Вспоминаю притчу о человеке, который хотел стать святым. Дело происходило очень давно, кажется, в древнем Китае, поэтому слово "святой" принимаем с известной оглядкой в сторону времени и места действия.
Человек отправился в путь в поисках совершенного учителя, от которого он мог бы получить желаемое. Он не пожалел бы ни денег за это, ни времени.
Как-то он остановился на ночлег в доме у одной супружеской пары. Видя простоту путника, хозяйка сообщила ему, что муж ее и есть именно тот учитель, которого он ищет. А с мужем своим перед тем сговорилась, убедив его, что неплохо будет иметь дарового работника в хозяйстве.
Человек отдал все деньги, которые у него были, и обязался исполнять беспрекословно все, что учитель ни скажет. Срок обучения был назначен в семь лет. Правильней будет сказать, срок услужения, потому что учитель ложный не учил ничему, а требовал только работы. Ученик же послушно исполнял все согласно уговору.
Так прошло семь лет, и спросил хозяин свою жену: "Что делать будем, потому что пришло время исполнять обещанное?" А она ему сказала: "Я научу тебя".
И вот, когда наступил последний день, вышли они во двор, где стояло высокое дерево.
"Залезь на это дерево", - сказал учитель так, как велела ему жена.
Ученик залез.
"Теперь перейди на тонкую ветку и повисни на ней".
Ученик повис высоко над землей, держась двумя руками.
"Убери правую руку", - сказал учитель.
Ученик убрал.
"Теперь левую".
Ученик разжал пальцы.
И, вопреки ожидаемому, остался висеть в воздухе высоко над землей.
Он поклонился и поблагодарил учителя. Потом пошел пешком по воздуху, поднимаясь выше и выше, пока не исчез совсем в облаках.
История красивая, но не без лукавства.
Хорошо думать, что простоты и бесхитростной веры достаточно, чтоб пройти в Царство Небесное. Но не каждой, наверное, дверью. Иначе не предостерегало бы нас Писание от следования ложным пророкам. Истину же извратить есть два способа: отрицать откровенно и прямо или сказать, что все понемногу правы. Тот, от которого я в свое время услышал эту историю, так и утверждал плюралистически, что Царство Небесное - это определенное состояние сознания типа самадхи или сатори, ссылаясь в том на известный стих из Луки: "Царствие Божие внутри вас есть". Могу оспорить им сказанное, но слова, видимо, запали, иначе не возникла бы сейчас на фоне притчи эта ассоциация с Царством. Сам же рассказывавший прокомментировал притчу следующим образом:
"Так говорили, видимо, люди, бывшие очевидцами. Но ведь - "слеп, как очевидец" - так, кажется? И может быть, человеку встретился именно совершенный учитель (и никакой тут жены-советчицы), который применил правильный метод обучения и добился успеха. Не правда ли?"
Он любил так перед аудиторией демонстрировать неожиданные повороты мысли, не пренебрегая при случае и парадоксами, выбивая у внимательного слушателя почву из-под ног на ровном, казалось бы, месте. И не делая часто окончательного вывода, а как бы препоручая его разумению того самого слушателя, уже поколебленного в своих основах. Излишняя резвость ума, на мой взгляд. Слишком важная роль, предоставляемая разуму вместо скромной, определенной Господом как уклонение от зла: "Уклонение от зла - вот истинный разум".
"Ну, кто ответит?" - спрашивал он, устремляя взгляд на аудиторию, чуть морща в усмешке верхнюю свою губу и крылья носа, словно принюхивался. Глаза же не улыбались никогда... Впрочем, о глазах - стоит ли? Если глаза - зеркало, то отражают они более всего предвзятость нашего мнения, а я ведь в конце концов ушел от него - моего когда-то учителя. Говорили, впрочем, что странный их блеск объяснялся носимыми контактными линзами. Учитель же рассказывал, что раньше был близорук, но привел зрение в норму с помощью специальных упражнений. Обе эти версии уживались, существуя на равных правах в моем сознании и не компрометируя нисколько моего уважаемого гуру. Не обращая внимания на мелочи, я безусловно доверял ему в главном. И смог научиться кое-чему... Но довольно о нем, я ведь все-таки оставил его в конце концов.
Он стоял на площадке трамвая с выражением лица благостным и печальным, немного как не от мира сего. Тем и привлек мое внимание. В руке держал прямоугольник картона с оклейкой по краям - какая-то, видимо, самодельная картинка, которую он держал близко к груди, очень бережно. А лицом повернул к себе, как бы для скрытности.
Рядом стояли две девицы. Те же картонки у них висели на шее, рисованной стороной тоже внутрь, поэтому разглядеть изображение не было возможности. Но мне уже и так понятно стало, чту здесь к чему, и не имело дополнительного значения, чей именно портрет прятался так заботливо от постороннего глаза и по какой причине.
Они встретили мой взгляд, и одна из девушек улыбнулась, глядя, а высокая ее подруга тоже улыбнулась и протянула руку:
- Здравствуйте.
Я пожал протянутую несколько поспешно и неловко, понимая вполне, что вся общительность и открытость входят в состав предписанного поведения - обычный прием для ловцов душ, но самая та душа откликнулась радостно, как на настоящее.
- Скажите, - обратился я к ним как-то сразу, в суетном желании показать свою осведомленность, - скажите, если Бог решит отложить назначенный Конец Света, вы примете ли с облегчением эту отсрочку?
- Страшный Суд, а не Конец Света, - строго поправила меня первая девушка, а высокая улыбнулась, как будто мы с давних пор знакомы, - так мне показалось. И уже как старый знакомый я улыбнулся в ответ, а про себя подумал: "как Богу угодно". А когда они выходили через короткое время и после короткого между нами разговора, я сказал "до свидания" в спокойной уверенности, что действительно до свидания и, наверное, до скорого.
На ночь молился, дошел до слов "да сбудется воля Твоя", и вспомнилась эта встреча с полным ощущением ее неслучайности.
Потому что были как раз дни - бывают такие, - когда Бог как-то по-особому проявляет Себя в предметах и событиях. Кто может понять, для того достаточно сказано.
Бывают дни, и тогда предметы словно особым освещены светом, или до особой чистоты отмыты, или даже имеют глаза и смотрят. Не говоря уже о кустах, деревьях и тварях живых.
А события - осмысленны и неслучайны.
Я имею в виду не тот их смысл и закон, который постигается скучным трудом разума и удостоверяется его свидетельством, и не ту связь, которой они повязаны суевериями и приметами, - грешное дело. В такие дни они стоят не в ряду, а как в лесу или в поле - свободно, перекликаясь друг с другом, ловя голос и эхо. И названный смысл их - только знак Его присутствия, когда Он берет тебя за руку и ведет, показывая одно за другим, предлагая - к радости или назиданию, а может, как знать, к искушению.
За время того короткого разговора они объяснили мне, что близится Последний Суд, на котором одни будут оправданы, другие - обречены, и что невозможно спастись, не имея защитника.
Ситуация была прозрачна, потому что много появилось уже лжепророков - так и предсказано было, - среди которых каждый второй выступает с точной датой конца и за каждым следуют соблазнившиеся. И этот юноша бледный был прозрачен совсем - и ожидание его, и сосредоточенный страх отчасти того тусклого оттенка, что бывает, вероятно, у кролика перед взглядом удава. Я мог даже видеть, что точка сосредоточения, иначе говоря - дата, врезавшаяся ему в извилины, лежит уже близко - месяц, может быть, два. Но нехорошо подсматривать.
Обыкновенно я с неприязнью в душе гляжу на пророков и их последователей, а этих мне жалко стало. Они уже, кажется, собирались сообщить мне точную дату, но я сказал, упреждая:
- О дне же том или часе никто не знает, ни Ангелы небесные, ни Сын, но только Отец.
Чтобы не становиться потом в бесперспективную позу возражающего.
Им тут выходить надо было, они вышли. Девушки, кажется, что-то негромко запели - это могли быть псалмы или мантры, в зависимости от неизвестных мне нюансов их веры. А парень шел с прямой спиной, выше подняв свою картонку и отставив локоть. "И как только у него рука не устанет", - подумал я. Вагон тронулся, вышедшие затерялись в толпе. Площадка опустела, только кто-то пожилой, в массивных очках, стоял, прислонясь спиной, и смотрел этак отстраненно, словно на нем оставался еще некий след их, не от мира сего, ауры.
Прошло два дня, и я встретил их на углу, проходя через сквер. Только девушек, парня не было с ними, что и к лучшему было, - он слишком благообразен казался, торжествен, испуган, сообщая эти свойства и всей компании.
Мы шли и говорили, естественно, о Боге. Они завлечь меня хотели, а меня и не надо было - я сам соглашался. С легкой душой, пока оставались в пределах Завета, не касаясь Суда и "защитника". Потом пошло ближе и горячее: "близится время" и "предсказанные знамения уже начинают являться", и про "мерзость запустения, реченную через пророка Даниила, стоящую на святом месте", и еще в том же духе, а я напоминал каждый раз, что "день же тот неизвестен" или "придет Господь, как тать в ночи", и сказал наконец, что не зря от нас скрыты точные сроки: для того, чтоб бодрствовали - так ведь и сказано: "бодрствуйте" - и были готовы постоянно, как будто каждый день уже последний.
- И ты бодрствуешь? - спросила она - та, которая высокая, с которой я в основном и говорил, с самого начала перейдя на "ты", так у них, кажется, принято было независимо от возраста.
Я смутился перед этим простым вопросом и не ответил.
- Я не смогла бы, наверное, "как будто", - сказала она, - или ждать неизвестно сколько, молиться по-писанному, класть поклоны - скучно. Я гляжу на этих старух... Нет, я только когда узнала точную дату - только тогда и смогла уверовать полностью.
Она назвала срок, это был сентябрь. От сегодняшнего двадцатого июля полтора месяца.
Она очень просто об этом сказала, как могла бы сказать: "Такого-то уезжаю, и билет уже куплен".
- Вот как, - сказал я, - а мне всегда казалось, что на мой век хватит.
Они посмеялись обе.
Тогда я коснулся рукой картонки, что болталась у ней на груди.
- А это ваш защитник?
- Василий Иванович, - сказала она.
У меня мелькнул перед глазами усатый, в папахе, насквозь нелепый здесь, но чего не бывает в мире, чего только не бывает в наше смутное время.
Позабавившись моим замешательством, она повернула картонку, и удивления моего не убавилось, потому что увиденное мною лицо было известно мне.
Это был Вася Зухов. А отчества его я не знал никогда, потому что на фиг не было нужно.
- Это же Вася! - вскричал я.
Кажется, я мог бы и поверить в предстоящий Конец Света, но это Вася был, а что от него могло произойти, кроме недоразумения.
- Вася, - повторил я.
- Василий Иванович, - поправила она довольно холодно.
А строгая ее подруга сказала, что в свидетельствах знакомых нет правды, как нет пророка в отечестве своем, они предпочитают и не слушать ничего такого, чтобы не смущаться. Ведь что я могу сказать - это мирское и прошлое, и неинтересно вовсе. Перевести на ясный язык - это чтобы я не трогал немытыми руками светлый Васин образ.
- В общем, я давно его не видел, - сказал я, не зная, может ли этот факт служить к оправданию.
И посмотрел на картинку.
Это была фотография в пояс.
Он важный сидел, как нашедший наконец место в жизни. С ухоженной бородкой, прической-укладкой - боже ты мой! В руках перед собой держал, как икону, собственный свой портрет - довлеющий себе Василий Иванович - это же самое свое фото, возводя себя в бесконечную, по замыслу, цепочку образов и заставляя попутно задуматься о технике фотомонтажа, какая была использована.
Ее звали Фаина, а строгую ее подругу - Света. Но имя я узнал не сразу и еще не тогда. Мы как-то прошли мимо обычного ритуала знакомства, которое я и в дальнейшем не торопил, относя момент узнавания в будущее, а до поры даже как-то наслаждаясь своим незнанием.
- Я гляжу на этих старух, - говорила Фаина, - и они теплые, только теплые, а сказано, что "как ты тепл, а не горяч или холоден, то извергну тебя..." Мы были в разных местах и искали, но там, как ни посмотришь, везде только тепло, а если верить по-теплому, то, значит, лучше бы и не верить. Только когда я узнала день и час, я почувствовала, что вот здесь горячее.
Значит, на "тепло-горячо" был ее пробный камень и линия раздела.
- И ведь знаешь - те, Первые, - продолжала она, - им ведь сказано было ясно, что близко время и что не вкусят смерти уже. Они жили и знали, что - близко, и для их веры не могло быть иначе. Это совершенно особое было время. А сейчас, через две тысячи лет, нам не обойтись без знания точного срока. Иначе какой стимул.
Кажется, она была уверена, что в те дни именно и свершилось прореченное.
- Для них, - она сказала, - все случилось, как сказано было, ведь не могло быть обмана, значит - было, только мы не можем сейчас понять - как.
Ее правда, действительно, о близости сроков говорилось достаточно ясно - в Евангелии и в посланиях апостольских. Я всегда пробегал это взглядом, не вдумываясь, а ведь здесь некая тайна была, на месте, казалось бы, знакомом, - я чувствовал ее близость и касание.
Я прочитал однажды в какой-то книге, раздражавшей меня своим рациональным и рассудочным подходом, - это предлагалось там в виде гипотезы, - что Он стоял во главе какого-то недолгого и в общем незначительного восстания, след которого остался только в немногих строках Писания - о изгнании торговцев из храма, или в словах "продай одежду свою и купи меч", тут же и тот единственный и напрасный удар мечом... И я, помнится, так же тогда тронут был прикосновением тайны, ибо эта гипотеза, пускай приземленно и до безобразия тенденциозно, но прикасалась все же к тайне, которая, несомненно, существовала за строками текста. Ведь были же там события, о которых мы не знаем, какие они были, и даже не можем догадываться... И еще чувство примешивалось, что с удивлением я тогда в себе обнаружил, близкое к тому, с которым мы слышим рассказ о том, кто любим и дорог, из уст постороннего, не понимающего ничего, и все равно ловим и слышим с радостью.
Они что-то сказали друг другу, рассмеялись сказанному, и я очнулся от мыслей.
Фаина показывала рукой вверх - легкой кистью, едва отделив указующий указательный палец - жест в продолжение разговора и смеха. Там небо сквозило голубым сквозь высокие ветви. Потом я узнал, что заменой слов "Бог" и "Всевышний" был этот жест и что о Боге можно и весело... Там небо светило и ветви, мы шли по парку под кленами. У нее была детская еще угловатость в плече и локте, а узкая кисть и линия открытой руки от локтя к запястью казались мне совершенными - для жеста, поднимающего к Богу. Картонка нелепо болталась у нее на груди, которая тоже совершенна была и вздрагивала свободно под футболкой или впечатывалась соском в ткань, без намерения уводя душу к соблазну, я даже потянулся рукой, но коснулся только картонки глупой и сказал:
- Это защитник ваш...
Еще один раз мы повстречались в совершенно другом месте, и не по пути было, я сказал тогда:
- Один случай, второй, третий, но будем ли искушать Бога?
Они посмеялись и дали мне листовку с текстом неинтересного содержания, в конце которой были вписаны от руки адрес и время.
Я тем же вечером пришел.
Это была большая комната старого фонда с лепкой на потолке и у окон и голубой изразцовой печью в углу. Такие комнаты в свое время делили перегородками, перестраивая для коммунальных квартир, здесь же перегородки были сняты, хотя следы их оставались видны под побелкой. Всей мебели было - несколько столов и стульев, а вдоль стенок - скамейки, какие ставятся обычно в спортзалах.
Народу собралось уже человек сорок, молодые больше лица и совсем молодые. Очень пестрая была компания. Несколько бритоголовых парней выделялись из прочих, иные были с нательными крестами, носимыми как бы напоказ на груди, две девушки имели пятно краски между бровей - на индийский манер. Большинство все же обходилось без внешних знаков символики, а портрет защитника все снимали, входя, и ставили на подоконник или вешали на гвоздик, которых много было вбито в стену. Поэтому со всех сторон он глядел - довлеющий себе Василий Иванович. Сам, впрочем, не появился до самого конца, да, кажется, и не ожидался.
Оглядевшись, я нашел знакомые лица, подошел и сел рядом - прямо на пол, как и они сидели, скрестив ноги.
Комната понемногу заполнялась. И вот встал один - у стола, словно у кафедры, - молодой парень, в пиджаке и при галстуке. Улыбнулся, поднял руку, призывая к вниманию. В коротких словах объявил, что близится время, когда одни спасутся, другие осудятся, бедствия будут, и огонь низведется на землю. Но собравшиеся здесь "верные и спасенные" могут смело и с радостью встретить последний день и возблагодарить Господа, пославшего им защитника и печальника. А в дни последние дозволяются поблажки для послушных детей Божиих.
Все весело оживились, когда он сказал "поблажки", а я не понял.
- Обернитесь, посмотрите друг на друга, - продолжал он, - скажите своему соседу: "Я рад видеть тебя здесь".
- Я рад видеть тебя, - сказал я, конечно же, я был рад.
И она то же сказала, улыбнувшись. Так ли важно, что по подсказке. Так ли важно, что и сам прием создания атмосферы в аудитории был стар и известен.
- Повернитесь к другому соседу.
Там парень был бритоголовый, я и ему уделил из своей радости.
Потом встали к молитве.
Ведущий - так назову его - читал "Отче наш", мы повторяли следом.
В незнакомом доселе и странном месте от молитвенных слов мне стало тепло и мирно. Хорошо было, что молимся одному Богу, я и руку поднял вверх вместе со всеми. Закончив молитву, опустились и сели. Вышла на середину девушка и читала из Евангелия: "Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся". Потом другая комментировала текст, кажется, из интегральной йоги Шри Ауробиндо, о грядущем переходе мира и человечества в новое супраментальное состояние - тоже провозвестие Конца и Суда, как она объясняла. Незаметно принесли чай и сушки: такая совместная трапеза, чисто символическая. Снова перешли к молитве, но не так, как в начале, а в духе, или на языках, что по апостолу Павлу было известно мне: "не запрещайте говорить и языками", или "стану молиться духом, стану молиться умом", или еще - "желаю, чтобы вы все говорили языками"... Молясь так, человек произносит невразумительные слова незнакомого ему языка, которые не по его воле произносятся, а подсказкой Духа Святого. Иногда другой, имея "дар истолкования", может перевести сказанное, иногда его смысл так и остается невыявлен. По Книге я знал это, но относил к временам, давно минувшим.
- Говори что-нибудь, что угодно, только начни, - шепнула Фаина.
Я стал произносить какие-то слова, сперва стесняясь их бессмысленности, потом пошло легче и живее, как бы само собой. То ли, что надо, получалось - не знаю, этого мне никто не мог бы сказать, но начиная с какого-то момента, это действительно была молитва, и отзывалась в душе, хотя иначе совсем, чем "Отче наш", задевая другие струны. Кто-то подпрыгивал, скакал, приплясывал. А что же - "стану молиться духом... стану петь духом". Разве не так? И Давид, помню, скакал и плясал перед Господом. Разве нет? Юноша бледный с бородкой, знакомец мой, стоял недалеко, обе руки подняв и запрокинув лицо, быв, как всегда, чрезмерен во внешнем выражении чувств. Группа бритоголовых спокойно держалась. За ними подскакивала высоко девушка в красном. И прошел по проходу, танцуя, кружась, кто-то безвозрастный, радостный, с короткими ручками.
Когда закончилось, собравшихся обходила женщина с корзиночкой для пожертвований. Я вынул из бумажника то, что взяла рука, положившись на случай. И даже рад был, что - крупная купюра. Но здесь, я узнал потом, не было принято жертвовать часть, а только все полностью. "Продай все, что имеешь, раздай и следуй за мной", кажется, так было сказано, и они принимали эти слова как есть, не делая скидки. Ставя в пример ту историю из "Деяний", где некий муж, именем Анания, "продав имение, утаил из цены, с ведома и жены своей, а некоторую часть принес и положил к ногам апостолов". Когда же правда вышла наружу - а могла ли она утаиться пред Богом в то время? - он пал бездыханен, его тут же похоронили, а пришедшая позже жена испустила дух, когда апостол Петр сказал: "Вот входят в двери погребавшие мужа твоего, и тебя вынесут". А я только одну купюру положил в корзиночку, раскрыв при этом бумажник содержимым наружу...
К слову скажу, что позже, через сколько-то дней, с порога оглядев мою комнату - быстро и мельком, но успевая, кажется, прикоснуться взглядом к отдельным предметам: телевизор, книжные полки, магнитофон старенький, пишущая машинка, - Фаина шагнула вперед и, поведя плечом, сказала:
- Нужно ли столько вещей человеку?
Хотя вещей, на мой взгляд, было немного.
- Телевизор сломан, хоть и цветной, - сказал я.
- Да, - сказала она, смягчившись, - но все равно я бы продала лишнее, чтоб принести Господу.
- Мое богатство не в этом, - сказал я.
Она посмотрела.
- Вот здесь, - я прикоснулся ко лбу.
- Ты думаешь, это тоже кому-нибудь нужно? - она засмеялась.
Какой все же меркантильный образ мыслей у этого поколения.
- Все равно последние дни, и это уже совсем не имеет значения, - сказала она великодушно. - А у себя я так и сделала, ты не думай. Мы подогнали машину и вывезли все лишнее. Телевизор, сервант, книги - зачем человеку книги, достаточно одной... а холодильник оставили, потому что нужен летом. Папочка в отпаде был. Но для его же пользы, скоро зачтется все... - она засмеялась и смеялась долго. - А ты что бы сделал, если б был моим папой?
Она сняла с шеи фото незабвенного Василия Ивановича и пристроила на письменном столе, прислонив к стенке.
- Розгу бы взял, - сказал я, - очень просто.
Вот, я протянул свою купюру - крупную, на мой взгляд, но бывшую только частью того, что в бумажнике, - и державшая корзиночку женщина посмотрела на меня так, словно я должен был испустить дух тут же. Потом поняла, что я новичок здесь. Хочу ли я принять защитника? - спросила она. Я сказал, что не готов еще. Она сказала про грядущий суд и адские муки - строго, но коротко, в меру обязанности. Все убеждающие слова говорились, очевидно, на прежних собраниях, а сейчас, в "последние дни", они уже не стремились привлекать кого-либо. Но я стоял перед ней, и она сказала, что должна была сказать.
Я взял Библию из рук бритоголового, бывшего рядом.
- Здесь ничего не говорится про защитника.
Фаина наклонилась к ней и несколько слов прошептала на ухо.
- Значит, не принимаете защитника? - спросила она спокойно.
- Нет, - сказал я, - не принимаю.
- Многие осуждают нас из не принимающих... - начала она.
- Я не осуждаю, - сказал я чистосердечно. Именно эту заповедь "не судите" я усвоил одной из первых и готов был принимать ее во всей полноте смысла, дозволяемой русским языком: судить - осуждать, рассуждать.
Она отошла мирно, а Фаина вдруг обернулась ко мне и поцеловала в щеку, промурлыкав:
- Послушным детям дозволяются поблажки.
Васю Зухова я не видел уже лет десять.
В давние дни мы с ним увлекались Востоком, мистикой, йогой, посещали разные полулегальные "группы здоровья", где интересующие нас предметы давались под каким-либо благовидным предлогом.
Я встречал Васю на занятиях у Маслакова, Черпакова, Худякова, у восточного человека Кадырбекова, а остановились мы оба в наших исканиях на группе Пашковского. Кажется, один только он мог научить чему-то большему, чем массаж и гимнастика. Это давно было. Теперь дипломированные йоги и колдуны открыто выступают с гастролями и собирают большие деньги, но до Пашковского им далеко, я думаю.
Я попросил у Фаины посмотреть еще раз на Васино фото и глядел, повернув к себе, пока ей не надоело. Оно непроницаемо было. Для темных дел фотография значит не меньше, чем прядь волос или обрезки ногтей. Последнее - ближе к телу в каком-то смысле, но узнать то, что нужно, легче по фотографии. Грешное все же дело, и не хотелось пачкать душу, однако, глядя пристально на фото, я подумал, что и не смог бы, даже если бы захотел. Не мог, не хотел... чаще всего в этих темных делах нет разницы между одним и другим, и первое обыкновенно бывает проявлено под видом второго. Но повторю: по всему впечатлению, это фото было непроницаемо - возможно, из-за той уходящей в малое, уводящей в сторону последовательности вложенных изображений - не знаю. И не верилось мне, что Вася способен был установить такую блокировку, да и признаков деловой хватки он не проявлял никогда. Десять лет прошло, но есть, мне кажется, вещи, которые не приобретаются со временем.
Я аккуратно вернул фотографию на место.
Я им много чего мог бы рассказать о Васе, только они не стали бы слушать. Они даже от вопросов настораживались и менялись в голосе, отчужденно холодея. Я только понял, что по разным городам есть многие тысячи "спасенных", и везде нуждаются видеть Василия Ивановича. Теперь же наступили последние дни, и у Василия Ивановича теперь особые заботы. Так что раньше исполнения сроков не приходится ждать с ним встречи.
Но если я не проявлял интереса, он, слава богу, и не возникал никогда в наших разговорах, даже тенью присутствия. И даже на собраниях не упоминался ни в чтениях, ни в молитвах, если не считать обязательной ритуальной формулы: "возблагодарим Господа, пославшего нам защитника". Хотя именно неупоминание должно было настораживать, поскольку я знал прекрасно, что истинный источник темных сил не выставляет себя наружу, а прячется в тени, действуя исподволь, незаметно. Так ведь с другой стороны этот Вася и маячил повсюду своим вездесущим фото.
А ожидаемый Конец Света был на слуху постоянно. Тут я мог бы напоминать им опять, что "день неизвестен", но понимал бесполезность этого. Нет смысла спорить словами, а ситуация разрешается действием. Я знал, что придет этот день, и все станет понятно. А я буду рядом в критический момент и тогда, даст бог, найду, что сказать.
"Наблюдение за собой и внимание к Богу", - предписано в первых строках Йога-Сутры, которую я в свое время открыл прежде Нового Завета. "Наблюдайте за собой", - сказано у св. Луки (Лук. 17:3), в чем я с радостью обнаружил совпадение установок, хотя, по правде сказать, довольно формального свойства. Но - "Не подглядывай за собой в замочную скважину", - говорил рабби Лейб, святой человек, и этому верю душой. Значит: "Наблюдай, но не подглядывай", - прочту и задумаюсь.
Наблюдая ли, подглядывая, я однажды краем глаза обратил внимание, что "слава богу", "дай бог" и другие проходные слова, в которых Бога не больше, чем в слове "спасибо", пишу с малой буквы. Пробовал писать через прописное "Б", но чувство было такое, что словно подлаживаюсь и заискиваю (к Нему? перед Ним?). Но рад был почему-то, когда, раскрыв свежую книжку журнала, увидел на упомянутом месте именно "Б" прописное - редактор ли, корректор там отдал должное. Вот так.
Подошел троллейбус, мы сели. Я полез за талоном, чтобы прокомпостировать, а она, садясь на свободное место, сказала:
- Послушным детям дозволяются поблажки в последние дни, и право бесплатного проезда на транспорте в том числе.
Я спрятал талончик обратно. Она подвинулась, я сел рядом. Две остановки проехали. Мне, собственно, и не по пути уже было, и тут вошел контролер. Мне пришлось заплатить штраф, контролер же, на этом удовлетворившись, вышел, не дойдя до остальных безбилетников.
- А у тебя, оказывается, есть деньги, - она обернулась ко мне, - я и не думала, что у тебя есть деньги.
- Так уж и не думала, - сказал я.
- А ты знаешь, - продолжала она, не обращая внимания на мои слова, - что случилось с Ананией, когда он, продавши имение, утаил из цены пред Господом?
- Он умер, - ответил я быстро, как ученик, счастливо знающий урок, - испустил дух тут же, как все раскрылось, и его похоронили.
- Так ты легко отделался, - сказала она и, увидя, может быть, выражение моего лица, рассмеялась. - Ты должен быть благодарен Господу, - и вдруг перешла на серьезный тон. - Да, да, словами должен сказать о своей благодарности.
Я сидел в замешательстве.
- Это надо, - она настаивала, - и так, чтобы слышно было, громким голосом. Ну.
Я в неловкости был, не зная, что делать.
- Ну же, - сказала она почти ласково.
Неловкость моя была, задним числом вспоминая, того же оттенка, как и ранее, когда я побуждаем был к молитве на языках. Потом вдруг - гракхармадан - вырвалось крепкое слово. И, сойдя с мертвой точки, я продолжил громко и словно шутя - в полный, как мне показалось, голос - три слова или четыре, так что люди обернулись, а впереди сидевший человек в шляпе пристально посмотрел на меня сквозь очки рыбьим взглядом.
- Вот и хорошо, - сказала она, вероятно, сочтя, что на неизвестно каком языке эти слова означают как раз то, что нужно.
Шутя-шутя, но с какой-то стороны это серьезно было.
Я сошел, это еще сидело во мне, это было рядом.
Я шел, приборматывал вполголоса, почти приплясывал.
У остановки хотел подождать трамвая, но не мог устоять на месте, пошел дальше, говоря негромко:
- Джа гасмарэла, тхар ха ацхада
джа гасмарэла, бар хаммати сэ
бар тхаамаста, алцхала сэ
джа гхармали бар, джа гхармали бар.
Кто мог бы растолковать мне, что это значило? Любой получает дар говорения, но имеющего дар толкования я не видел.
Трамвай обогнал меня уже где-то в конце пути. Окна в нем светились.
Был вечер, а может, светлая ночь.
Вдоль улицы стояли деревья. Одно было большое. Мне захотелось ходить вокруг него кругами - джа гхармали бар, джа гхармали бар - ходить кругами, приплясывать.
Я поднялся к себе и дал этому волю. Кружился, плясал, говорил слова. Сколько времени прошло - не знаю. Соседи стали звонить в дверь, и я очнулся.
