|
* * *
забьют до смерти
объявят террористом
или наоборот
объявят террористом
и забьют до смерти
поставят блок-посты
на входах в метро
школу роддом
кладбище
усилят структуры
придадут новые силы
введут цензуру
поставят к стенке
нажмут кнопку
и всё будет хорошо
всё будет хорошо
вот только
забьют до смерти
объявят террористом
или объявят террористом
и забьют до смерти
* * *
вот они идут
держась за руки
две трогательно
нелепые фигуры
в длиннополых
кацавейках
какие уж давно
не носят
в одинаковых
вязаных шапках
повязанные
поверх шапок
вязаными же
платками
бабка и внучка
они почти
одного роста
одной согбенности
одна от старости
другая от робости
подросток и старушка
похоже что больше
у них никого и нет
иначе новое время и
другого кроя одежда
потеснили бы
привычную бесформенную
и бесцветную ветошь
не однажды уже перешитую
и перелицованную
перебираясь через
высокий сугроб
не разнимая рук
словно боясь потеряться
и никогда больше не найтись
они переговариваются
и смеются так радостно
как будто впереди счастье
* * *
Целый день
таскаться по городу,
мяться в потном метро,
корчиться в маршрутке,
читать на развалах стихи,
пытаясь по фоткам на
переплёте представить
лучшую пору их авторов,
мыть холодной водой
жирную посуду,
искать чёрт знает куда
девшийся черновик
(пока не найдёшь, он
кажется самым нужным),
листать справочники,
шарить в интернете,
смотреть почту,
прогуливать собаку,
не отвечать на звонки,
чтобы не врать, почему
тебя не было там,
куда ноги не шли,
мести пол –
откуда столько грязи!
Маяться всякой фигнёй,
пить крепкий,
до рвоты, чай,
только чтобы
было оправдание,
почему не можешь
ничего написать.
А перед кем ты
хочешь оправдаться,
кому оно сдалось,
твоё оправдание?
Да хоть бы ты
никогда и ничего
не писал, не печатал,
не говорил, не обозначал
себя во времени,
это только твои дела,
это только твои
с собой счёты,
и всё, и баста,
и можешь целый день
шататься по городу,
не отвечать на звонки,
листать, свистать,
мыть, мять, звать,
знать, пить, жить,
фьюить, фить,
и ть, ть, ь......
* * *
Я поняла – я живу в зазоре,
в щели между тем, что знаю
про себя сегодня, и тем, что помню.
Из этой щели нет выхода,
попав в неё – ты уже уходишь,
ещё не совсем, но уже не слышно.
Перестаёшь быть, длиться,
а так, мнёшься, между совершившимся
давнопрошедшим и несовершенным
настоящим. Не человек, а наглядное
пособие "Категории времени
в индоевропейских языках".
Быть бы моложе, сошло бы за рефлексию,
старше – за маразм, разлад со временем,
в этой же возрастной идентификации
проваливаешься в щель и до ободранных
ногтей цепляешься за воспоминания
и вот это н а с т о я щ е е или нас стоящее
мгновение, дуновение, мановение, веяние...
* * *
Загаженный берег, вода
вся в волосах водорослей,
белотелые, неловкие в наготе своей,
фигуры, полулежащие на застиранных
занавесках и пикейных покрывалах,
худо исполняющих роль пляжных
подстилок, сопливые дети,
титястые жёны, вялые мужья,
дрянное пойло, дрянной музон...
Если долго идти по берегу и смотреть,
начинаешь понимать – видишь
непристойное. Ты – соглядатай
чужой жизни, к которой никто тебя
не допускал. А ведь тоже мог бы –
разнагишаться, сложить одежду рядом,
вынуть из сумки кусок старой портьеры
с видавшими виды розами и лилиями
в гобеленовом переплетении
(по верхнему краю ещё сохранились
аккуратно пришитые ушки для колец),
лечь лицом к солнцу на красный песок,
на гобеленовую тряпицу, которая
отпечатается на твоём теле видавшими
виды розами и крестами, лилиями
и кувшинками. Но ты ведь нездешний,
нездешний – негдешний, ни свой, ни чужой.
Прохожий... Только внешне похожий на
человека с фотки, вклеенной в паспорт
уже навсегда лет сколько назад.
У человека с этим лицом нет надежды
остаться в памяти поколений -
паспорт со срочной фотографией
разорвут в отделе регистрации
рождений и смертей. Лучше проходи
мимо, дальше по берегу, спотыкаясь
о переплетённые корни вечных сосен,
и не упади там, где падал в детстве...
|
