РИСК: Альманах.

Вып. 3. - М.: АРГО-РИСК, 1998. Обложка: фотография Виктории Урман-Куслик и Павла Белозерцева, дизайн Олега Пащенко. С.68-69.

        После него остается пестрая, как колибри, как гавайская блуза, коллекция разнокалиберных ручек, 2-3 ремня, папка с фотографиями Зигфрида, Владимира, Фауста, итальянские узкие туфли. Я разбираю одежду его по цветам и складываю в мешки для стирки. Он любит оливки, бублики, перец, в компаниях легко устает, сидит в углу и наблюдает за всеми. Он говорит неспеша, давая советы, обдумывая каждый заблудший закушенный слог. Он ходит в диско и смотрит, как люди танцуют. Когда он читает доклад о Борисе и Глебе десяти членам ученых советов, он лакирует тонкими пальцами кафедру. Мне кажется, он думает о медленных египетских женщинах, о похоронных процессиях выпей, о крепости хлесткого мухомора в лесу. Он жарит себе сам свинину, подкладывая в сковородку кусочки сыра, грибы. Он мечтает об Альпах, о клетчатых гетрах, о снежных смертельных вершинах, о летчике-друге, пропавшем с самолетом боеголовок в горах.
        Его зовут Тэо.
        Он удивленно вытягивает вперед голову и поднимает сросшиеся, как у Мефистофеля, брови, когда с кафедры отвечает на какой-то вопрос. Когда он садится в свой чисто вымытый "Проуб", мне кажется, он думает о тысяче рабочих рук, качающих магната Форда, о подмастерье, на туеске выводящем имя ясноглазого мастера, о сорока дон-кихотовых мельницах.
        Перед тем, как уйти, он сидит у меня на коленях, я расстегиваю ему молнию брюк: "Тэо, у меня как раз собран синий для стирки мешок". Он позволяет мне себя раздевать, читая статью об убийстве Версаче и хмурясь... Он берет с подручного столика мою новую книгу, "Варварский берег", и надписывает ее мне на память, уточняет размеры писчебумажных листов и тираж, пробегает внаглядку, по количеству молодых горняков, моряков, маслобоев с голубыми глазами, блондинов, ковбоев узнает, как я скучал по нему, пока он был в Вашингтоне.
        "Мне так не хватает тебя", шепчет мне в ухо мой Тэо, и я собираю его длинные волосы в светлый пучок. "Мне не хватает тебя", твердит он мне месяц спустя, позвонив из Нью-Йорка (Норфолка? - так долго... так долго от тебя не было писем, родной, в своей светлости, легкости похожий на голоногого мальчика с горном: из гипса, из глины - из тех, что играли побудку полям, лагерям и просторам Отчизны...). Рассекая струенье бессчетных песочных часов (вспоминается кузминский домик картонный), ты звонишь из Ментоны, Парижа, Сорбонны... говоришь: "не хватает тебя..." Спускается с неба звезда, обрывается связь: "мы с тобой ходили к мельницам в парке, и ты ждал меня на обочине в "Форде", а ко мне тянулись в кустах тысячи рук..." Ты цитируешь строки, из-за которых тебя отлучили от обученья студентов: "И вскричал Георгий, кидаясь на пронзенное мечами тело Бориса: "мой повелитель! возлюбленный! Вскую мя еси оставил! Красота твоя роковой десницей повергнута, душа отторгнута от дивного юного тела... Без тебя не мыслю я жизни своея..."" - все слова пропущу чрез себя, брани в торговых рядах, населенных нечистою силой болотцев добавлю, а затем проходимцев, самозванцев, первопроходцев... и в незамутненный, как клинок, поднесенный к побежденным недвижным устам, оклад старины помещу современного автора:

        В 1998 он понял, что он может прожить один всю свою оставшуюся жизнь, и количество любви, отпущенное ему свыше, не меняется в зависимости от того, к кому расположено его нежное сердце.
        Он написал новую строчку:
        я родился в 1958 году в глухой деревне под Псковом.
        Он вспомнил, как он катился на санках с горы, глядел в прорубь, школьники всегда приносили цветы, глядел на привязанные к ветке качели над речкой... Добираться туда надо было по окольным дорогам: обочина, пыль, обелиск (школьники всегда приносили цветы), бабушка поправляла ему вниз головой приколотый к куртке кудрявый значок, а потом умерла, помогала встать на детские короткие лыжи. Лежала в платочке, с восковым суровым лицом, а в кухне, готовя оладьи, непридирчивым ухом следила, чтоб он на пианино играл... наконец понесли, снеготочит земля: умерла в феврале, за один день до его именин, за полгода до дня поминовенья святых страстотерпцев Бориса и Глеба... а он ставил на пюпитр "Васька Трубачева", читал про начало войны, а руками, вслепую, играл до западанья терпенья и клавиш долбленные, дробные гаммы...
        Он поменял одну строчку:
        тихий, застенчивый, в сбившемся галстуке мальчик, который потом, в 1988, откроет для себя Достоевского, а в 1989 потеряет свой облик и начнет есть грубую пищу и любить многих мужчин, родился в 1958 году в глухой деревне под Псковом. А были ли под Псковом деревни? - подумал он и продолжил: он написал, что любит Руссо, он любит составлять кусочки картонные в одну большую картину, как дети. Он любит слова длинные, коленопреклоненные, кольчужно-кольчатые...
        Его ясные, как колодцы, глаза глядели на него с его описанья.
        Он перепечатал на машинке рассказ и положил его под подушку.
        Листы немного измялись.
        Он клал рассказ под подушку, и ночами со страниц вставал его образ, тихо рядом с ним ложился на край, дышал весенним потусторонним дыханьем. Утром он доставал свой рассказ и читал о том, как он ходит в парк и смотрит:
        китайцы выполняют движенья Тай-Чи на холме, откуда виднеется сквозь кущу деревьев охряной "Варварский берег"Голден Гэйт Бридж, краса и гроза всех желающих покончить с собою; на моторизованных тележках гольфисты собирают мячи. Если пройти мимо них вниз по дороге, можно выйти по крутому спуску на пляж, где под шум океана, в темных влажных лиановых чащах, любят друг друга юноши, мальчики, парубки, властолюбивые старцы. Здесь, на "Варварский берег"Лэнд'с Энд, их еще больше, чем у дон-кихотовых мельниц.
        Он сидит один на скамейке и поглядывает на закоренелых загорелых спортсменов. Они ищут мячи и не замечают его.
        Он представляет, что если бы он был читателем, обстоятельным, внимательным и умело-нежным мужчиной, он полюбил бы этого сидящего на скамейке незнакомого парня, написавшего рассказ о себе, за чистоту глаз, золотистые вихры, тонкую шею... отыскал бы издательство, выпустившее недавно его, как табакерка, компактный, слаженный и тугой, как деревянный для "вечек" пенал, новый роман ("Варварский берег"), и чрез редактора узнал б его адрес, опознал с уютной занавеской окно, и дымок из трубы, и следя за ним тайно по нечетким отраженьям витрин и запутанным лабиринтам метароманов, вступил бы с ним в переписку, вошел в термостат отношений. Писал бы ему, как Тургенев Полине, как Татьяна Онегину... и как Борис своему верному спутнику, оруженосцу Георгу венгерского племени-роду, подарил бы ему оберег.
        Наконец, одинокий, растроганный, на старинной с золотым (непременно!) обрезом бумаге он мне шлет теплый ответ.
        Он дает мне советы, пишет признанья, он ходит со мной на прогулки, он наполняет мне холодильник молоком и грибами, берет в библиотеке "Орландо", а когда не идет в ресторан, накрывает на стол.