* * *

Ранней серой весною
ты курил в постели, полуоткинув
сиреневое одеяло; ветер
за окном цедил пыль пальцами ломаных тополей;
сизый дым окурка, и ты так глянул, отвечая мне,
в сторону блёсого света, что не видно
стало зрачков, – интерьер слился в сферу,
каплю вещества иносущего, и канул, покачиваясь,
в чашу, наполненную голубоватым маслом Гейнсборо.

Затем сфера сжалась в невыносимую точку.

Нет, дело не в тебе, –
ты был у меня случайно,
ничего особенного, ушёл, не выпив и чаю,
и вряд ли даже записал телефон; но этот сферический миг
был явной каверной в ткани иллюзии,
самосущной точкой, где пересекаются
караванные пути как ангельских и демонических,
так и вовсе непредставимых эманаций.
Таких точек, перевалочных баз реальности,
всего три или четыре. Необязательно
обладать тонкостью менталитета и чувствительностью
эрогенных зон воображения,
чтобы увидеть. Увидев,
выжить практически невозможно.

* * *

Магия бетона, плотность масляной краски
цвета нашего с тобой возраста,
обои в опрелостях пиетизма.
Странная вещь: эти комнаты давно умерли,
а мы-то, глубоко состарившись, ещё живы.
По ночам ветер дует в дуду
полых иссохших костей лифта.
Компендиум неволшебства, доходящего до воя.
Уже шесть лет мы не встречались с тобой ни в ванной,
ни в коридорах, ни у погасших окон: настолько
мы неплотны и чужды
мёртвому миру сегодняшнего.
В холодильнике поросли коркой гноя и слюды
наши пиры разума и служений,
да и как заглянешь в его зев – ни глаз
нет больше, ни пальцы не оставят следов на дверце.
Неизлечима порфирия, навеянная некогда
серыми небесами, и разъела сердце: не узнать.
И, собственно, помним ли мы друг друга?
Кем ты стал теперь, милый оборотень-сожитель,
квартирант мёртвого дома: перекинувшись через тень,
стал лампочкой, пылью, ходом часов во мгле,
сомкнутыми челюстями входной двери,
замочной скважиной во входной двери, гулким
небытием сквозняка, вползающего из замочной
скважины во входной двери,
сквозняка, заразившего нас, милый,
той заразой, при которой не различишь забытый аромат
искусства подбирать к скважине ключ, входить
и выходить наружу?

ЛЮЦИФЕР

Отвергнутый ангел! себя изнурил онанизмом
в чёрных пустотах подмирного;
демонов сонмы – сирые ныне,
ничьи: дети анальных проекций.
Ярки были картины! но эти картины –
пепельных бездн пыль.
Однако, хотя звезда утра
никогда не взойдёт над постелью
эсхатологической педерастии –
бунт оправдан: и в бездны
искусственных комнат Вселенной,
в гримировальные Ада, к тебе, Падший,
явится бледным светом
Спаситель в чёрных
ажурных чулках (кровь на губах как помада).

Только чистые, сильные звери
знают: жрать и сояться
следует без свидетелей
из рода себе подобных.
Ты, человека создатель!
взорам истории был ты открыт – и низвергся,
так и не кончив. Слабый,
утренний Зверь.

Впрочем, я помню
твои, о Звезда, советы:
под утро, проснувшись, жадно,
быстро, со стоном, влажно, –
но сзади и отворачивая
лицо; тем паче – без поцелуев
и слов: из пасти нечищеной
несёт зловонием ночи.
Ты, что свету-эстетику
заслоном поставить пытался,
утренний, заподозривший день.