты положи, чтоб не падала!
Еврей все жевал задумчиво, глядя сквозь старушенцию, и шапки не снял. Потом сказал:
– Это я согласен с вами, совершенно.
Продолжая дожевывать, он встал, протиснулся между столами и зашаркал к выходу.
"Мимо этих деревьев ехала душа моя, мимо этих деревьев чужое тело", – я глядел в окно на размытые стеклом лица прохожих, трамвай, улицу звона и воя – все двигалось, мелькало, и я не мог остановить это мелькание.
Пошел дождь, прохожие побежали, стрекоча каблуками за стеклом. То здесь, то там лопались и распускались зонты, в столовую входили мокрые лошади и быстро дышали.
Старуха, тоже глядя в окно, меланхолично сказала в пустоте:
– Дождик на Троицу покойников обмывает.
Я встал и пошел к выходу. Мне в спину неживым голосом радио называло каких-то умерших.
На перекрестке, перед мостом на Аптекарский, стояла толпа, перечеркнутая жирной красной полосой "Скорой помощи". Я пробрался ближе. Из-под заднего колеса глухого грузовика смотрела на меня знакомая голова в облезлой шапке. На асфальте лежала кровь. Открытые на меня глаза всматривались куда-то в бесконечные пространства черепа, но там уже было пусто.
И тогда я вспомнил, где я видел его раньше.
КИТАЙЦЫ
Гирляндой унылого солнца, отраженного в холодной октябрьской воде, повис телефонный звонок в коридоре. Запредельное хлопанье дверей вперемешку с глухими коридорными голосами напомнили, что я еще там и сплю, но уже на пути обратно. То же ощущение всегда при виде отрешенных соседских лиц над кастрюльками: они там, и при чем здесь кастрюльки, а я – здесь вот, меня нельзя пощупать.
Впрочем, я уже открыл глаза, даже, кажется, встал и оделся. Теперь быстро собрать белье, мыло с мочалкой, сунуть веник подмышку и переступить порог, оглядываясь в полутемный коридор с вялой лампочкой посередине, под которой снуют взад-вперед дохлые мыши.
Каменные ступени парадной истерлись и похожи на лица палачей – они и в самом деле казнят нас ежедневно и медленно. Улица, чуть откроешь дверь, как удар головой по клавишам пианино. Холодный воздух легко входит в легкие; в "Белую лошадь" легко входит постучавший, минуя тоскливую очередь гордо стоящих с бесполезными деньгами в кармане. Везде есть свои, где-то, верно, и я свой, как и мой сосед, который не говорит по-японски. Но воздух всем свой, и легкие встречают его, как народ своего царя.
В вестибюле бани полумрак, сырой как мясо, и разом пересекший дурь осеннего неба. Еще один полумрак смотрит из-за барьера гардероба сизым лицом ловкого кореша: кореш извивается, но вдруг, как ветер – ворох листьев, распахивает он перед помытым пальто, на что в ответ рука, не спросясь, сама бежит в карман за пятаком или что там попадется. Старуха в кассе похожа на медузу, и на Горгону, а все вместе втроем – на гардеробщика сквозным лицом.
Наверху, подстелив газетку на сидение места, чтобы не мокро сидеть, можно теперь и раздеться, не спеша и посматривая по сторонам. Народ отдыхает, пьет пиво, а разговоры не кончаются...
– Что Карпов, тоже еврей?
– Чистокровный!
– Вот слышь, почему, где нужен ум, там всегда евреи?
– Почему, а Алехин?
– Да ведь он трезвым за доску не садился! Вечно в хлам! Потому и рано помер!
– И сколько б мог еще играть, если б не квасил!
– Русские только драться умеют, больше ничего. Вояки. Мы да немцы!
В мыльной мокро.
Дорога домой, затуманенная пивом, – как полет на воздушном шаре во сне, и от шага к шагу не серьезней, чем толстая молодка за прилавком полуфабрикатов на углу, которая кидает, не глядя на весы, кусок мяса, и говорит мне, ощурясь, цену. Бумага быстро становится влажной и розовой.
Диван в комнате тяжело скрипит.
А китайцы?
