В Ивановской "ставят караван". Маленький буксирчик швартует к борту огромные самоходные баржи с заглушенными машинами, заводит их, подталкивает "щекой", и наконец баржа пристает к нужному месту бетонного пирса, из клюзов, как из бычьих ноздрей, протягиваются ржавые стальные тросы, караванные матросы "восьмерками" накидывают их на кнехты, и вот она стоит на черной, полосато отливающей соляркой воде, пустая, легкая, покинутая командой до самой весны. Разумеется, будут еще приходить днями мотористы, матросы, будут сливать масло из машинных картеров, сливать из баков остатки солярки, откачивать воду из-под сланей, будут караванные электрики менять проводку, но все это уже не то: молчит машина, не гудит "вспомогач" - мертвое замерзающее судно. Вот рядом с ним встает другое, третье, между бортами перебрасываются дощатые трапы, намертво затягиваются на кнехтах ржавые стальные "восьмерки", крутится катерок с шиной на носу и тоже толкает, разводит между судами невысокую маслянистую волну, в которой чувствуется уже холодная ледовитая тяжесть. Темнеет рано, кирпично-красное солнце медленно опускается в густеющую пелену морозного смога на горизонте, под "щеками" начинает колко шелестеть "шуга", река "парит", прихватывает ознобом пальцы и спины под тельняшками, но время еще есть, еще можно работать, и вот в свете береговых и судовых прожекторов встают в клубах тумана огромные беспокойные тени, размахивают руками, наползают друг на друга, сыро и хрипло кричат огромные великаны над тяжелой, шероховатой, ощущаемой, но почти, как в колодце, неразличимой водой. Но вот и эта работа кончается, выключают прожектора, изумленно исчезают столь уверенно двигавшие судами голографические призраки, резко падает звездный купол, и на горизонте протягивается цепочка электрических огней.
На буксире утробно урчит "вспомогач", основной двигатель заглушен, команда сидит в салоне и смотрит телевизор. Все ждут повара. Впрочем, он даже еще и не повар, а так, поваренок. Вовочка, красивый, шестнадцатилетний, без малейших начатков воли парень, выросший без отца, поступивший в поварское ПТУ и распределенный по окончании судовым коком в СЗРП - Северо-Западное речное пароходство, а конкретно в ЗП - Западный порт, иногда не без пафоса именуемый "последний путь моряка". Пафос этот несколько отдает четвертой полосой газеты "Водный транспорт", но что поделаешь, если эта газета, да еще "Советский спорт", составляет в общем-то основное чтение судовых команд. Так что Вовочка, можно считать, начал весьма удачно, с "последнего пути". С самого утра, с восьми часов, когда радист Шура Нечаев насилу растолкал его, спящего в отдельном "поварском" кубрике, оклеенном броской порнографией, весьма, впрочем, среднего пошиба, и Вовочка наконец выбрался наверх с помятой физиономией и опухшими "после вчерашнего" глазами, он первым движением повернул тумблер кипятильника (а то "дед" вылезет и начнет орать: чай! чай! где Вовка? почему не разбудили?), кое-как умылся и теранул щеткой по зубам (бриться рано - не выросло), - так и крутится на камбузе: завтрак (макароны с "мусором"), обед (гороховый суп, антрекот, компот) и ужин (картошка с жареным окунем). Сейчас очередная партия окуня дожаривается на огромной сковороде; Вовочка попросил: Серега, ты попереворачивай, а я пока сбегаю, - и Серега-матрос переворачивает, глядя на телеэкран в салоне.
- Шура, - негромко просит он радиста, чуть не в сотый раз раскладывающего на клеенке "косынку", - убери рыло!
- Черт, - говорит Шура, - если бы не король крестей, все бы сошлось, - и убирает.
- А ты четвертый раз попробуй, - говорит капитан Миша Лобов, - контрольный...
- Четвертый нельзя, - говорит Шура и смешивает колоду.
Жарится окунь, трещит "вспомогач", мерцает экран, по темным иллюминаторам ползут капельки влаги.
Хлопает дверь "шахты", входит Ваня, моторист. Руки черные, в мазуте.
- Миша, - говорит он, - прокладку надо менять...
- Сейчас прямо? - спрашивает Миша.
- А когда? - обижается Ваня (он мастер, а мастера, особенно пьющие, обидчивы). - Завтра встанем, и...
- Да если верить Ване, то завтрашний день не сулит ничего хорошего. А чего ты ко мне? - говорит Миша. - Иди к "деду", кто у нас главный механик?
- Да, к "деду", - говорит Шура, - он пока в отгулы ходил, забыл, как "вспомогач" запускать. Пришел ко мне: Шура, помоги, я забыл, в какое положение надо клапана ставить... А я - радист.
"Косынка" опять не сошлась, мешает семерка виней, но не присутствием, а именно отсутствием своим.
- Ну все, Миша, я сказал, - уныло говорит Ваня и уходит мыть руки.
- А "дед" кинул треху, - сквозь маслянистый треск жарящегося окуня спрашивает Серега, - или опять "на халяву"?
- Кинул, кинул, - в два голоса отвечают Миша и Шура.
Наконец-то, наконец! Далекий гул морозного металла, ближе, ближе, вот уже различаются отдельные шаги - невероятный грохот, это, конечно, Вовочка. Буксир на ночь пришвартовался к старому траулеру, давно списанному, мертвому куску железа: иллюминаторы и двери "выварены" змеиными язычками автогенов, все деревянные части уничтожены искусственным пожаром, рвано торчат облупленно-обугленные надпалубные надстройки, и весь корабль похож на полуразложившуюся, всплывшую вверх брюхом глубоководную рыбу. Но кингстоны заварены наглухо, не затонет, но будет ждать, когда освободится место на пологом берегу, где лежат, завалившись набок, его предшественники - когда-то еще разрежут их на лом! От дождей и прочей непогоды краска давно облупилась, днища шелушатся оранжевыми хлопьями ржавчины, и лишь на фальшборте кое-где проступают еще отдельные буквы : ОН...ИН...ЯН...ИТАН РЕ...ОВ.
- "Ремизова" в этом году хотели разрезать, - говорит входящий старший механик Николай Иванович, или просто "дед", - но резчиков не дали, а то бы мы уже к "Выборгу" не швартовались...
И не лупил бы сейчас Вовочка палубу крепкими подошвами "гадов". Но вот он вваливается в салон и грохает на стол огромный коричневый портфель.
- Ну, Вова, - обижается толстый Шура Нечаев, - тут у меня уже почти сошлось...
- Новый разложишь, - лихо отбивает Вовочка.
- А он уже успел, - ухмыляется Миша Лобов.
- Я Маринку встретил, - быстро лопочет Вовочка, - мы зашли в общагу к Наташке... Сережа, - вдруг вспоминает он, - а как там окунь?..
- Он, понимаешь, по бабам, а я должен за него ужин готовить, - выдвигается из камбуза Серега.
- Ха! - веселится Вовочка, - а бабы все равно не мои. Маринка твоя, а Наташка - Шуры Соснина...
- А ты с Наташкой спал? - говорит Миша. - Спал. Жениться хотел? Хотел. Значит, твоя.
- Да я бы и сейчас женился, - говорит Вовочка, - да она не хочет...
- На хрен ты ей нужен, - говорит Шура, - алкаш. Все еще трезвые. а у тебя уже глаз залитый...
- Да мы всего-то одну и выпили...
- А чего хоть взял? - "дед" наконец-то отрывается от телевизора.
- Вермут, - говорит Вовочка, - по рубль семьдесят семь.
- А водки не было? - "дед" совершенно обескуражен.
- Не было, "дед", - сочувственно вздыхает Вовочка, которому абсолютно все равно, что пить. - Мужики говорили, что еще в пять часов кончилась.
- Надо было коньяк взять, - говорит "дед".
- А "дед" хитрый, - ухмыляется Шура. - Треху кинул, а хочет коньяк...
- Не треху, а пятерку, - поправляет "дед".
- А коньяк все равно червонец.
- Вот с тобой бы и выпили.
- Нет, "дед", я вермутком обойдусь, - говорит Шура.
- Эх ты, Шура-вермут, - вздыхает "дед".
- Ладно, "дед", - говорит Миша Лобов, - большой компас разольем, а завтра ты опять нальешь...
- Давай, - веселеет "дед", - если капитан не против, то я всегда готов.
- А на кой хрен нам в Ивановской компас, - говорит Серега (он уже отправил Вовочку на камбуз и присел рядом с Шурой покурить), - нам тут и так все видно...
- Маринка с Наташкой обещали прийти, - вдруг вспоминает Вовочка, - так что ты, Серега, смотри...
- А ты молчи, салага, - отзывается тот, - а то я тебе за эти походы уши оборву...
И это не просто слова. Однажды, когда Вовочка точно так же ушел в магазин, но не за вином, а за сахаром, и явился наутро, Серега, злой, с перепою, дождался-таки, пока тот спустится в кубрик, и дал ему пару раз, приговаривая: почему я должен за тебя ужин готовить? Отвечай: почему? А Вовочка только отступал в угол, прикрывался руками и бормотал: ну не надо, Сережа, я больше не буду... не надо...
Пасьянс сошелся.
- Наконец-то, наконец, - удовлетворенно бормочет Шура, - мы поймали на ...
- Ты размешай теперь как следует, - говорит Серега, - а то потом сядем играть, и пойдет: у Вани бубна, у Вовочки пика...
Опять хлопает дверь шахты, и появляется Ваня. Лицо его все лоснится от машинного масла, жидкие сивые усики под нависающим носом чуть грязноваты от копоти.
- Все, "дед", - говорит Ваня. - Шабаш.
- А ты там смотрел? - спрашивает "дед".
- Смотрел.
- А там?
- И там смотрел.
- А туннель?
- Сухой.
- Короче, - говорит Миша Лобов, - работать завтра будем?
- Не знаю, - говорит Ваня.
- То есть как это - не знаешь?
- Я буду в любом случае, но за машину сказать не могу.
Но это, разумеется, шутка. Если Ваня сказал "шабаш", значит, все в полном порядке. При всем том он, как, впрочем, и все настоящие мастера, отчасти фаталист. Машинное отделение он знает так, как муравей знает свой муравейник. Он пройдет там вслепую, на ощупь отыщет любую мелочь, по стуку мотора с берега определит барахлящий цилиндр, и прочее, и прочее. Закончил он речное училище, но к своим тридцати трем так и не поднялся выше старшего моториста. Все его одногодки уже давно старшие механики или "деды", кое-кто аттестовался уже на капитана, а Ваня все никак не может сдвинуться с мертвой точки. Не хочет? Этого никто не может сказать. Пьет? А кто не пьет? Скорее всего, ему просто наплевать. В конторе порта на стенде есть даже фотография "Старший моторист теплохода "Целиноград" Иван Гаврилов делится опытом с практикантами училища". На фоне дизеля. В новой робе. Встречая эту фотографию, Ваня каждый раз бормочет: "Мы с приятелем вдвоем работали на дизеле..." И так далее.
- Ну что, мужики, окуня жрать будете? - орет из камбуза Вовочка.
- Давай, давай! А ты чего молчишь, "дед"? А ты за меня сказал, чего мне зря орать? Голос бережешь, молодец, дедуля! Ах, дедуля ты наш, дедуля! Дед у нас что надо, правда, Ваня? Только бы "вспомогач" еще заводить научился... Я забыл за отпуск. Его на охоте контузило - лось копытом. Я лосей не бью, только кабанов... Прикладом!.. Ладно, наливай!..
Миша Лобов крупно и криво режет буханку хлеба.
- Только, мужики, - говорит "дед" со стаканом в руке (вермут так вермут), - следите за форсункой. Понял, Серега?
У Сереги ночная вахта.
- За форсункой, - говорит Серега. - Понял...
- И не перепутай, - говорит Миша Лобов, - а то сейчас Маринка придет, а ты за той форсункой будешь следить...
- С той форсункой все в порядке, - заверяет Серега.
"Форсунка" есть способ отопления буксира во время холодов. Разумеется, это можно осуществлять углем, но уголь Западного порта, сваленный у плавдока, - мелкий и сырой, и для того, чтобы он хорошо горел, в него, прямо в печь, приходится, рискуя опалить руки и лицо, плескать солярку и вообще постоянно следить и ворочать кочергой, чтобы держать температуру котла по крайней мере градусов шестьдесят. Ниже - холодно. И "дед" орет. Хороший уголь навален горой у кочегарки речного порта, но там за ним следят, и только ночью иногда удается утащить несколько ведер. Что делать? Форсунку на конце особым образом изогнутой стальной трубки помещают в печной камере так, что пламя от сгорания поступающей через регулятор солярки нагревает не только котел, но и верхнюю часть трубки, где солярка возгоняется и подается на отверстия уже в виде паров. Самовозгоняющаяся система. Строго запрещенная. С углем ничего случиться не может - прогорит, и все. Команда проснется, дрожа от холода, и начнет крыть вахтенных: матроса и моториста. Особенно матроса: котел - его дело. Злой, виноватый и похмельный матрос вычистит топку, наколет щепок на корме, натолкает, насыплет свежего угля, слегка политого маслом, плеснет соляры, кинет спичку и с почернелой харей вернется в салон: не ори, "дед", и так башка трещит...
Совсем другое дело - форсунка. Стоит приоткрыть регулятор чуть посильнее или не прочистить вовремя дырки, как силы пламени перестает хватать для возгонки и из дырок вместо горючего пара начинает течь горючая жидкость. Она заполняет поддон топки, переливается через край и растекается по сланям. Это - пожар.
- Так что ты следи, - напоминает "дед", а то будет, как на "Саратове".
- Ладно, - говорит Миша Лобов. - Поехали...
И стукает об стол донышком стакана. Здесь не принято чокаться, а только так: стук - и понеслась.
Есть еще матрос Леха, могучий, но чрезвычайно тупой вологодский парень, страдающий псориазом - воспалением кожи. Из-за этой болезни Леху не взяли в армию, но на буксир он сгодился. Сейчас Леха в отгулах, он всегда старается подгадать на самое неприятное время - на постановку каравана. А свой псориаз лечит он одеколоном и йодом, методом прижигания. И поэтому, когда он на борту, в кубрике стоит резкий одеколоновый дух. Леха не пьет и не курит, поднимает в кубрике полуторапудовую гирю и таким образом преодолевает свои молодые комплексы. Есть еще старпом Шура Соснин, но он тоже на берегу. Шура курит, пьет и изменяет жене с поварихой Наташкой, работающей на огромном старом буксире "Рига". Настоящий плавучий сарай. Когда Шура напивается, он начинает просвещать трезвого Леху.
- Вот ты, - говорит он, - не пьешь, и это правильно, потому что на корабле обязательно кто-то должен быть трезвый...
- Ну, - хмуро улыбается Леха, - трезвый...
- А если бы мы с тобой вместе сидели и пили, - продолжает Шура, - и ты бы увидел, что я уже падаю, то ты должен был бы прекратить пить, потому что на корабле кто-то должен быть трезвый...
Но бывают случаи, когда на корабле нет ни одного трезвого человека. Стояли на Турухтанах (Турухтанные острова). Должны были взять на буксир шаланду и ГП и идти морским каналом до Кронштадта, а оттуда на Лахту. Дело к ночи. Стало задувать. Но пошли. Когда вышли в канал, Шура Соснин спустился в каюту с Наташкой, а на румпель сел совершенно пьяный, засыпающий на ходу Серега. Сидел и сбивал его то вправо, то влево, и так метался между буями. Как бы под девизом "От буя к бую"... Красные такие, светящиеся. За повреждение - штраф. От двухсот до пятисот - если утонет. Но Серега идет. А за ним тем часом выстраиваются громадные океанские сухогрузы. И тоже идут, гудят и матерят эфир. На выходе из канала проснулся-таки капитан Миша Лобов. Турнул Серегу, сел сам и тут же, у Кронштадта, посадил идущие на буксире шаланду и ГП на мель. Темнотища, дождь, волна метра два... "Серега, твою мать! Трави лебедку!" Когда Серега выскочил на палубу, буксир мотало, как если бы это был коробок спичек. Он кинулся к лебедке, но тут порывом ветра буксир завалило набок, тугая струна троса резанула мокрый воздух над палубой, но тем же толчком Серега был сбит с ног, так что смерть прошла над его головой, искорежив приваренный к фальшборту битинг - чугунную чушку диаметром сантиметров двадцать пять. Так что прав Шура Соснин - на корабле обязательно кто-то должен быть трезвый.
- Отличный окунь, - говорит Миша Лобов.
- Спасибо Сереже, - хихикает Вовочка. Он всегда так хихикает, когда пьян. Кроме того, он успел уже заначить одну бутылку в своей каюте. Хулиган, мальчишка... Вечно возвращается с берега или с расцарапанной щекой или с фингалом под глазом. Серега его жалеет, говорит: дурак ты, Вовочка...
Серега - человек отчаянного характера. Ему двадцать три года, он уже послужил на подводной лодке, отплавал две навигации на Севере рыбообработчиком, заимел на этой почве радикулит и перебрался в Западный порт. Временно, пока не кончится "подписка". И еще Маринка, радистка с "Риги". Не просто радистка, а мастер спорта: 170 знаков. Не хухры-мухры. А вышло так. Серега только что пришел на "Целиноград", и его отправили на затоварку вместе с Вовочкой. А на затоварку, в плавмагазин на Лахту, ходит "Рига". Заодно берет почту. И вот они перешли на эту самую "Ригу", затоварились, а на обратном пути уже сидели в каюте у Маринки и пили портвейн. И Маринка вдруг впала в истерику и сказала, что назло своим родителям и какому-то там гнусному жениху перережет себе вены. А Серега сказал, что она дура, как все бабы, и даже не знает, как это делается.
- А ты знаешь? - спросила Маринка.
- Знаю, - сказал Серега, достал из кармана нож, нажал на кнопку, щелкнул лезвием и черканул по левому запястью. - Вот так, - сказал он.
И тут начался пьяный переполох, во время которого Серега чуть не истек кровью, но с Маринкиным женихом было покончено раз и навсегда. А весной, на медкомиссии, когда врач-психиатр стал как-то исподволь подводить Серегу к тому случаю - списать на берег, наверное, хотел "самоубийцу", - Серега рванул манжету на правом рукаве и попер, и попер: "Да ты что, доктор? Кто резался? Да ты глянь! Где? Ну где, а?.." Прошел медкомиссию.
Но вообще-то у Сереги есть жена и дочка. Фотографию дочки он даже приколол на переборку в изголовье койки. И потому Маринкины родители говорят: "Да брось ты этого Серегу!.." А Серега: "Не могу, из-за дочки, не могу..." Так никто ничего и не может. А Серегина жена приезжает на буксир в дни получки, и тогда в кубрике разыгрываются немногословные, но полные драматизма сцены:
- Давай, - говорит жена.
- На, - отвечает Серега.
- Еще! - говорит жена.
- Возьми, - говорит Серега.
- Мало, - говорит жена... С подтекстом, что я, мол, могу, конечно, позвонить в бухгалтерию и вполне точно выяснить, сколько ты заработал, но нельзя же выставлять наше семейство на всеобщее посмешище. И Серега: на тебе еще червонец, только отвяжись, а то начнешь, в самом деле, ходить, звонить, да еще ненароком что-то такое разведаешь... Иногда думает: ну к черту ее, пусть узнает, так даже лучше, и вообще... А мне и так хорошо.
- Еще!
- На...
И так каждый раз.
- Они обещали прийти, - говорит Вовочка, - переоденутся, подмоются...
- Ну, Вовка, - говорить "дед", - ну как ты можешь за столом...
- Отличный окунь, - говорит Миша Лобов.
- Еще? - спрашивает Вовочка.
- Давай, - говорит Миша, - пока я трезвый и могу кости выбирать...
- И мне, Вовочка, - говорит Шура Нечаев.
- Давайте нальем, - предлагает Ваня.
- О! - восклицает "дед", - у Гаврилы уже глаз, как у петуха... Гаврила готовый.
- Ты бы поел, Ваня, - говорит Шура Нечаев, - а то действительно окосеешь.
- Да не хочу я жрать, - морщится Ваня, - налей, Серега!..
Серега наливает. Вермут цвета конского глаза, то есть это про конский глаз можно было бы сказать, что он отливает именно такого цвета вермутом.
- Поехали! - Серега стукает об стол донышком стакана.
- Ты за форсункой смотри, - говорит "дед", - а то мы так приедем...
- Что уже и встречать будет нечего, - говорит Миша Лобов.
- Главное не "чего", а "кому", - говорит Ваня.
- Жена встретит, - говорит Шура Нечаев.
- Особенно тебя, пьяницу, Шуру-вермута, - достает "дед".
- А меня кто встретит? - продолжает Ваня. Жена от него уходит, вернее, уже почти ушла, остались формальности.
- А тебя из Ивановского отделения милиции придут встречать, - говорит Миша Лобов, - там у тебя самые теперь близкие люди...
- На "воронке" подъедут, - говорит Шура Нечаев, - с красными гвоздиками...
Смех и горе.
- А меня? - запрокидывает тонкий горбоносый профиль Вовочка. От трех стаканов вермута у него на лбу выступил пот, а лицо и шея пошли пятнистым клюквенным румянцем.
- А ты Наташку попроси, - говорит "дед", - или Маринку Серегину: у Сереги все равно жена есть...
- На фиг жену, - говорит Серега, - пусть лучше Маринка...
- А жена Вовочку, - хохочет Миша Лобов.
Ваня тоже порывается что-то сказать, но тут издалека доносится грохот мерзлого железа. Кто-то идет. Это может быть кто угодно: мальчишка любопытный, посмотреть, что и как; караванный капитан, которому сделалось скучно и он решил заглянуть на телевизор или просто поужинать; кто-нибудь с другого буксира, поставленного на "зачистку", принять душ, - мало ли шляется по берегу всякой публики! Но грохот ближе, ближе, вот уже различаются отдельные шаги, вот два, друг за другом, прыжка на палубу - да, разумеется, это они: Маринка и Наташка.
Они входят свежие, с мороза: ой, как у вас накурено! Ой, как у вас душно!
- Вовочка, вынеси им на палубу пожрать, - говорит Серега.
- Да, - подхватывает Миша Лобов, - накрой им где-нибудь на корме, на ахтерпике...
- Вы бы хоть проветрили, - говорит Маринка, - телевизора не видно.
- А что в этом телевизоре, - говорит Ваня, - все равно ни фига нет.
- Кино, - говорит Наташка.
- Хорошее, - подхватывает Маринка.
- А откуда ты знаешь, хорошее или плохое, - спрашивает Серега, - что ты понимаешь в искусстве?
- А они понимают, - восклицает Наташка, - прямо так понимают, так понимают...
- Особенно Серега, - говорит Маринка, - особенно когда выпьет.
- А трезвый я эту муру вообще в упор не вижу, - говорит Серега.
- Садитесь, девочки, - приглашает Вовочка, - я вам обещал окуня - вот!
- Ты бы лучше сказал, кто этого окуня жарил...
- Сережа! Сережа! Отличный получился окунь.
- А теперь ты за это возьмешь у них пальто и отнесешь в "кубарь", - говорит Серега, - но не думай, что ты этим отделаешься.
- Серега, - говорит "дед", - форсунка!
- Иду.
Действительно - уходит.
И тут опять раздается далекий, предвещающий гостя грохот.
- Только бы не Мигачев, - говорит Ваня.
Иван Николаевич Мигачев, бывший капитан дальнего плавания, в настоящее время капитан каравана - самое непосредственное начальство.
- А чего тебе Иван Николаевич? - спрашивает Миша Лобов.
- Опять начнет приставать: приходи! приходи!..
- И придешь! - говорит Миша.
- Да не пойду я, - морщится Ваня.
- Ну, чего ты не хочешь, - допытывается Миша, - чего упираешься?
- А ты чего не уходишь в Ленпорт? В загранку?
- А мне и тут хорошо, - говорит Миша. - Тут я капитан, а там пойду только третьим помощником, даже и не вторым...
- Ну и мне хорошо, - говорит Ваня.
- Конечно, - говорит "дед", - глаз залил вермутом, и никаких забот...
- А хотя бы и не вермутом, - говорит Ваня.
- Но вообще, Ваня, ты дурак, - говорит Шура Нечаев, - а Иван Николаевич - мужик отличный.
Опять прыжок на палубу, опять с коротким морозным дыханием хлопает дверь.
Но это не караванный капитан. Это бывший капитан дальнего плавания Сашка Шахрай. Десять лет назад ему закрыли визу за контрабанду, и он постепенно спился до моториста.
"Пока ходили Гонконг публичный дом нечаянно рисовая водка лечился жена с фраером по морде челюсть сломал два года без визы Север боцманом старпомом штурманом Североморский путь Мурманск макаровку кончил отличием вот диплом могу мотористом машину залез никто не трогает жалко не утонул желтом море волной боцман за штаны поймал..." - выпьет и бормочет, бормочет.
- Ваня, у тебя на "вспомогаче", - говорит Сашка (просто Сашка), - третий цилиндр барахлит...
- Слышу, - говорит Ваня, - кольцо у "деда" вторую неделю прошу.
Встреча - равных.
- Ты уже успел где-то? - спрашивает Миша Лобов. - Садись. Вовочка, рыба осталась?
Шахрай, ломая в промасленных руках столь же промасленную шапку, присаживается на край скамьи рядом с капитаном. Против Маринки и Наташки, которые уже съели своего окуня и получили по чисто вымытому стакану. Тыл правой ладони Шахрая несет густо наколотое изображение восходящего из моря солнца, на левой - портрет (профиль женщины в спасательном кругу и - по кругу - отчетливо: "Нет в жизни счастья!"). Нос приплюснут и сбит на сторону, лицо почти без морщин, нежно-старческая кожа хронического алкоголика. Ему под пятьдесят. Старик в промасленном бушлате.
- Пойду руки вымою. Мне, Вова, немножко...
- А тут много и не будет, - отвечает Вовочка, - бабы все сожрали.
- Это ты сожрал, - говорит Шура Нечаев, - или Ваня, а девочки - скушали.
- А ты, - подкалывает "дед", - сожрал или скушал?
- Съел, - отвечает грамотный Шура. Он очень любит разгадывать кроссворды. Как привезут свежие газеты, он сразу на четвертую полосу: ага, есть! "Ваня, - говорит, - а Вань, роман Тургенева из четырех букв?" "Муму", - отвечает пьяный Ваня. Его голова лежит на столе и слегка покачивается из стороны в сторону... "Нет, - говорит Шура, - тогда "насос" не подходит, получается "масос"..." "А такого слова вообще нет", - говорит Ваня.
- Три порции жареной картошки, - говорит Шура, - и, - посчитал разложенные на газете скелетики, - четырнадцать жареных окуньков...
- Короче, ел, пока не нажрался, - говорит Миша Лобов.
- И зажрал вермутом, - говорит входящий Серега.
Он весь в жирной копоти. Лицо, руки.
- Ты бы хоть умылся, - говорит Миша Лобов.
- Сейчас, - отвечает Серега. - Вовочка, дай мне компота ... я с этой форсункой!
- Серега, - говорит Маринка, - кончай!
- Извини, Мариночка, - говорит Серега, принимая от Вовочки кружку с компотом, - но я с ней действительно... Дырки...
- Рассверлить надо, - говорит Шахрай, - тогда не будут...
- Вот "дед" завтра пойдет на мастерскую и рассверлит, - говорит Миша Лобов.
- Завтра, - говорит "дед". - А пока, Серега, гляди!
- Ладно, - кричит Сережа, захлопывая за собой дверь гальюна.
- Шура, доставай, - говорит Миша Лобов.
Шура Нечаев протягивает руку в приоткрытую дверь радиорубки и достает две бутылки, плотно зажав горлышки между пальцами.
- Пробки стали делать... - говорит Шура, - "бескозырки"... Раньше р-раз, и все, а теперь ковыряешься, ковыряешься...
- Давай я открою, - говорит Шахрай, - я умею.
- На, открывай, - говорит Шура Нечаев.
Шахрай берет бутылки и ловко, одну за другой, сковыривает пробки, проткнув их в центре зубом вилки.
- Вот видишь, - говорит Шура Нечаев, - а раньше - р-раз! и все.
- Эх, раньше, - вздыхает Шахрай, - раньше еще такое было, ну, "дед"-то помнит... Помнишь, "дед"?
- Не, не помню, - отвечает "дед", - вот это еще помню, а то - нет.
- Ну, значит, еще раньше, - говорит Шахрай, - сразу после войны... Я тогда в Макаровку приехал поступать, сначала хотел в летное, но там экзамены уже сдали, и тогда отец позвонил, у него друг был, Валерий Камасов, летчик-истребитель, Герой Советского Союза, в Макаровке секретарем, говорит: давай, примем!.. Вот диплом, в пятьдесят первом году окончил, с отличием...
Шахрай лезет во внутренний карман бушлата и достает затрепанную пачку документов.
- А отец у меня чекист, - говорит он дальше, - после войны "бендеру" в Западной Украине ловили, но они были не СМЕРШ, а другие, просто отряды по борьбе с бандитизмом... Повел меня показывать расстрел трех бендеровцев, а я был пацан, тринадцать лет, и они только стали падать, и я - в обморок - р-раз!.. и все.
- Ладно, - говорит Миша Лобов, - поехали...
Стук! - донышком об стол, и - поехали...
Выпивают: "дед" морщится; Миша Лобов - с достоинством; Ваня - бледнея и погружая в стакан жиденькие, коричнево-прокуренные усики; Шура Нечаев - спокойно, деловито; Вовочка - с блаженной, полупьяной, полудетской улыбкой; Шахрай - взахлеб, запрокинув голову, двигая кадыком; девочки - пригубливают.
- А мне, - говорит входящий Серега, - я тоже...
- А вы не в ту компанию попали, молодой человек, - говорит Шура Нечаев, - здесь все трезвые...
- Вижу, - говорит Серега, - у тебя рожа скоро треснет от трезвости...
И тут опять откуда-то издалека доносится дробный металлический грохот. Мороз усилился, и даже на большом расстоянии отчетливо различаются шаги.
- Иван Николаевич, - с большой долей уверенности говорит Миша Лобов.
- Давненько не видел я Ивана Николаича, - говорит "дед".
Он всего два дня как вышел из отгулов, куда уходил на самое неприятное время, на конец навигации, когда из залива по стылой, плотной волне, местами прибитой липким, тяжелым, как мокрая вата, снегом, приходится выводить землесосы, поднимать по Неве неуклюжие грузные ГП, отсасывавшие песок с подходящих барж и шаланд, ходить с этими "хвостами" в разведенные мосты; а то еще сведут перед самым клотиковым огнем Володарский, и стой сутки на приколе у речной гостиницы - молодым-то что, выскочили к фарфоровой фабрике, Борька (второй радист) позвонил в цех, и к вечеру уже полный комплект: и у Шуры Нечаева, и у старпома, и у Вовочки, а то и капитану приведут кого - все при бабах, - даже и ему, "деду", норовят подсунуть, да куда ему, в сорок шесть лет, да и косноязычен он, да и не бабник, вот жена - это понятно, а так, с трех стаканов портвейна, так и сто лет не надо этого счастья, еще подхватишь, не дай господи, - так на это беспокойное время старается "дед" подгадать отгулы: в деревню, с ружьишком, зайчика, а то и кабанчика, а то и лося... Потом привозит: клыки, варенья пару баночек, тушенку.
- Ну что, Вовка, ни фига не осталось? - кричит Миша Лобов.
- Все, Миша, кайки... - Вовочка разводит руками, стоя в дверях камбуза.
- Открывай тушенку, "дед", - говорит Серега, - не достояла до Нового года.
- Давай, "дед", - говорит Шура Нечаев, - Иван Николаич с водочкой, как всегда...
- Ну если с водочкой, тогда конечно, - сдается "дед", - пусти, Миша...
Приходится встать, иначе "деду" не выйти. Шахрай вскакивает пружиной, как ждал, и, бегая глазами, бормочет: мужики, я внизу посижу пока, а то Иван Николаич... И бочком, бочком...
- Саня! - кричит ему вслед Шура Нечаев, - ты в мою каюту иди, там такие картинки...
- Не видел он твоих картинок, - бормочет Ваня, - картинок он твоих не видел...
Прыжок на палубу, тяжелый, уверенный; уверенный, властный рывок двери, крепкие широкие шаги...
- Добрый вечер, Иван Николаич, давненько...
- Привет.
- Вовка, поесть Ивану Николаичу!
- Сейчас, - говорит Вовочка и за спиной караванного принимает от "деда" литровую банку тушеной лосятины.
- А у вас сегодня весело, - говорит Иван Николаич, - вот Ваня уже, я смотрю... Как жизнь, тезка? Когда дипломироваться придешь?
- А когда д-дипломирование? - запинается Ваня.
- Да я бы тебе хоть завтра устроил, - говорит Иван Николаич, - не хватает старших механиков, Балашов на пенсию уходит, Назаренко...
- Приду, - бормочет Ваня, - только не завтра...
- А тебе что завтра, что через год - один ... - машет рукой Иван Николаич.
Девчата, Маринка с Наташкой, уткнулись в телевизор поверх неоконченного пасьянса и пачки истрепанных шахраевых дипломов.
- А это что, - говорит караванный, - опять Шахрай?
- Да он днем заскочил, - говорит Шура Нечаев, - когда мы "Невскую-8" ставили.
- Ох, он у меня доиграется, - качает головой Иван Николаич, - ох, и доиграется...
- А что, - спрашивает Миша Лобов, - опять практиканта напоил?
- Да так, - уклоняется караванный, - он знает...
Видно, неспроста удрал. Даже дипломы забыл. Такие бумаги! Капитан дальнего плавания Александр Васильевич Шахрай. Пусть бывший, но все же - дальнего. Не какой-нибудь там... Эх, Сашка, Сашка! Лежи теперь в мятой койке радиста, слушай, как стучат над головой стаканы, как щелкает тумблер телевизора, как щелкают по клеенке костяшки домино... Обидно? Завидно? Ему? Нет. Что они видели? Как плывут по Нигеру трупы негров, объеденные крокодилами? Фернандо По? Канары? Лас Пальмас?.. Вот кто-то спускается по крутым ступенькам, вот разговор: да иди ты! уже надоело! да пошла ты! а сам-то, сам? хоть бы раз, хоть бы куда, хоть в кино, а то все одно и то же, одно и то же... Вот хлопнула дверь, вот за переборкой, голоса глуше, реже, стекло звякнуло, еще что-то, потом удар, что-то упало и... скрип-скрип-скрип... Видно, еще не надоело. По крайней мере, не так, чтобы уж совсем... То есть еще иногда можно... Не очень часто, но по крайней мере сейчас, когда уже все равно... То есть рано или поздно это все, конечно... Но делать нечего, так что пусть уж все будет так, как есть. Во всяком случае, это хоть что-то... А что-то, уж наверное, лучше, чем совсем уже ничего... Совсем - не совсем... Совсем - не совсем... совсем не совсем... С кем? А все равно с кем... авсеравноскем... а-е-а-е-о-м-м...
Роман Тургенева из четырех букв - МУМУ.
Кино кончилось, и караванный собирается уходить. Выпита уже принесенная им водка, доиграна последняя партия в домино, да и вообще - пора!
- Ваня! - говорит он и трясет Ваню за плечо. - Иван Гаврилыч!..
Но Ваня не отзывается.
- Вот, - говорит Шура Нечаев, - стоя на вахте сидя спал.
И дает Ване щелчок в темя.
- О боже мой! - говорит Ваня и качает головой, не отрывая ее от стола.
- Ваня! - громко зовет Миша Лобов. - Иди на ... в кубарь, проспись...
- А кто за форсункой будет глядеть? - говорит "дед".
- Серега, - бормочет Ваня.
- У Сереги сейчас другая форсунка, - говорит "дед".
- А мне что за дело? - бормочет в клеенку Ваня.
Караванный тем временем надел пыжиковую шапку, простроченный ватник и прощается уже окончательно.
Вот попрощался. Загрохотал по палубе. Ушел.
- Ваня, - зовет "дед".
Но Ваня не слышит. Он спит, уронив голову на стол среди костяшек домино, карт, папиросного пепла и лиловатых лужиц вермута. Он проспит так часа два, потом проснется, пройдет на камбуз, щелкнет тумблером кипятильника, тут же спустится в "машину" посмотреть, что и как - уровень масла, температуру воды, форсунку, - потом поднимется в гальюн, потом ополоснет помятое, в розоватых насечках лицо - ну и рожа! - вернется в салон и, никого там не застав, вынет из пепельницы окурок, воткнет его в жидкие свои усы и начнет собирать по всему столу липкие карты. Собрав колоду и отложив ее в сторону, приберет на столе. Протрет клеенку мокрой тряпкой и насухо и в ожидании чая усядется в угол и начнет раскладывать пасьянс. Раз, другой, третий - с трудом разделяя слипшиеся карты. Бессмысленность этого занятия никогда не приходит Ване в голову, а впрочем, если вдуматься, чем оно хуже любого другого? Ночь. За иллюминаторами глубокая ровная синеватая тьма, если приблизить лицо, видно бледное далекое электрическое марево над горизонтом, если подняться в рубку: угловатые силуэты судов вдоль берега, редкие яркие огоньки поселка, стальная гармошка железнодорожного моста... Холодно, холодно, пусто и одиноко, все как вымерло в ожидании зимы. В предзимье. Тихо парит вода. Предледье. Предполынье. А что зима? Наломанный торосами лед, заснеженные баржи, буксиры, лихтера речпорта, и вдоль - длинная широкая полынья. Мало ли что? Вдруг по оттепели выбьет заледеневшие кингстоны из какой-нибудь БТ-шки и начнет она постепенно опускаться, давить на воду, со свистом выжимая в трюм ледяные струи. А "Целиноград" тут как тут: держи! подавай! зажимай! качай! отпускай!.. - пока не прибегут с плавмастерской слесаря и не забьют образовавшиеся течи. И хорошо как вовремя захватят, а то бывает, что и проспит-пропьет караванная вахта целые сутки, и только следующая при обходе заметит оборванные швартовы, свисающие с кнехтов в зубастую полынью, - ай! ай! ай!.. Водолазы, тросы, кран - и вся Ивановская собирается на берегу и смотрит, как между тугими тросами появляется из воды рубка, косо идет следом палуба, вся в жиловатых льдинках, как спрыгивают на палубу люди в бушлатах и ватниках, как уходит в трюм гофрированный брезентовый шланг, - давай! пошла!..
- Ваня! Ванька, твою мать!.. Горим!.. Ваня!.. О, боже мой!.. Ой!.. Ай!.. О, БОЖЕ МОЙ!.. Да это как же это так?.. А вот так же, как тогда... прошлой весной на "Саратове"... открывай шахту... не тот, вон тот, углекислотный - жми... Они же там все пьяные были (Шура Нечаев). Сквозь черный жирный дым клыкастые проблески огня - только бы не под слани, господи, только бы не под слани... Гонит в пламя свистящую, шипящую струю пены, спустился на три ступеньки. - Миша, подержи меня за ворот... Всюду махровые хлопья сажи. Пш-ш-ш... Солярка горит совершенно бесшумно... Шура спрыгнул на слани. Лязгнули. Чуть не поскользнулся... - Они же там все пьяные были (Шура). - А ты думаешь, пьяному гореть легче, чем трезвому? (Миша Лобов). - Ох, Ваня, Ваня!.. А Серега?.. Ох, Серега, Серега!..
Серега входит в салон. Не входит. Только собирается войти. Пока стоит в дверях. Голый до пояса. Штаны обвисают на бедрах. На нем нет лица. На шее, возле уха, красными точками - кровоподтек.
- Ваня, - говорит он, - не работать нам больше на этом корабле...
Садится на край скамьи, закуривает.
- И в Западном порту тоже, - говорит Ваня. - Дай прикурить.
Оба курят.
Входит Миша Лобов. Сажа на тельнике, как черный снег. Проходит на камбуз, нацеживает сверху, отжимая фрукты, поварешку компота - пьет.
Наверху, в рубке, - рация: "Целиноград" - "Ивановской"-1, "Целиноград" - "Ивановской"-1...
Поднимаются по трапу.
- На связи.
- Ну, как там у вас, "целки"? - слышен бодрый голос только заступившего караванного.
- Ничего, - отвечает Миша Лобов, - нас ломали, но мы себя отстояли...
- А кто на вахте?
- ...бов, - отвечает Миша.
"Постскриптум", вып.8:
Следующий материал
|
