I. Каникулы
Дача
Когда могущая зима
На нас опять, или как встарь, или как вождь, ведет сама
Свои какие-то дружины, -
Железный поручень у двери автобуса сейчас вскипит и потечет свечой. Сугробы тополиного пуха по обочинам говорят о зиме как о теоретически знакомом, но неиспытанном явлении. Пух лепится к стеклам, метет. Навстречу ей трещат камины, и жарок, что ли, - каков-то там - зимний жар пиров.
Салтыковка, называется место, много указателей на подступах. Население навязывает его одноименной злодейке, на заборах написано SM, не Салтычиха ли писала. Мой дружок считает, что это Спартак Москва, что историческое лицо ни при чем, она жила и действовала внутри Садового кольца, как проходят в школе по москвоведению. Мне не по душе такая трезвость. Приятно вписывать себя в поп-историю.
Внутри и вовне одно: жажда, лихорадка, опустошение. Царица древняя, чума. Плоды бессонницы. Раскаленная остановка в чешуе облезшей краски, переполненная урна, символ процветания и изобилия ближайшего ларька. Дети тащат в дом ведро с водой, плещут друг на друга, кожа у них обгорела и шелушится. Эти струпья на живом как на предыдущем железном, отметины от оспы на предплечье девушки-кондуктора, вызывают мгновенное содрогание, холодную испарину. Все все что гибелью грозит для сердца смертного таит.
Новое место, старая дача, праздное лето, все вышло вдруг, досталось от вдруг уехавших или бежавших из Москвы, от погоды или от пули, друзей. Не было нужды разбирать их дела, не было нужды даже всерьез ориентироваться на местности. Оставаясь одновременно абсолютным гостем и полным хозяином, я хотел бы, сколько возможно, продлить восхитительное ощущение безответственной анонимности.
Старики в своей половине дома так боялись событий за воротами, перемен и новостей, что никогда никого со стороны не пустили бы к себе ни за какие деньги. Мы почти не встречались, режим дня диаметрально расходился. Они были успокоены моим призрачным присутствием. Рекомендованный жилец, они думали, есть часть рекомендовавшей его проверенной силы.
Континентальная жара, избыток жизни. Неизъяснимы наслажденья. Избыток иногда становился видим в сгущениях воздуха над горячим асфальтом, в клубах пара над речкой утром. Люди сникли, даже быки вылезали из своих джипов несчастные и мокрые, золотые цепи их тяготили. Слабые сердца не справлялись с жарой, о чем предупреждала метеослужба. И все же изнеможение как счастье, ничего мрачного в тяжком расцвете. Восславим царствие чумы. Этот рябящий в воздухе жар, словно в фильме ужасов, искал себе форму, новое тело взамен расплавленного.
Нашлось. Человек появился из полуденного зноя, пришел и остался. Не знаю, из чего он сделан, чему соответствует его появление - жаре с улицы или желанной прохладе. Если судить по обрывкам разговоров и окрикам, каждый третий звался его именем. "Женя", вдруг уверенно и строго произносил прямо под ухом родительский имеющий власть голос по направлению к своему неясного пола ребенку. Мое имя тоже было в ходу. Он забавлялся, находя его в неожиданных местах, например выставленным в витрине газетного ларька. "Роман с натурщиком" - над нарисованной на обложке первобытного вида парой. Минуя ее по дороге на станцию или обратно, мы сочинили причудливый сюжет под эту обложку.
Кости
Ночи немногим прохладнее дней, темнота вместо прохлады, невозможно остыть. Нужно очень любить, жаждать, сойти с ума или совсем не иметь места, чтобы спать вместе. Поворачиваешься, до конца не просыпаясь, и горячая рука спящего рядом попадает под щеку, не горячей сбитой подушки. Ночи и не видно, вечер и сразу проблески зари. Счастливые дни, но солнце на рассвете кажется угрожающим, рождает детское чувство вины за перепутанные часы. Утром, или днем вечером, когда наступало мое утро, я просыпался один, никого не было рядом. Он появлялся позже, когда сглаживались следы вчерашнего, уходила тяжесть дневной солнечной ночи, в которой перемешались сновидения и объятия. Раскрывался простор для продолжения. Утреннее одиночество подтверждало, что мы счастливы, как солнце. Все, что происходило, как боль и волнение, столько же касалось тела, сколько сердца и ума. Все сплавилось и перепуталось, соответствовало погоде: звуки с улицы, мутные сны, ощущения физической любви, алкоголь, жара.
Астрономическое утро наступало, когда я засыпал, из сизых теней по очереди проявлялись цвета. На полу красным пятном выделялась брошенная книга. Слипающиеся глаза уточняли оттенок твоей кожи, мало загорелой из-за нашего эльфического образа жизни. Подушка не холоднее щеки, и сильно хочется пить, да лень тянуться за находящейся в поле зрения бутылкой воды. Святой Источник, синяя печать митрополита на этикетке. This cold and solid object in my hand, всплывало в голове, и я засыпал. Слова из красной книжки. Она вывалилась вчера из жениного рюкзака вместе с более естественными вещами вроде этой бутылки. Что это?? - так неожиданно, забавно и кстати. Двуязычный, полутораязычный по переводу Оден. "Удобно для практики, - он объяснил, - в смысле стихи. Они короткие, их если уж поймешь, то поймешь. Читать в электричке". Премудрость. Я открыл наугад и прочитал:
This cold and solid object in my hands
Should be a human hand, one of your hands.
Еще пара моих заброшенных книг не находят себе места здесь, кочуют, валяются на подоконнике, на полу, на постели, вдруг извлекаются из-под бока, хотят помешать или принять участие.
Печка самое холодное место в жару. Почти нет мебели, случайные шатающиеся вещи, на полу стоит телевизор военно-полевого вида. Иногда вечером я находил своего любовника лежащим перед экраном, он смотрел туда пристально и бессмысленно, я видел изменения картинок в его зрачках. Он поворачивался ко мне, изображение исчезало, себя разглядеть в таком зеркале я не мог. За спиной шли новости, там эксперты искали царя, составляли целое из голых костей, раскладывали их так и эдак, чтоб вышла августейшая семья без сомнений. Пальцы и губы легко находили все эти прочные связки, соединения, черепные впадины под волосами на затылке, за ухом, все, что могло бы помочь экспертизе.
Сверчок
Рядом со станцией рынок, достопримечательность места. Жизнь там кипит и имеет странные формы.
У входа в открытом кафе жарится подвешенная плоть, жир шипит, стекает каплями. Ходят юноши подмосковного вида, деловые и расслабленные. Почти раздеты, кожа у них новая и нежная, младенческая, от нее идет пар, как от свежего мяса. Сырые и тяжелые, они сделаны по образцу: приблизительные силуэт, бритая голова, кошелек на талии. Это покупатели.
С самого краю холмы мягких игрушек любых форм от динозавра до пейджера. Стена телефонных аппаратов. Тетради и дневники, CD и кассеты, искусственные цветы. Картонные коробки с обувью, желающие погружаются туда с головой, чтобы выловить пару к приглянувшемуся башмаку. Темно-коричневые люди сторожат груды камней, связки бус, прилавок с поддельными ароматами. Лавируя между ящиков, прошел индус в чалме, он смотрел мимо толпы под ноги и напевал свою песню. Сверху, как флаги, мотаются платки всех цветов, золотые нити блестят, мое сердце откликается на каждую искру. Часто встречаются угрюмые китайцы. Под ногами шныряют черные дети, выросли здесь, одеты в образцы товара. Они кувыркаются и задирают друг друга, выкрикивают цифры, цены или котировки доллара кто точнее, усатые отцы ими гордятся. Люди толкают каторжные тележки. Старушка летнего деревенского вида остановилась пропустить тележку и резонно сказала дебильному внуку: хули старенькой бабушке здесь делать?
Можно ли разбогатеть на плюшевых зайцах? У одного из них в животе должны быть зашиты наркотики. Вот у этого, например - один из кучи, красный неопределимый зверь-метис. Молодая хозяйка зверей праздно курила, щурилась, курносая. "Вам игрушка нужна, молодые люди? - спросила зазывно и переступила на другую ногу, подбоченилась. - А вы на пузо ему нажмите," - продолжала она, смотрела в глаза и жмурилась. Лениво, солнечно. Ай лав ю! - сказал зверь ужасным голосом глухонемого. Спасибо. Настоящий двор чудес.
За углом показалось совсем нереальное: головы висят на шестах, длинные пряди разноцветных волос перепутаны. Продавец снимает их по одной и предлагает любопытным взять в руки.
Песок под веками, разноцветные круги. Вертятся стойки с солнечными очками, в каждом стекле отражается в разной степени искаженное лицо моего любовника. Сейчас упаду в пыль, пусть меня дворник подметет. "Знаешь что, Рома, - сказал он как диагност, - иди спать. Ты страшно далек от народа, ты меня сбиваешь. Мне нужны батарейки, и я их найду". И отважно углубился в чащу.
Вернулся часа через два, и мы поменялись состояниями: час дневного вампирского сна дал мне сил, я ожил, а он был еле жив от жары, лег на пол навзничь у холодной печки. "Ну?" - я спросил. "Как труп в пустыне я лежал, - ответил он, и сам удивился: - Кто это говорит, ты или я?" Talk to me like lovers do, пело радио. Я обвел пальцем свежий синяк на его ноге. Тебя щипали страстные торговцы? "Меня толкали тачками. Еще один Святой Источник". Я прочитал лучшие слова с этикетки: бутилировано по благословению его святейшества святейшего патриарха. Церковь благословляет нашу жажду, способствует ее утолению.
"Игрушка для молодого человека", - он показал главное приобретение. Механический сверчок в коробочке, изделие хитроумных китайцев. Стрекочет и дрожит, как настоящий. Я положил игрушку ему на грудь, где должно быть сердце, и жестяная тварь подпевала живым где-то рядом, у крыльца или в доме. "Представь себе, как это будет зимой", - сказал мой возлюбленный. Не хочу. Не могу представить. Что такое зима?
Зима
Здесь строили новые богатые дачи, уродливые дома стояли почти в эпицентре железнодорожного шума, их дворы за сверхохраняемыми заборами были залиты бетоном. Поблизости жил дикий аптечный король, он носил бриллиантовые пуговицы, золотые шпоры и хотел в президенты. Все было похоже на представление, люди одевались странно, застывали в позах в ожидании электрички. Нищие, выехавшие или высланные из Москвы на лето, были очень декоративны.
Одна побирушка, сидевшая до ночи у станционного шлагбаума, отпечаталась под веками и никак не уходила. Смерч из Персии принес ее сюда. Размером меньше обычного человека и темнее любых местных, она до глаз завернута в сложные одежды, сидит на земле, раскинув прямые ноги, как кукла, на руках держит игрушечного ребенка. Он молчит, живой ли. Она наряжена и присыпана пылью, сколько заразы в складках ее платья, не царица Чума так принцесса Холера. Не шевелится, не поднимает лица, но деньги, что ей бросают, исчезают, не коснувшись подставленной юбки.
Она никаким усилием не стиралась с черного экрана внутреннего зрения, только медленно расплывалась и таяла. В конце концов исчезла, но остался ее ребенок, отделился от матери и подрос, совсем почернел. Он привезен оттуда, где круглый год лето, по-русски не понимает, ничего не успел узнать. Те, кто сейчас его опекают, умрут или сядут в тюрьму, потеряют его или бросят. Никто не предупредит его о зиме. Каково будет ему замечать изменения вокруг: все пустеет, редеет, исчезают краски, листья падают и гниют, превращаются в грязь. Земля остывает. Все, конец, думает черное дитя, свет кончается, и боится замечать дальнейшее. С неба идет сначала понятный дождь, все более холодный, потом снег. Черно-белый мир. Зима не для новичков, она для видавших виды или бесчувственных, для румяных детей на санках. Белый клык, пустое сердце.
Сейчас, слава богу, только туман и тополиный пух изображают сугробы, а люди жадно едят мороженое.
Foolish things
Телефоны мне не нравятся, и я им не нравлюсь. В моих руках они начинают говорить сразу несколькими, больше двух, голосами, принимают неизвестные сигналы и ломаются разными способами, распадаются на части. Не помню ни одного номера включая собственный, исключая три общеизвестных. Только один вид телефонов я понимаю: уличные автоматы старого образца, железные квадратные исцарапанные монетками тела. Тяжелая трубка ложится в ладонь, подставляет себя вашим губам, касается уха, антисанитарно и ловко. Телефон для пожара и тревоги, звонить в него безнадежно - короткие гудки или того хуже: алло, алло, говорит на том конце провода тот, кто вам нужен как скорая помощь и пожарная команда, но ответа не слышит. Естественно, трубка оторвана, и дверь разбита - надо ударить ногой хотя бы по этому ржавому воплощению эфирных сил-соединителей, бездельников, гадов.
По временам он уезжал и исчезал, не появлялся ни к вечеру, ни назавтра - после особенно полного и легкого счастья, когда жизнь превращалась в движущиеся отблески солнца на листьях яблони. "Я пытаюсь тебя опередить, - говорил шутя или всерьез, когда возвращался, - чтоб ты не исчез и не спрятался первым". В его отсутствие время провисало, я чувствовал себя как больной высотобоязнью, который встал на стул и смотрит вниз. Разум не участвовал, разум вообще был в отпуске. Мы отказались от планов, расписания и точного адреса. Я даже не мог быть уверен, что он скрывается в Москве, а не на соседней неизвестной улице.
Когда его не было рядом, его лицо полностью перемещалось с глаз внутрь сердца, я не смог бы нарисовать или описать его. В нем больше прохлады, чем жары, это делалось очевидным, когда он уходил. В Москве царили другие лица, определеннее и проще, азиатский оттенок заменен американским, скулы и челюсти победили глаза и губы, одежда отменила тело или тело затмило все остальное. Открытые лица и открытые души утомительны, парализуют фантазию. Тусклая красота моего любовника была другого рода, она напоминала черно-белый город, искусственное освещение, никак не лес и речку. Другие люди старались разбудить меня или усыпляли, а он принимал участие в снах. От безобразных - это нетрудно, многие могут, - до самых тихих, куда кого попало не впустишь.
Больше, чем цвет глаз-волос, не меньше, чем имя и голос, о нем говорили разные случайные штуки, предметы и слова, они складывались и вызывали его как привидение. These foolish things remained me of you - радио повторяло старую песенку. Тренькающее пианино у соседей, задержавшийся на подушке аромат, ночной поезд на пустой станции, окурки в помаде - это не наши, а чужие, романсовые пустяки. Облезлый, но очаровательный Брайан Ферри подпел, поучаствовал в истории. Мне нравятся эти забавные существа: с кривыми нервными лицами, дрожащими пальцами, пластичные и мрачные. Они притворяются порочными и страстными, сердце разбито и склеено, и такие слезы наготове, что - и не поймешь, то ли горе, то ли похмелье, то ли тушь попала в глаза.
Встречные дети, надписи на заборах, святая вода, электричка, спадающие на глаза волосы, новости в ТВ, рассвет, закат, циферблат часов. Сверх знаков и призраков обнаруживалась какая-нибудь живая забытая или оставленная вещь. В первый раз это был учебник неизвестной мне компьютерной дисциплины. Страницы заполнялись цифрами и иероглифами, членораздельные английские слова, названия глав и пояснения вроде бы по-русски не добавляли смысла. Смысл светился только в смазанном библиотечном штампе - залог того, что хозяин вернется. Два профессора написали книжку именно об этом.
Орфей
Пить в жару сложно, но трезвость казалась нелепой, как шуба, не приходила в голову. Вечером, с уходом солнца, от реки наконец тянуло влажной свежестью, вернее, расплавленные мозги додумывали свежесть, на них действовало густое слитное свиристение лягушек и сверчков, черно-зеленый цвет воды. Купаться там нельзя, и на машине не подъехать, поэтому к ночи там пусто - "должно быть пусто", пообещал Женя.
Улицы тоже были пусты, только фантомное оживление на перекрестке. Возле поста ГАИ стояли фосфоресцирующие девочки точно с обложки журнала в киоске за спиной - и бритые пацаны по плечо подругам. Постовой светился белыми ремнями. Ассортимент ночной лавки поддерживал фантастическое настроение вечера. Прочитай-ка это вслух, я правильно понимаю? "Орфей, - он прочитал и указал на соседнюю бутылку, - вот Эвридика". "Точно, - подтвердил продавец, - нельзя так водку называть, хрен выговоришь".
В лодочном домике над обрывом не оказалось ничего загаданного дорогой, ни пьяных школьников, ни трупа, ни злого сторожа. Дверь настежь без замка, никаких лодок, светлая ночь в окне и всплески воды в двух шагах. Судя по пустым бутылкам, люди здесь бывали. Нашелся огарок свечи. Что они здесь делали, читали? Женя зажег свечку и поднес к стене. "Они здесь писали. Tender age in bloom". Какое поэтическое место, не город а библиотека, водка Кровь Поэта. "Нет, Кровь Поэта - что-нибудь цветное, настойка рублей за тринадцать┘ А это всего лишь Нирвана". Кобейн жив, традиционно значилось рядом. "Тут кладбище наверху". Не надо, не накликай, вдруг и правда жив, сейчас явится in bloom. Съест упырь меня совсем.
Мы сидели у противоположных стен узкого домика, дряхлая свеча едва дышала, только обозначала свет. Сама ночь была полной и пьяной, орфическая водка не крепче речной воды. Свеча скончалась, медленно умерла. Невидимый, скрытый в темноте, кто привел меня сюда, устроил или разделил эту ночь, передавал мне бутылку через пустой промежуток между нами и принимал ее из моих рук. Головокружительная ясность, дезориентация и нечто вроде всемогущества подкреплялись каждым глотком. Можно закрыть глаза или открыть, ничего не исчезало, твой голос или прикосновение не нарушали установившегося совершенного мира, принадлежали ему.
Мы выбрались на свет в самый разгар короткой ночи, который есть ее конец. Все спало вокруг, присвистывало и шелестело во сне. Высшая фаза опьянения, ничего кроме свободы и счастья, не длится долго. "Не хочу, чтоб рассветало, - сказал он очень точно, - это обязательно?" Мы спустились на деревянные трухлявые сходни. В воде ничего не разглядеть, сколько ни свешивайся вниз, только темные дрожащие пятна как геометрически разложенный цензурой кадр на экране. Здесь глубоко, свалишься и не рассветет. Водка называлась "Орфей". Его растерзали пьяные женщины, голова плыла и пела. Я нахожу, что история подходит месту: проплыви по этой реке оторванная голова, кто удивится? Глаза кажутся темными, как вода, вода теплая температуры тела, нет, холоднее тела.
Рассвет приближался, он уже происходил за лесом. Изменения в небе над деревьями напоминали начало войны в кино, зарницы, далекие взрывы. Надо уходить, на том берегу тропа к электричкам, скоро появятся люди. Птицы проснулись. Надо спешить, чтоб унести ночь в пустой тяжелой голове. Его лицо теперь было вполне прорисовано. Питье и бессонные ночи делали его совсем умозрительным, вне праздных оценок, как будто я вижу его всю жизнь, как только закрою глаза.
Мы добрели до шоссе, а до дому точно не дойти. Солнце отражалось в самых неожиданных поверхностях. Первая одинокая машина на развилке оказалась милицейской и нарушила собственные правила, о которых мы и думать забыли: вместо того чтобы все поломать, милиционеры повели себя как переодетые феи, подвезли и напоили водой. Они были добрые, видать, много наловили в эту ночь, или наоборот, никто не нарушал. Разглядеть их не было возможности, они расплывались и мелькали. Святая вода у них в бутылке; Женя расплескал благословенное питье и улыбнулся мокрыми губами по направлению ко мне, но неточно, часть слишком нежной улыбки досталась существу в форме. Оно поддалось и как могло ответило: ну кто ж, ребята, в пьяном виде купается, у нас уже три трупа за два дня┘ Автор умягчавшей сердца улыбки не слышал, упал, где пришлось, и заснул. Ни наступивший без отговорок день, ни новая жара, ни хрип рации и запах бензина, ни присутствие трезвых сверхлюдей в форме не справлялись с волшебной ночью. Она была здесь, рядом, живая. Мы вышли, с трудом поблагодарив добрых стражей жизни, кто бы ни принял их форму, и потащились к дому. В каждой капле росы повторялось солнце. Женя не стал прерывать свой сон, шел лунатически ловко, положив руку мне на плечо, слепой, ведомый слепым.
Шпион
При свете дня там тоже хорошо, но по-другому, на другом берегу. Вода ослепляет, движется по сложной системе: круги, волны, следы мелких тварей и тварей побольше, невидимые существа всплывают из глубины и снова погружаются, кто-то опускается сверху и садится на воду, путая и ломая все, что только что сложилось из взаимодействия предыдущих. Дети поймали большую гусеницу и несли ее на палке к воде казнить. "Надо подальше бросить, чтоб не выплыла! Может, камнем ее еще?" - скомандовал первый, предводитель. Дети санитары леса. У двоих на спинах написано "Prodigy". На самом краю вожак остановился. "Подождите. А вдруг у нее дети?" Действие усложнилось. Утопят, поставил я, - у нее нет детей. "Нет, нет, подожди, - Женя активизировался как болельщик, тихо позвал участников, - ну, бэбики!" Бэбики заговорили все трое: да, точно, дети, а если твою маму бы так?! Отступили от воды и готовы были бунтовать, бить вожака, который быстро переменил направление. "Несем ее обратно, осторожно! На то же место, где нашли". И протоптались обратно со своей счастливой жертвой.
"Я выиграл, - Женя забрался глубже в подвижную пятнистую тень, - добро побеждает". Где ты, Достоевский? Это он и был. Солнце лилось в воду, тяжелое жидкое золото. Мы полдня или полвечера провалялись на этом берегу.
Летали синие стрекозы, и блестки на воде гипнотизировали зрителя. Глаза закрывались. В небе на облаках проступало стихотворение из красной книжки, оно - невнятно звучало, подбиралось по слову, по букве, оставалось далеким. Там был шпион, диверсант, ожидающий провала. Шпионские страсти мне близки. После недель в пустыне, примерно так, его влекла музыка улиц┘ Судя по крикам и плеску, кто-то отважный купался в черной реке, голова и рука выглядывали из непрозрачной воды. Parting easily who were never joined. Ты понимаешь, о чем это? "Не сейчас, - он ответил, - у меня каникулы. Мне хорошо. Хочу быть глухонемым и неграмотным".
Космодром
- Порождения ехидны.
Две сфинксы скрывались, но были обнаружены под столетними кленами среди останков неизвестной усадьбы. Они, похоже, были частями фонтана, источниками воды, которая спускалась вниз по круглой разрушенной лестнице в игрушечный овраг. Все обвалилось, побурело, заросло травой и кустами, было грубо по-крестьянски залатано новыми хозяевами и выглядело восхитительно. Я слишком целый, я жажду руин. Прекрасная плесень уравновешивает новую жизнь, которая бедна или богата по трафарету.
Девушки-сфинксы лицом друг к другу на расстоянии пяти шагов, у одной отбит подбородок. Можно пересчитать их позвонки и ребра. Открытые округленные рты, извергавшие воду, вдохновили местных художников на похабные надписи по-русски и по-английски одинаково с ошибками, прямо на грязной белой груди, на щеке. Зазвонил колокол - за углом была церковь, на обрыве оврага. Колокол слишком заходился, выдавал альтернативное прошлое или настоящее звонаря. Его плохо окунали в летейские воды.
"Не знаю, о чем ты, но повтори это еще раз для них, они сто лет таких слов не слышали, - Женя изучал надписи на сфинксах. - Необъяснимые ошибки. Но пить здесь неудобно, на ходу и шумно".
Пить под колокольный звон, сидя на лестнице между двух оскверненных чудовищ, заманчиво, но опасно. Они ведь отомстят, сожрут. Вино скиснет, водка превратится в сивушные масла, святая вода потеряет благословение вместе с этикеткой. А здесь живут герои, бросают вызов року.
Громадные гнилые деревья скрипели над головой. Мы пошли прочь мимо раздетых и ошельмованных старинных домов с колоннами, но без крыш, мимо лежачих львов с оплывшими мордами, крашенных масляной краской. То, что в отдалении казалось холмами и долинами, вышло наоборот - большая равнина, дно и стенки сложных оврагов. Коррозия и эрозия. С краю, где парк переходил в лес, открылось кладбище машин. Там посреди мелких особей лежал на боку, как мертвый кит выставив вспухшее брюхо, черный автобус. Он выглядел на те же триста лет, что и каменные руины.
Церковь отремонтировали вдоль и поперек как квартиру, обнесли забором, построили подземный гараж против паперти и крепкий дом священнику и теперь ждали, что ангелы слетятся на вылизанное крыльцо. Что ты строишь, дом для священника или крепость? Дом священника и должен быть крепостью. Истинно библейский стиль.
Бородатый бомж или сторож, лежавший у ворот, посмотрел на нас как на не обладающих разумом любопытных существ и театрально перекрестился.
"О, это я помню, это Три Поросенка. Берегись, я расшифрую тебя и сдам".
Бонд, Джеймс Бонд. Живешь только дважды. Как странно - я совершенно трезв и совершенно счастлив.
"Можно исправить - вон там, смотри", - через дорогу, посреди пустыря, стояло сооружение на курьих ножках с бойницами вместо окон, с вывеской на крыше. Кафе Минутка, 24 часа. Проверим, боится ли смелого пуля.
Внутри нам понравилось: загадочное, необъяснимое, но мирное место. Лиловая женщина за стойкой и полтора вечерних посетителя поворачивались еле-еле, шелестели при движении, тяготели к углам. Створки глубокого, как в башне, окна были распахнуты. При взгляде отсюда окрестности, пустырь и край парка, преобразились: позолоченная уходящим солнцем трава казалась металлической, над ней клубами пиротехнического пара поднимались заросли синих цветов, наполовину уже сложивших крылья.
"Похоже на Байконур," - сказал он. Может, не Байконур, а наоборот, место, куда приземлился. Пошел по полю, дыша атмосферой, достал фляжку из-за голенища скафандра, выпил наконец глоток для акклиматизации. "Я читал одну книгу в детстве, там была баба - где-то в Сибири, где тунгусский метеорит, - баба типа шамана. Шаманка, да. Когда всходила Венера, она пела песни своей планете, и ей было плохо, потому что на самом деле они все прилетели оттуда. Корабль сгорел, она осталась одна на Земле. И сердце у нее справа. ┘Что такое?" О Боже, неужели у всех слева? Прокол нашего аналитического центра. Все истории про это, какую ни возьми. Тристан и Изольда, Джеймс Бонд, три поросенка, все с Венеры. Мне не нравится твоя баба. Ты знаешь майора Тома? Он получше. Space oddity, Боуи спел сто лет назад. Он космонавт, почувствовал, что пора, и остался в космосе. Can you hear me, major Tom? - спрашивает Центр управления полетом, а он уже все, улетел, не слышит.
Воздух в окне совсем потемнел, стали видны снующие в нем крупные ночные насекомые. Населенный жуками и бабочками воздух похож на воду, можно долго смотреть, как они чертят линии, круги и лучи.
"То, что я вижу сейчас, это правда или от пьянства? Если завтра сюда прийти, вдруг ничего уже не будет, ни машин, ни статуй, ни этого подоконника. Я знаю, ты скажешь, что никуда не надо приходить назавтра┘" Он пытался обозначить не печаль, а счастливое удивление, минутное блаженство. Да что завтра - сейчас уже ничего нет, можешь проверить. Исчезло все, к чему ты повернулся спиной. Он высунулся в окно, чтоб доказать, что не поддерживает, не боится моих дешевых страшилок. За окном только синий воздух сгущался по краям, делался черным.
Парк
Загнанные жарой электрички еле ходили, лежали у семафоров между станциями, тяжело дыша. Автобусы резвее. Бульвар Степана Разина, указывала табличка на углу. Здесь живут люди с фантазией. Ожидаешь, что выйдешь на воздух, а воздуха-то и нет, хотя он потерял прозрачность, расплывается перед глазами, как дым.
Ожидающий меня был заметен издалека, он сидел по-индейски под козырьком остановки, имея черные очки на лбу. Редкие прохожие были или очень немолоды, или совсем другой чисто конкретной породы. "Я час здесь сижу, - сказал он весело и опустил очки на глаза. - Я похож на фильм ужасов? Такая липкая растаявшая тварь, растекается и прилипает, фу". Ты похож на Снегурочку, она тает, не теряя формы.
Транспорт умер, машины увязли в асфальте, это ловушка. Некуда торопиться. "Здесь есть одно место, я случайно нашел, как раз по дороге┘ Если тебе все еще нравятся помойки".
О, мне нравятся помойки. Только помойки мне и нравятся, ничего кроме них. В конце улицы виднелся торжественный вход, венец каменной ограды, за ним сгущались деревья.
Перед воротами располагался прилавок, человек торговал дешевыми пластмассовыми забавами. Все вокруг торговали, и редко когда товары были понятны с первого взгляда. У этого на лотке среди разноцветного хлама лежали грудой на вид вполне натуральные мертвые птички: сухие клювы, матовые глазки, мятые крылья, словно он настрелял их час назад. "Улов?" Продавец замер. У бедных торговцев реакции любовников, жестоко подавать им надежды. Повторялось обычное представление: торговец побледнел и собрался, стал тихим, нежным, хотел говорить, но не решался, боялся спугнуть, не мог решить, что за дурь нами движет, чем завлекать. Сейчас схватит деньги и не отпустит. Я отступил в сторону, а мой дружок посмотрел в блеклые усталые глаза и купил одно несчастное создание.
"Жалко дядьку, - сказал уже за воротами, - безнадежное место. Кто это, воробей? Похоронить его, что ли". Одноглазая птичка лежала на ладони, на спине у нее радужные разводы. Такие птицы едят китайских жестяных сверчков.
От площади у входа расходились три аллеи, уводили в глушь. По краям дорожек стояли пустые рамы в рост человека, остовы плакатов или реклам. "Какое-то кино, - он заключился в одну из рам, - проходишь через дупло дерева и становишься другим, - перешагнул и спросил с той стороны, - ну, ты меня узнаёшь?" Я вспомнил другой фильм, называется как водка. Видно, голова Орфея и вправду проплыла по здешним речкам, заразила берега. Я протянул руку сквозь пустоту внутри рамы, снял с него очки. Глаза всех цветов, серые, желтые, зеленые, кольцами вокруг сузившегося зрачка. Это зеркало, рама. За зеркалом тот свет, ангелы смерти байкеры, и есть радио из ада, говорит загадками или перечисляет цифры, как твой учебник. Надо надеть резиновые перчатки, чтобы пройти сквозь стекло. Не помню, чем кончилось. "А если не перчатки, а очки? Иди тоже сюда".
Скамейки сгнили, остались пни. Между деревьями просвечивали опушки, развалины эстрады, заросший травой амфитеатр, гипсовые лошадки с пятью ногами на двоих, следы кострищ. Счастливые бомжи с бутылкой лежали на сосновых иглах. Встречались фантастические обломки, чье прямое предназначение теперь представлялось с трудом. Скелеты качелей торчали как виселица, перевернутая круглая гипсовая клумба валялась посреди дорожки. Мусор лежал на земле слоем, как на дне морском, будто пришла большая волна, все затопила, опрокинула урны и ушла. Вороны красовались на пнях, на раскрошенном асфальте, перекатывали и долбили клювами пустые пивные банки.
Сеть тропинок запутывала основную схему из трех лучей, которая когда-то была нарисована на щитах у перекрестков. Один план уцелел, но облез и стерся, надписи осыпались, только едва-едва, пульс умирающего, проступали главные линии. Потеряешься, и не найдут.
Над парком доминировало чертово колесо. Его кабинки где оборвались, где удержались на последней петле, черный механизм запуска заржавел и в землю врос, стоп машина навсегда. Вороны вдруг взлетали с криками и распластывали крылья у нас над головой, вписывали гуляющих в картинку из старой книги.
Театр
Темнело, и чертово колесо всходило над парком, как солнце на алхимической гравюре. Чего только здесь нет; то, чего нет, чего не было изначально, со временем само собой составилось из мусора, выросло или вышло путем трансформации прежних вещей.
Руина летнего театра теперь ничем не напоминала танцплощадку или лекторий. Три стены и крыша, сцена разрушена до фундамента, только каменные пни, ростки колонн, и контур оркестровой ямы. Оплывшие бетонные столбы и свод ворот очерчивают пунктиром пустое пространство зрительного зала. Сооружение выглядит огромным и древним в своем дичайшем запустении.
Мы нашли себе место в углу за сценой, в кулисе. Отсюда зрители нас не увидят, можно подсказывать актерам или что захочешь.
Один фонарь перед сценой освещал шекспировские декорации: надписи SM и "Россия без коней". Без коней, звучит горько. В темноту комары залетали неохотно, по одному, запах пролитой водки их отпугивал. Следы свежих укусов на коже выделялись на вкус и на ощупь, горячей и нежней. Тусклый слепой свет, гнилая тьма, звериное ощущение безопасности и одиночества, черное пятно крови на руке. Очень высоко наверху, в круге света от фонаря выступали балки потолка и провисшие провода. Не разобрать, кто со мной сейчас, свет у него за спиной. Темные без блеска зрачки вдруг приблизились к моим глазам, заглянул мне в лицо как в окно, заслонил весь свет, мир приблизился и замкнулся. Мы стали частью ночи одновременно пустой и полной, как комар. Он отделился от меня, словно душа отлетела, оставив пустую оболочку в углу в состоянии клинической смерти.
Открыв глаза, я никого не нашел в поле зрения. Так бывает, когда полную темноту принимаешь за слепоту или когда ребенок думает спрятаться, закрыв глаза. Все, что вокруг, сложилось благодаря тебе, новая топография и этнография, может ли этот мир существовать самостоятельно, зачем он мне? Или наоборот, совокупность пейзажей, предметов и погоды рождает и навязывает мне тебя? Сейчас мне одинаково страшно и желанно потерять или поскорей найти тебя в темноте.
Не успел окликнуть, когда сам услышал голос и увидел его в круге света. Он стоял на краю оркестровой ямы и загораживал лицо рукой от белого луча. Мы были очень пьяны. "Ну, - сказал он, - подсказывай мне слова." Там, где подразумевалась публика, было совсем черно, и легко удавалось убедить себя, что притихшая толпа ждет начала.
Не знаю ни одной роли. Суфлер запил. Кушать подано. А кого ты хочешь сыграть?
"Ни одной? Вон из Москвы, - он с трудом удерживался на краю, - туда я больше не ездец. Это пьеса?"
Не годится. Надо взывать к слепым богам - здесь, на этом месте. Священные камни, потолок вот-вот рухнет нафиг, Россия без коней. Ты знаешь Эдипа?
"Знаю, - он уселся на борт ямы, скрестив ноги, и это было геройством сейчас, так сгруппироваться и не упасть лицом вниз как картонная фигурка, - знаю Эдипа. Он царь. У него нет глаз┘ что-то еще┘ он трахнул свою мать и завалил отца. Песня. Спеть?"
Нет уж, не надо, слыхал. Эдип подходит, будет кстати. Он выкалывает себе глаза застежкой от маминого платья. Зрители содрогаются и молча расходятся. Рок, видишь ли, фатум.
"Здесь должен играть баянист, какой-нибудь инвалид одноногий. Сидит пьяный, играет вальсы."
Это он и есть, одноногий и слепой, играет и поет: я трахнул свою мать и┘ Мне это совсем, совсем не нравится. Слишком много греков. Где ты? Ты перемещаешься как вампир в кино."
Он уже стоял с другой стороны, на самом свету, и рассматривал свои руки. "Да, бред. Придумай что-нибудь другое. Я обескровлен. Чем бы они питались, если б мы не зашли?"
Мизансцена из еще одной мрачной пьесы. Ты пьян, тебя съедят и не заметишь.
"Пусть они пьют мою кровь, - он сказал как мог торжественно, - в ней спирт, пусть пьянеют. Я сыграл бы тебя, - он резко и опасно повернулся ко мне лицом, тем самым скрыв его в тени, - если б ты подсказал."
Я разговаривал с маской, не мог разглядеть с кем, только чувствовал взгляд. Завтра будет смешно вспоминать.
Это комическая роль. Лучше сыграй меня без слов, в цирке или в порнофильме. В любом случае это легко, играть-то нечего. Нужно быть как сейчас: на помойке, за сценой, очень пьяным. Кто-то смотрит на меня, чего-то требует от меня, чего-то ждет, я знал, кто это, но сейчас не могу быть уверен┘ Пьеса Гамлет, исполняет одноногий баянист. Я слишком много говорю, хватит.
"Ладно, - сказал он грустно, - пускай меня съедят комары. Пойду выколю себе глаза тебе на радость."
Останься целым мне на радость. Я вспомнил один спектакль, видел вчера в магазине. Представь себе. На подоконнике спал грузчик, юноша, полный красы, пьяный с утра, в грязных белых джинсах с чужого плеча. Солнце освещало его как цветок, но никого это райское видение не радовало, старухи ругали его сволочью, а он спал как мертвый младенец. И тут из недр магазина вышла девушка с прекрасным лицом, похоже, директор. Прекрасная девушка, имеющая власть, огромная, как корабль, как надувная. Она подошла и стала его будить, решительно, нежно, без мата. Он не хотел просыпаться, а она продолжала его шевелить, называла по имени, не помню как, и никуда не торопилась, ей нравилось. Солнце светило на них, подогревало процесс. Чем не театр? Про любовь.
"А дальше?"
Зачем тебе дальше? Я удовлетворен. Дальше она его разбудит.
Буря
Гроза началась не вдруг, а сразу, ее подготовили и включили точно в нужную минуту.
Расстояние в 30 минут до Москвы давно казалось непреодолимым, между городом и дачей разросся дремучий лес. Заезжие московские гости провожались в обратный путь как за море. Они были разные, но соблюдали очередь и не пересекались; я автоматически находил в себе то, чего хотелось сидящему рядом человеку. Сойдись они вместе, не знаю, признают ли своего знакомого за единое лицо. Меня утомляла необходимость хотя бы из вежливости мотивировать слова и действия, я привык к другой логике. Люди начинали смеяться, думали, что я острю и надо обозначить, что шутка удалась. Но это просто слова, язык, мой возлюбленный понимал его и никогда не смеялся, он говорил следующую реплику. Назревающая необходимость возвращения в заморскую хорошо мотивированную жизнь, или еще сложнее - в предыдущую, мою настоящую, откуда веселые люди привозили известия - нет уж, нет, не сейчас об этом думать, подождем, и все само сложится.
Электричество отключилось, земля на глазах затоплялась, вода смыкалась вокруг нашего дома. Это была еще не сама гроза в чистом свете молний, а ее подступы, отсветы без грома, и, если они таковы, что будет, когда буря подойдет вплотную?
Тени молний озаряли небо с разных сторон, каждый раз вскрывали новые слои, облачные рельефы и плоскости. Мы находились где-то вне рассчитанного пиротехниками поля для зрителей, смотрели грозу с изнанки. Каждая вспышка нашаривала новое и внутри дома, знакомые вещи преображались. Все белое или стеклянное, все отражающие поверхности, зеркало на дальней стене в сенях, ручка двери, бутылка, раскрытая книга, подушка, конверт на столе резко на миг освещались и оставались прорехами в темноте, как окна на болоте. В саду громыхало и перекатывалось что-то большое, из непрочного человеческого обихода. Ветер распахнул все двери и не трогал их больше, гулял свободно, что было чревато шаровой молнией. Ровно нарастающий гул бури казался прекрасным, желанным. Женя сидел на столе на веранде, придерживая плечом хлипкую створку раскрытого окна. При вспышках небесного огня было видно, как по его лицу стекают капли воды, его белая майка вспыхивала. Self-control, написано на ней.
Он появился за десять минут до начала представления, после недели отсутствия. Все в этот вечер не находили себе места, птицы кричали, хотелось спать и не получалось, в саду в десять вечера бродила хозяйка, обычно давно затихавшая у себя. Ее седые волосы были распущены, она шуршала травой, искала и ругала кошку. "Смотри-ка, что собирается, - показала на небо, остановилась и насторожилась, испугалась лязганья замка на воротах, - кто это так поздно┘ а, это твой дружок."
Он сидел с краю бури, вода, грохот и треск включали его в игру стихий. Он был похож на залетевшее в дом от непогоды существо извне, прилепившуюся к стене бабочку. Вода скапливалась на полу под окном, в луже лежала почти пустая прозрачная пластиковая бутылка, остатки жидкости искрились, отражали молнии, трудно отвести взгляд.
"Значит, я твой дружок?" - он немного отодвинулся от усиливающегося шума и брызг дождя.
А как бы ты хотел? Вы не представлены. Мой приятель - как-то неточно. Мой любовник - мне нравится, но не в устах этой почтенной женщины. Мой возлюбленный - она не станет выговаривать. Дружок.
Он пожал плечами.
Гроза подошла вплотную, происходила прямо над нами с образцовыми молниями и громом, отвесным дождем без ветра. Нужно было громко говорить или подходить ближе, хотелось молчать и не двигаться. "В Москве, конечно, не так сейчас." Я читал по его губам. А может быть, в Москве уже Кремль повалился, Ельцин на лодке плывет по Никольской к Лубянке, гроб Ленина вынесло в Москву-реку. Грешники в кабаках и клубах потонули, не покаявшись. "Не жалко".
А ты┘ - я почти повысил голос, чтобы спросить, не будут ли о нем беспокоиться, но остановился. Все вопросы опускаются, только здесь и сейчас, ты и я - само собой установившееся условие нашего лета. При вспышке молнии я увидел новое выражение печали и растерянности на его лице. Он попытался стряхнуть его со лба вместе с каплями воды, но при следующей молнии все повторилось. Небесный огонь высветил контуры другой его жизни как скрытые облачные рельефы в небе. Она шла невидимо и, оказывается, накладывалась на мою, невозможно пренебречь ею. За стенами дома разливалось самое настоящее море.
"Что, кончились каникулы? - спросил он, решившись вместо меня. - Знаю, что неправильно спрашивать, но ты скажи."
Каникулы не у меня, у тебя. Всего лишь 15 августа.
"Ты знаешь число? - он изумился. - Значит, кончились."
Послушай, мне нужно уехать. - Лучше пусть сразу и до конца буря разверзнет и вымоет мир. - Ты бы опять мог исчезнуть, спрятаться и не заметить. Ненадолго. В Петербург.
"Значит, я не успел спрятаться первым, - и он засмеялся, - конечно, Петербург, нужно было догадаться. Поэтому ты называешь палатку ларьком."
Странная филологическая реакция и меня развеселила, переключила внимание. Он прочитал это вчера в журнале: разница столичных языков и обычаев. Иллюстрируя провозглашенную московскую конкретную энергию, он снова опередил меня на шаг и спросил, все-таки не по столичному смутно, готовый тут же отступить и превратить все в шутку: "Можно с тобой? Если, конечно, это не секретные шпионские дела."
Самоконтроль, - я прочитал лозунг у него на груди на память, потому что ничего уже было не разобрать, гроза кончилась незаметно, как началась, дождь весь вышел. Свежайшая тихая ночь лежала вокруг, густая тьма без огней.
Утро
Все лето Москва представлялась рисунком на открытке, большим кремлем на горизонте, от него начинается земля, без сомнений. Чем ближе к сердцу земли, тем заметнее следы стихий. Машина двигалась по шоссе, водитель пересказывал слухи о прошедшей ночи как личные подвиги, будто он сам сеял ветер. Мэр в телевизоре говорил точно так же, только с противоположной стороны, еще более страстно, обиженно, судился, как Иов.
Нежное розовое утро, растерянность и изнеможение всех служб. Из-за упавших деревьев и разлившихся луж казалось, что природа победила город, дороги заросли, все рекламы повержены. Москва была тихая, помятая и отмытая. Скомканные, как бумага, кровельные листы свисали с крыш. Сияли желто-розовые разломы стволов. Люди в касках сгребали следы бури, пилили и убирали ветки. Полуголые рабочие выглядывали из листвы как фавны, сновали, увенчанные зеленью. Остро пахло свежими срезанными листьями. Говорили, что погибли люди, но все равно - не испуг, а удовлетворение и усталость после слишком веселой ночи витали в воздухе.
