Айдар ХУСАИНОВ

АЖДАХА

Из романа


      Соло: Журнал литературных дебютов.

          Вып. 21. - М.: Новое литературное обозрение; Русский ПЕН-Центр, 1998.
          Редактор Александр Михайлов.
          Обложка Адольфа Гольдмана.
          ISBN 5-86793-040-8
          c.47-79.
          Рубрика "Дебюты"



Часть первая

            Степь - дола - шелохнулась, стряхивая последние остатки дня, и рог луны засеребрился в темном пещере ночи. Душный запах трав налетел на малую речушку, всхлипнула вода, и рыбы потянулись к поверхности, к теплу, в легкий сон. Травинки попадали с невысокого бережка, медленно поплыли, как бы за угол, поворачиваясь справа налево, пока не застряли на отмели.
            Недалеко горел костер, освещая дрожащие на камнях струи, противоположный берег был уже безнадежно скрыт в легком сумраке, казалось, что движется нечто, но воздух ли это, или живое, или игра света - невозможно было бы понять, когда бы кто-то задумался над этим. Но думать было кому - в двух шагах от костерка сидел в полной неподвижности старый человек. Чуб седых волос закинут у него назад, лицо тихо шевелится, он думает. Перед ним разложены мелкие кости животных, скорее всего барана, и видно, что выпали они не совсем благоприятно. Пламя костра, как будто оно дошло до самого лакомого кусочка, затрещало и легко расширило светлое поле. Показался противоположный берег, что-то смутно блеснуло в кустах жирным светом черного серебра и погасло, поглотив этот блеск.
            За спиной старика обнаружилась кибитка. Дверной ковер закинут наверх, вышла женщина, легко подошла к старику.
            - Мальчик, - сказала она.
            - Как? - вздрогнул старик. - Уже?
            - Да, - отвечала женщина. Было видно, что она волновалась, очень устала, но теперь ее отпустило. - Хорошо родила, быстро.
            Старик с кряхтеньем поднялся, посмотрел еще раз на кости, лицо его сморщилось.
            - Пойдем, поглядим, - сказал он и медленно пошел в кибитку.
            Ночь засвистела, что-то тенькнуло, крикнула другая птица, костер умерил свой пыл и теперь только потрескивал. От нехватки освещения и кости как бы образовали другой узор, но человека возле них уже не было. Но тьма набирала силу, казалось, что сам воздух густел на глазах, противоположного берега речушки уже не было видно, не слышно было и журчания ее струй, только в кибитке послышался крик младенца.
            Раздались голоса старика и женщины, роженица слабо им отвечала. Она лежала, едва различимая во тьме, после трудной своей работы. Все заботы были позади, оставались мелкие дела.
            Вдруг повитуха слабо вскрикнула. В неверном свете очага показалась головка ребенка, на затылке, спускаясь со спины, росла длинная прядь волос.
            - Ой-бой! - сказал старик, принимая младенца.
            - Отродье Косматого! беда-то какая! - запричитала повитуха.
            - Смотри, Муйнак-карт, какие густые волосы!
            - Да, - вздохнул старик, он уже рассмотрел младенца и теперь прижимал к груди как бесполезную вещь. - Да! Косматому нужна новая голова.
            - А сколько их у него? - любопытство повитухи пересилило и страх, и усталость. Казалось, что все отступило прочь, никакого беспокойства не было, как не было уже ни измученной матери, ни младенца, притихшего на широкой груди старика, ничего. Никакой опасности. Сейчас вот пойдем и пустим ребенка по волнам, по слабым струям речной воды. Пусть встретит его Косматый и сделает с ним то, что ему и заповедано делать от роду.
            - Трижды девять без одной, - сказал старик, и столько смысла оказалось в его словах, что повитухе стало тесно в плечах, она присела к очагу, переживая эти минуты рядом с огнем.
            - Муйнак-карт, - сказал сам себе старик и опустился на большой сундук, скрытый покрывалом. Оно сбилось под принятой тяжестью и открыло угол сундука, старое потрескавшееся дерево, красное в неярком свете очага, крупные щели пересекали его, скрываясь в темноте. Так он сидел, и глаза его ничего не выражали, и повитуха, которая прибиралась в полутьме у постели роженицы, вздрагивала всякий раз, когда взгляд ее падал на старика. Тихая, очень тихая мгла слегка касалась его плеч, и там, где тело было обнажено - на руках, на широкой груди, видневшейся в прорези широкой рубахи, разгоралось белое свечение, как бывает вечером, когда последние лучи солнца втянутся за горизонт и в сине-черном небе вздрогнет искорка, другая, пока вся Лебединая Дорога не замерцает светом небес.
            - Ой-бой! Что это? - сказала наконец повитуха. - Что у тебя с руками? Старик наконец очнулся, опустил голову и посмотрел на женщину. - Что?
            - Смотри, ребенок-то светится!
            - Айе, айе! - живо ответил старик, он приподнял младенца и стал его рассматривать с самым живым любопытством. - Какой батыр! Видишь, на плече царские отметины.
            Голубоватое сияние, исходившее от ребенка, словно притянуло дым очага, он отклонился от прямого пути вверх и полукольцом прикоснулся к малому личику.
            Ребенок закашлялся и закричал. Его голос пробудил старика, он засуетился, отошел от очага.
            - Смотри, какой он гладкий, сильный телом! - продолжал он. - Дадим ему имя Муйтан, он ничем не хуже нашего прародителя. Ничем, ничем, тот тоже родился в сиянии. Нет, Косматый, ты не получишь нашего Муйтана, нет.
            Возбуждение старика росло. Он схватил широкое полотно, которое повитуха уже протягивала ему, и стал заворачивать в него ребенка.
            - Беги, разбуди всех, - говорил он повитухе. - Пускай никто не спит, пусть все шумят как можно больше. Каракулумбет и Канбулат пускай зарежут барана, того, что прихрамывает на левую заднюю ногу. Сегодня будет байрам.
            Повитуха, обрадованная исходом трудного дела, выскочила за порог, и старик услышал ее голос: "Люди, усергены, суюнсе! Услышьте радостную новость! Муйтан родился!" Послышалось недовольное бормотание, сонные голоса спрашивали, что случилось, не напал ли кто, не набег ли это - барымта и почему их тревожат в столь ранний час боевым кличем племени.
            Посереди этого шума, доносящегося со всех сторон, что-то изменилось в кибитке. Очаг затрещал веселей, освещая кучу одеял, на которых спала роженица, старика, который не выпускал из рук спеленутого младенца, то растерянно моргал и скашивал глаза, пытаясь на чем-нибудь сосредоточить взгляд.
            Наконец, он остановился там, где темное, густое, как шерсть, как присутствие силы, медленно таяло, втягиваясь вовнутрь. Младенец что-то увидел, он шире раскрыл глаза и с любопытством наблюдал за исчезновением. На миг появилась тонкая серебристая нить в воздухе кибитки, как нечто запредельное, что чувствует человек, и видимо поэтому старик обернулся. Все исчезло, и струйка дыма переменила цвет - где-то высоко первый луч солнца уже перешел дорогу ночи.

    * * *

            Они шли дорогой травы, желтеющей на глазах. За спинами она уже сморщилась и опала, обнажив неровную землю, в которой с таким трудом сохранились луковицы растений и полувысохшие корни их. Когда они перебирались с пологого берега встречной речушки на крутой через слабое русло, еле удерживающее воду, то было видно, как стояли в толще земли корни растений, как своими мертвыми телами они держали в железных объятьях каждую крупинку земли, не давая ей улизнуть от святого дела.
            Дело-то было не простым - по весне, только растают могучие сугробы и вода пойдет разъяренной толпой по контурам рек, когда все, что лежит на земле, в мертвых объятьях корней, оживет и выбросит свой побег навстречу солнцу, и когда трава встанет на дыбы и покроет землю как густая шерсть, спасающая от жары и от холода, только тогда появятся степные блохи - лошади и степные вши - люди. Вот они идут, почти не разбирая дороги - десятка два человек, гонят лошадей, коров, овец. Сколько помнит себя земля, всегда они так, и всегда забота у людей одна - переждать зиму, продержаться и весной выйти в степь, показать - вот они мы, живы-здоровы, а что коров пасем да на лошадях ездим - так то к зиме готовимся. Но жестокое в самой середине земли солнце выжигает траву, а вода, которая могла бы умерить пыл огня, уже далеко, омывает другие берега и не может помочь, разве что редко-редко прольется дождем, но когда это еще будет? И поэтому люди идут за травой, туда, где она полна силы и стоит выше, чем они, в горы, где берут начало ручейки и реки, где растут деревья, где живет хозяин этих мест.
            Когда земля отходит на покой, в вечереющем воздухе можно видеть тонкие переливающиеся нити, редко-редко расставленные над землей. Это корни воздушных растений, они держат воздух, чтобы было чем дышать людям, их лошадям и коровам, траве, потому что и трава могла бы вырасти до неба и поглотить его, если бы ее не держали в узде.
            - Скоро мы приедем на яйляу - горное пастбище, - думал старик Муйнак, сидя на своей лошади. Она медленно перебирала ногами, старик сидел прямо, привык уже давно, с трех лет, когда его отец Котор-батыр впервые посадил его верхом и прошел круг, держа коня под уздцы. Муйнак карт ехал в окружении своего рода, его сыновья Каракулумбет и Канбулат, невестки Уркуя и Айсылу, Старуха Тулуа, Умбет-батыр, Сура-батыр, Кук Кашка-батыр, их жены и дети. Чувствуя приближение того, что он называл аушылык, что так же называли и отец его и отец отца, и дед его деда, он повторял, чтобы не забыть, когда очнется, чтобы сразу вспомнить себя: "Я - Муйнак, мое племя - усерген, наше дерево - рябина, наша тамга - перекрещенные стрелы, наш клич - Муйтан!"

            В человеке есть лишняя сила. Она заставляет его скрежетать зубами во сне, видеть чудовищ и прозревать будущее. Человек раздирает покров травы и с удивлением видит нечто, что через минуту он называет землей, почвой, чем хотите, и начинает рыться в этом. Вырыв почтенную яму, он находит камень, он уже назвал его так, и вперяет в него свой взор. Камень молчит. Человек думает. Он не дурак, он понимает, что смотрит на камень и понимает, как это нелепо. Но камень он все-таки разбивает, и тот, кто с трех раз угадает, что сделает человек с осколками камня, достоин тихой жизни на одной из отдаленных планет. Аминь.
            Когда приходит забвение - аушылык, человек не может с этим ничего поделать. Он не помнит себя, но и мир вокруг него изменяется, как будто все совершается при убавленном свете. Ветер сбивает скорость передвижения, трава выпрямляет костяки, кузнечики в траве ленивее прыгают в горячий воздух и, даже попав на губу жующей коровы, успевают отпрыгнуть в безвестность. Никто не помнит себя.
            По еле различимой тропе, скорее просто по направлению на восход солнца, едет маленький род. Жара полудня миновала, лошади чуть резвей перебирают ногами, делать нечего, и вот ты едешь и едешь, дорога то шелестит, то пылит, день бесконечен, и все, что отражается в глазах, - только тень, тень мысли, тень того, что могло быть, но не стало, потому что сила улетучилась, вернее, была схвачена, ее утащили за горизонт. Широкая полоса ветра настигла их и взъерошила как птиц, не успевших спрятаться под защиту кустарника или леса, уже видневшегося невдалеке. Послушно они продолжали двигаться. Лошади храпели, люди укрывались рукавом от ветра, вьюки болтались, грозя упасть на землю, но что было делать? такова жизнь.
            Медленно в темном воздухе проступали струи небесной воды. Сперва их было очень мало, как падающих звезд, - чиркнет одна, другая, заметные лишь боковым зрением, и, казалось, они летели к земле с какой-то неясной целью, и исчезали, разочаровавшись в ней. Наконец дождь полетел чаще. Крупные капли пометили крупы лошадей, мгновенно поменяли цвет одежды у всадников - она как бы выцвела, набухла, и в ней не осталось яркого цвета дня. Канбулат, сын старика Муйнака, стащил с головы меховую шапку, и дождь весело застучал по его почти облысевшей голове.
            - Пляш-баш! - завопил он в приступе беспричинного восторга и, пришпорив лошадь, помчался к недалекой уже кромке леса. Дождь застучал сильней, воздух прорезали белые капли, ярко видневшиеся на фоне мокрых деревьев.

            Наконец они въехали в лес, и дождь, как бы дожидавшийся этого, утих. Капли дождя повисли на листьях деревьев, и все стало зыбко от солнечных лучей, заигравших в них. Жмурясь, прикрывая глаза, всадники медленно ехали по дороге, переговариваясь, выжимая одежду, уже думая о привале.
            Показалась полянка, света стало больше, и показалось, что им навстречу выплеснулась сама душа леса, что-то необъятно радостное, лишнее, а сам лес сморщился, стал меньше, как все, что лишается души. На полянке горел костерок и было сухо, дождь прошел стороной.
            На большом камне спиной к подъехавшему Канбулату сидел человек. Его большая голова с всклокоченными рыжими полуседыми волосами торчала над хилым торсом, закутанным в шкуру настолько вылинявшую, что было непонятно, что за зверь поплатился своею жизнью и куда улетела его радость, составлявшая его душу. Старик (это был старик) сидел спиной к костру, но живо повернулся и посмотрел на Канбулата. Тот вздрогнул от прикосновения больших голубых глаз, было такое чувство, что он вышел из-за дерева и столкнулся с человеком, которого надо бы избегать. Канбулат зачем-то потрогал широкий браслет с красными глазками на правой руке, повернул его и, наконец, сел и стал снимать промокший насквозь халат.
            - Кто будешь, бабай? - спросил он, раздуваясь и отбрасывая в сторону сабата.
            - Авлия, - важно отвечал старик, внезапно оказавшийся меньше ростом и приобретший юркую игривость в движениях. Что-то с ним было не то, или, вернее, он слишком быстро менялся, казалось, что тело его послушно мановению даже ветерка или того, что им двигало.
            - Какие новости принес узун-кулак? - спросил Канбулат, между делом проверивший, как его люди спешились и уже разжигали костры, бросая в них то, что лишено уже радости жить.
            - Сын мой, - пожевав беззубым ртом и будто став много старше, сказал вдруг авлия. В его глазах промелькнули сухие слабые искорки как бы умирания, и он продолжил надтреснутым голосом: - Давным-давно, когда не было земли и неба, был туман.

            Кони были уже расседланы и жевали горячими губами траву, дети затеяли веселую возню под присмотром стариков, блаженно греющихся под солнцем, хотя было неясно, какое сейчас время суток. Дым от костров поднимался все выше и таял, что не означало, что он исчезал. Он просто становился невидим.
            Канбулат посмотрел на старика. Теперь старик казался уже древним, как сама смерть или замшелые валуны возле самых подножий гор, скатившийся оттуда в незапамятные для человека времена. Камень, тот живет иначе, быть может для него это было вчера, или даже мгновение назад.
            - Был туман, а больше ничего не было, - повторил авлия.
            Потом он помолчал, то ли обдумывая что-то, то ли желая придать значительность своим словам. Канбулат, который уже обсох и догрызал мосол, пустая миска из-под варева лежала тут же, переглянулся с невысоким, ладно скроенным родичем.
            Мужчины занимались своими делами, и только двое слушали старика.
            - В том тумане появлялись и исчезали тени, слабые тени никогда не живших существ, никогда не бывших созданий. Они появлялись на краткий миг и тут же расплывались, в них не было радости жить. Они проходили туман насквозь, они сами были, да и есть, этот туман. А вот утица серая да селезень однажды встретились в этом тумане и увидели друг друга. И такова была сила взгляда, что они застыли в тумане, и сам туман стал застывать вместе с ними. Когда туман немного отвердел, он превратился в оду. Утица и селезень поплыли по этой воде, уже было видно их оперение, и лапки весело двигались, и крыльями можно было взмахнуть.
            Когда пришло время вить гнездо, утицы и селезень нырнули в воду и принесли в клювах немного земли. Под водой земля быстрее избавлялась от своей тени. Вот так появились на свет вода и земля, а за ними и небо, и все твари земные и небесные. Костерок уже давно прогорел, появились и исчезли звезды, солнце опалило сидящих возле валуна, что-то происходило, что-то произошло, что-то должно было случиться.
            - Кто-то должен держать пуповину земли, чтобы она не превратилась в туман, - сказал старик. Он, впрочем, уже казался бодрым старичком. Пальцы его рук шевелились, будто жили своей жизнью, но под рваным халатом не чувствовалось никакого движения.
            - Мы живем на этой земле и делаем ее своей, - сказал Канбулат.
            - Пошел по степи слух, что один батыр владеет сокровищем, - старик уже явно помолодел, и в глазах его блестело все сильнее и сильнее нечто ужасное.
            - Кому и камча сокровище, - сказал Канбулат, не сводя взгляда с широкого халата старика. Лучше бы назвать его одеянием или рубищем - такие тряпки хозяйка выбрасывает прочь, держа двумя пальцами, а бывало, оглаживала бережно.
            - Тот, у кого сокровище, никогда не спит спокойно и жизнь его полна неожиданных встреч. Мимо никто не пройдет.
            Канбулат засучил рукав и обнажил браслет. Широкий, из трех полос древнего серебра, с красным глазом посередине, блеснувшим в лучах заката.
            - Возьми, - он кинул браслет старику. Авлия удивленно принял его. Костлявая рука неуловимо обнаружила свою нечеловеческую сочлененность, он опустил глаза на браслет, и тут Канбулат вскинул руку. Стрела негромко свистнула, и железный наконечник пробил рубище. Авлия продолжал спокойно смотреть на браслет, замигавший тревожным светом в его руках, еще одно мгновенье, и из горла авлии хлынула бурая кашица, и он завалился набок. Браслет уже раскалился добела и легко прошел через рубище. Только туман выполз из-под него и, показавшись на секунду, исчез, стал невидимым.
            - Собирайтесь, мы едем дальше, - негромко приказал Канбулат.
            Под камнем, когда они уезжали с полянки, был только слабый трепет и блеск, и более ничего. Потом, когда они отъехали на двести или триста полетов стрелы, они долго сидели и говорили о том, что случилось.
            - Зачем ты отдал талисман света? - кипятился Каракулумбет. - Наконечника стрелы было достаточно, чтобы убить порожденье тумана. Что теперь, разбрасываться такими вещами? Сколько он нам помог, сколько из беды выручал, и на тебе - снял и бросил, как дырявый колчан какой или как козленок пару шариков навоза.
            - Теперь это не больше, чем дырявый колчан. Мы не можем сохранить и Муйтана, и талисман. Авлия был прав - это слишком много для нас.
            Канбулат пил уже третью чашку с круто заваренной матрешкой, и все еще думал о том, что случилось.
            - Муйнак-карт, а правда, что все произошло из тумана? - спросил голос, скрытый в полутьме, куда не добирались языки полупотухшего костра.
            - Да, так оно и есть. Когда-то был только туман, и больше ничего. Хвала нашим предкам - Йанбике и Йанбирде, утице серой и гордому селезню с красным оперением. По крохам собрали они землю и отстояли небо. Когда туман увидел, что его владения уменьшились до предела, он появился перед ними во всей своей мощи. Но Йанбике уже успела снести золотое яйцо - солнце. Яркими лучами пронзило солнце туман, и он вынужден был затаиться там, где все подвластно ему.
            Но он не успокоился, он шлет и шлет на землю своих рабов, хочет развязать путы, которыми крепится солнце к небу - его гнезду. Тогда его можно будет разбить, и туман поглотит все, и все вернется, время, когда нет времени, место, где нет места, и мы там, где нас нет.
            Тот, кого мы встретили, был авлия - посланец тумана. Он хотел забрать с собой Муйтана. Но Канбулат отдал ему талисман света, и авлия вернулся к своему хозяину.
            - Да, - сказал Каракулумбет. - Попали мы в переделку. Значит, нам надо мальчишку беречь. Он-то зачем этому авлие был нужен?
            - Слышал я от старых людей, что Косматый стережет те золотые путы, которыми солнце привязано к небу. Каждую тысячу лет он улетает за гору Каф, чтобы набраться сил на новое тысячелетие. Говорят, что там до сих пор лежат те яйца, что снесла Йанбике - серая утица. Каждые тридцать лет Косматый забирает по младенцу от всего рода человеческого. Своей головы ему мало, да и сил вместе побольше. А туману выгодно, чтобы аждаха ослабел. Тогда его можно будет взять голыми руками, как новорожденного волчонка.

            Ночь прошла спокойно. Погода наладилась, и снова солнце светило как ни в чем не бывало, подсушивая траву, за которой в горы шел маленький род старика.


Часть вторая

    Новое время требует от Биглова слов, которые не всегда находятся

            Не то, чтобы наступала пора опомниться и посмотреть, что же такое творится вокруг, посередине обширного пустого поля. Приходилось долго вдумываться в простые значения слов, которые, выстроившись, вдруг образовывали странную конфигурацию.
            - Помнишь, в шестнадцатом веке... - сказал как-то Биглов своему брату и осекся под его настороженно-удивленным взглядом. Так оно и было, вот и пустое поле вдруг возникало в виде не то чтобы вот поля, которое можно перейти или взамен этого прожить жизнь сидя у окна, как это и проделал один стихотворец из соседнего с Еенским района Татарстана, или, как они любили теперь говорить "штата Татарстан в составе Североамериканских штатов", жизнь они положили на это, и вот ведь как-то перешли поле, и жизнь в их понимании соединилась с новым названием, и чем это хуже шестнадцатого века, оставалось тайной.
            Тайной оставалось и нынешнее положение Биглова, который нигде как бы не работал, но и где-то как бы работал. Это словечко, как бы соединенное со смыслом новой жизни, диктовало ему стоять на месте. Не дышать, не передвигаться, заходить иногда в кабинет главы администрации района и намекать на свои знакомства и связи в Уфе, которая слабела год от года и уже дошла до такого неприличия в своей политике, что слепо копировала все ходы ближнего племянника, упоминать о которых не то, чтобы было грешно, а как-то не принято в среде еенских интеллигентов, служивших большей частью в газете, подвизавшихся в школе и некоторых кочегарках. Этих последних, впрочем, за интеллигенцию не считали даже они сами.
            Так все и продвигалось - медленно, со скрипом, или утекало, как вода, или проходило мимо, как жизнь, или просто стояло перед тобой, как поле, в котором можно вернуться назад, пройти вперед, пойти вбок, да все равно еще все успеть, еще ведь не случилось ничего кардинального, еще не все места были расхватаны под луной, которая так же продолжала светить, но все чаще в виде полумесяца на зеленом фоне. Так что все было обратимо. Ни о чем не надо было беспокоиться, ничего не надо было строить, потому что идеи Биглова, их было несколько, могли и подождать, пока они созреют, малость обмаслятся, как любил говорить покойный поэт Озеров, со слов поэта Хусаинова, с которым Биглов как-то выпивал после премьеры спектакля по его роману в национальном молодежном театре в Уфе.
            И вот в этом самом обратимом поле, где все можно было подвинуть, переставить, поощущать, даже зайти в кабинет главы администрации с какими-то чудовищными идеями о восстановлении государственность, об организации честных выборов и новой идеологии, стояли какие-то химеры, зыбкие очертания предметов, почти лишенных чувства собственного места. Казалось, что это порождения какого-то чудовищного разума, а разум всегда ограничен, он не додумывает всего, и вот торчат лохмотья, дыры какие-то, в которые спокойно проходят личинки людей, полузародыши, выбираясь наружу на какой-то, в их понимании, свет.
            Несколько лет Биглов наблюдал за одним странным местом, которое называлось библиотекой свободных людей. Дело было в Москве, в те странные годы расползания всего на мелкие кусочки, видите ли, когда плывет вода, это не так страшно, когда ее немного, или даже много, прошло и кончилось. Но когда плывет бетон, и не простой железобетон, а бетон, сваренный настоящими мастерами своего дела, каменщиками со всеми приличествующими ритуалами, это что-то страшное. Это только слова, конечно, ну что уж такого страшного, когда мимо плывет глыба и расползается на мелкие кусочки, ну, можно в это время заниматься торговлей книгами, это было доходное дело, доходное, я вам говорю. Многого нельзя понять, если убрать это слово - доход. Что оно означает, как бедный башкир из Еенского района, Биглов представлял себе, конечно. Ему все время приходилось выворачиваться, чтобы край хотя бы пути, хода, проходил рядом, чтобы можно было задержать в себе частицу небольшую, чтобы просто не умереть с голоду, да и ощущения жизни хотелось, а наибольшее ощущение жизни давал только доход. Слабая, слабая кровь в бетоне давала трещины, не выдерживала вовлеченности в стихию. Что толку лежать на печи, когда вокруг великая эпоха и всякий честный человек может стать всем, чем-то новым, разве наша пластичность заржавела в карманах, в теле, разве хочется сидеть дома со своими женами, не лучше ли пить с друзьями терпкое вино удачи. Хотелось. Хотелось и тем, кто приходил в маленькую комнату в одном из домов позади Елисеевского гастроном, под мрачным московским небом, на втором или третьем этаже бывшего когда-то доходным и готовящегося снова стать таковым дома. Умом, конечно, Биглов понимал, что пред ним редкая возможность стать миллионером, или занять очень прочное место в жизни, но эта мысль, как пришла к нему, так и ушла.


    Секретарь парткома села Сиптуры вступает в капитализм с его пороками и новым варварством

            Гумер Гумеров, писавший в районной газете под псевдонимом Гумер Гумер, был никто иной как секретарь парткома села Сиптуры, человек, известный своей принципиальностью в вопросах морали. Так, его стараниями был наложен двухлетний запрет печатать стихи в местной прессе на поэта Мунира, опубликовавшего некое произведение, в котором высказывалась мысль о превосходстве еенского диалекта над прочими. Тем более было удивительно то обстоятельство, что с возвращением в страну капитализма Гумер Гумер не потерялся, а наоборот, еще более пышно расцвел, стал писать одну за другой книги, которые издавал в районной типографии за счет спонсоров, часть которых была из районной администрации, а часть предпочитала оставаться неизвестной, и даже стал отзываться о себе как о писателе. Но и личное, как говорят, благосостояние сего господина нисколько не умалилось, а наоборот, приумножилось в результате торговли порнографическими открытками, нефтью через подставные фирм, полиэтиленом высокого давления и некоторого давления на властные структуры. Это обстоятельство просто удивительно, если учесть не только запрет на поэта Мунира, ставшего символом местной интеллигенции, но и прочих деятелей литературы и искусства, которые не жаловали нашего героя. Он не был популярен в этой среде, и это легко объяснимо. Бесконечные склоки и дрязги, из которых Гумер Гумер выходил с незапятнанной репутацией человека высокоморального, уж он-то ничего не совершал, он судил! в чем разница довольно существенная для окружающего населения и тем более для деятелей местной культуры и искусства, все это поднимало его авторитет на высоту тем более гигантскую, что каждый чувствовал за собой слабость, до поры до времени известную только ему. Поговорим, поговорим, уважаемый читатель, о государственной идеологии, которая тем более нужна такому молодому государству, как республика Псевдостан, пользуясь выражением господина Набокова, ощетинившаяся границами и кордонами от враждебных областей соседнего государства, внутри которого оно находилось и тем более от зеркального своего подобия - такого же Псевдостана, так неудачно расположенного совсем рядом. Разумеется, в первую очередь нужна генеральная идея, чтобы механизм государства вращался, чиновники ходили на работу, отмечали 23 февраля и 8 марта с трепетом в груди и ожиданием ласкового чуда хотя бы ближайшей ночью в родной постели под одеялом или на кушетке начальника отдела при неярком блеске видеомагнитофона фунай.

            Способны ли вчерашние диссиденты, все эти алкаши и хлоупотребители служебного положения старшего корректора или младшего корреспондента в районной газете, за короткий невинный трах на подшивках старых газет печатавшие безарные стихи пожилых поэтесс, способны ли они дать такую идею, которая зажжет пламень в груди, боже, как косноязычно приходится выражаться, какова боль и тоска, как тяжело жить, когда вокруг только и думают, что о копейке до зарплаты и пачке конфет уфимской фабрики кандей. Боюсь, что у диссидентов этих мечты были весьма и весьма недалеки, а кто вдохновит, кто ободрит и наставит на путь истинный, как не тот, кто это делал не раз - секретарь парткома! Вот кто. Не кажется ли вам, уважаемый читатель, что за тридцать или сорок лет этот господин изо дня в день своей карьеры встречался отнюдь не с передовым опытом человечества, а с негативной его стороной (чем больше он получал власти, а только власть может решить, что можно сделать с теми людьми, что имеют весьма и весьма прихотливые мечты! Вы видели профессора от литературы, который жил со своей приемной дочерью восьми с половиной что ли лет? он видел. Вы видели министра культуры, которая переспала о всеми членами правительства, включая дворника дядю Ахата? он видел. Вы видели господина, который днем был священник одной малоприятной религии, а по ночам конструировал некое чудовище по образцу своего образца и даже из того же материала? он видел. Все пороки, вся страсть эпохи прошла перед его глазами, и он просто не мог устраниться от них. Он бережно лелеял в себе всю скорбь мира, все скрытые желания людей и, как подобает идеальному конформисту, просто выдал их наружу. Он автор всех идей века, нет, он поэт века, что я говорю, астагифирулла! Впрочем, наверно. Есть перечень грехов, придумать новые достаточно сложно. Как говорят опытные психиатры, видимых признаков болезни у вас нет. Нет так нет, и мы живем, и слушаем секретарей парткома, которые сами не предаются ни одному пороку. Им это не нужно. Им важно, чтобы мы их любили, я даже не в силах подумать как.


    Багров понимает, что новое время, которого он так ждал, наступило

            Собственно теперь, когда настало новое время, можно было спокойно призадуматься над тем, что существовало уже долгие и долгие годы, не находя выхода ни в чем, кроме как в каких-то неконтролируемых движениях лица, каких-то странных поворотах туловища или ноги или руки, или даже движение брови - все это были, как теперь понимал Багров, неуловимые для его собственного "я" проявления того, что жило в нем все эти долгие, долгие годы.
            "Что же такого изменилось?" - задался опросом Багров, что было нового теперь, что давало возможность обратиться к себе и проводить долгие часы за созерцанием своего поведения, своего лица, своей мимики, наконец, на работе, в компаниях, в обществе женщины или женщин. Впрочем, ответ на этот вопрос лежал на поверхности.
            В конце концов, то, что жило в нем все эти долгие, долгие годы и проявлялось именно в неконтролируемых движениях именно потому, что все свои душевные силы Багров отдавал делу обеспечения своей независимости. Он продумывал свои шаги, он организовывал людей и обстоятельства, он создавал идеи, что весьма и весьма немаловажно, и все это отнимало у него силы, которые теперь, когда эта самая независимость или суверенитет были завоеваны ценою огромных потерь, разумеется, ибо все на свете завоевывается ценой огромных потерь и разрушений прежде всего в себе, так что бывает, что для жизни остается только то, что взято у побежденного, его слабая душевная жизнь, не устоявшая под напором, упавшая, однако сохранившаяся где-то под спудом на милость победителя. Так что вот теперь-то Багров и обратился к себе, своим тайным мыслям и обнаружил, что они есть, обнаружил с тем большей радостью, что внешняя его движущая сила иссякла, как мы уже говорили парой строк раньше.
            Что же обнаружилось помимо всего, и что заставило Багрова присмотреться к тому зеркалу души, к экрану компьютера, как сказал бы поэт Юнусов. Полное отсутствие женщин как таковых в жизненной плоскости Багрова. Собственно говоря, они были, и было их количество, как говорят те, кто хочет нас подразнить. Но это количество не имело некоторого качества, а именно качества истинно женского, того, что дает мужчине право называть женщину своей и блаженно щуриться где-нибудь в командировке, рассказывая при этом анекдоты об аналогичной ситуации - он-то знает, что его благоверная не такова, поскольку не может рука и нога совершать самопроизвольные движения помимо воли хозяина или мозга. И теперь Багров с ужасом наблюдал, как по его лицу пробегает мелкая дрожь, быстрый такой танец, сигнализирующий всем встречным женщинам нечто такое, отчего они шарахались во все триста сторон существования собственной души.


    Тайная жизнь поэта Мунира

            Рассказывая о поэте, о человеке, которого звали поэтом, негоже не упомянуть хотя бы пару строк, сочиненных им. Но справедливость не оставляет нам ни одной строчки, которая принадлежала бы перу этого господина. Как же так получилось, что седые люди называли его "агай", его, сорокапятилетнего мальчишку, и делали это искренне, однако этого не знает, к сожалению, никто.
            Небольшая потаенная жизнь села Сиптуры требует своего рассказчика, человека, который проник во все поры ее и составил отчет об этом, не столько об увиденном и услышанном, о том, что было, чего не было, но о том, что происходило одновременно во многих, может быть, местах, и как все это объединялось в нечто целое и, может быть, угодное Аллаху, так зовут господина этих мест. И очень трудно приступить к фактическому изложению дела, к эпизодам, к фактам, в тяжелом, можно сказать, дурном настроении пребывая, вспоминая то, чего никогда не видел, вспоминая того, кого не увидишь никогда и кого очень и очень мало знал.
            Должно быть, речь идет о человеке очень дорогом еенской интеллигенции, которая сама совсем недавно приехала в район из Баш. Ургинки, из Ибраево и других окрестных деревень, там живут их престарелые родители, а у многих родители уже умерли, они сами стали бабками и дедками, стариками со всем вытекающим отсюда веществом. В жизни, особенно когда приезжаешь из глухой деревни в некоторое подобие цивилизации, где люди знакомы только со своим кругом и не более того, хотя до главы администрации, к примеру, всего одно знакомство, я сам знаком с человеком, который близкий друг его, а мой отец так видится с ним в неделю раз или два, так вот в жизни значение имеет некоторого рода умение вцепиться    тот кусок хлеба, который у тебя есть, и не отпускать его, и тем более не отдавать никому.
            И что же тогда можно сказать о поэте Мунире, который в жизни не преуспел настолько, что это теперь воспринимается как чудо, как жертвенность, равная богам или хотя бы одному из них.
            То, что сегодня воспринимается как сумасшествие, под волшебным лучом воспоминаний, уже лишенных сетью нейронов привкуса отрицательных эмоций, представляется сладостной сказкой, уже невозможной в настоящее время, и вот оно превращается в предмет особой гордости, в то, что дает этой жизни смысл, делает ее бессмертной практически, потому что и правда - ведь не потащишь в загробную жизнь диваны, которые продавил своим жирным телом, горы конской колбасы "казы", которую превратил в дерьмо, пропустив через себя, да и самая жизнь, обращенная в инструмент под названием власть, так быстро уничтожается, что жалеть о ней не приходит в голову вообще никому, а флюиды власти, которые так сильны на расстоянии руки, уже за дверью почти прекращают свое фантасмагорическое действие, и только горы, и степь, и рассвет над степью, и далекий горный лес овладевают душой человека, рожденного, собственно, неизвестно зачем.


    Некоторое понимание особенностей восприятия времени

            Любое слабое изменение течения времени приводит к провалам памяти, тем более очевидным для тех, кто отсутствовал в этих местах достаточно долго, чтобы сохранить идеальное воспоминание, не слишком отличающееся от реальной картины.


    Подросток Хусаинов ранним утром отправляется в школу

            Раннее утро. Село Исянгулово просыпается в белесом свете, идущем к нему от горы Усманки в пяти или шести километрах на восток. Самолеты, бывает, бесцельно кружатся над ней, у них отказывает компас из-за устойчивой радиации, оставшейся еще со времен первого ядерного испытания в башкирских степях возле Оренбурга. Уже осень, и прохладный воздух кусает щеки подростка Хусаинова, бодро идущего по дороге в школу в класс то ли седьмой, а может быть, и весь девятый. Огромный портфель, вмещающий массу книжек, в основном почитать на переменке за партой, шашки вместе с доской, большие же кеды, небось урок физкультуры сегодня, дневник, полный четверок и пятерок, а также всякая дрянь, которую носят молодые люди в школу, о которой забывается надолго, если не навсегда.
            Если быть достаточно честным перед собой, что не всегда получается у Хусаинова, то он не знает, зачем он идет в школу, которая полна для него всяких неприятностей и гадостей куда полнее, чем его портфель. Мы, с высоты уже прожитых лет, и того, что называется жизненный опыт, уже можем сказать, как оно обстоит и куда следует лезть, а куда не следует, и все такое, чисто павловские рефлексы, помноженные на бюргерскую тягу к покою и теплому женскому рядом совсем. А подросток Хусаинов просто затерт в общую такую массу времени и пространства, бегает там что-то чуть выше среднего роста для этих лет, ну и пусть оно бегает, кому какое дело. Взрослый мир полон своих забот, ему надо решать свои проблемы, о которых не место здесь, совсем не место.
            Хусаинов приходит в класс и говорит привет тем, кто ему откликается, без всякой злобы со стороны остальных, какая такая злоба в те же пятнадцать-тринадцать лет, и ждет учителя, который входит в класс и задает всем контрольное задание. Не помню, что за урок, откуда мне знать, хотя конечно, можно заглянуть в уже реликтовые учебники Советского Союза и выцепить, где же это говорилось, значится так.

            Контрольная, четыре или пять вопросов, на которые ответить для Хусаинова проще пареной репы. Помнится, в классе шестом он целый урок один отвечал на все вопросы, которые сам же и задавал, причем ни учитель, ни сверстники понятия не имели, как на них отвечать. Вошло в поговорку, что Хусаинов отвечает на вопросы, которые сам же и задает. Есть в этом что-то такое, забавное, я бы сказал.
            Быстренько ответив на три вопроса, никто не сможет придраться к его ответу, сочиненному тут же, без всякой подготовки, молодой Хусаинов переходит к четвертому, который он не может понять с первого раза. - Что такое метафизика? - медленно перечитывает он и впадает в транс, не сразу прерываемый звонком на перемену.


    Дети села Сиптуры едут играть в баскетбол

            Жил в селе Сиптуры удачливый заместитель главы администрации Еенского района. Звали его Ахмет Мухаметов. Происходил он из старинной семьи, в которой были и купцы, и муллы, а один из предков даже совершил хадж в Мекку. После революции 1917 года и гражданской войны часть предков Ахмета Багаутдиновича попала неведомыми путями в Турцию и вместе с Заки Валидовым вынашивала планы возвращения на Родину, в столь любезное им Отечество, а другая часть осталась в Башкирии, но переехала как раз в Еенский район.
            Разумеется, самого Ахмета Багаутдиновича еще на свете не было, и даже не было его отца с матерью, впрочем, отец уже был, он лежал на руках у своей собственной матери, бабушки Ахмета, и громким голосом приветствовал вступление уцелевшей части семьи Мухаметовых в село Сиптуры. Чудесное зрелище представляет это село, если вступать в него со стороны Оренбургских степей, когда сами степи уже за спиной, а впереди виднеются синие горы - не очень высокие, но внушительные - это южные отроги Урала! перед ними лежал большой брод через реку Ик, а за ним на невысокой горе и само село Сиптуры - обитель райского блаженства.
            Проезжали через него белые - выпороли двух смутьянов, проезжали красные - повесили пару местных богачей, тем дело и кончилось. Да еще в тихую ночь взорвался каменный мост через реку, все перепугались, но дело так же кончилось миром - никто не пострадал, остатки моста потихоньку съехали в реку и использовались местной детворой по прямому назначению - на них загорали, с них удили рыбу, эти же камни вспоминали многочисленные выходцы из Сиптуров, достигшие в государстве Башкортостанском чинов немалых.
            Багаутдин же Мухаметов, не чинясь своим высоким происхождением и недюжинным умом, поступил работать на конюшню райисполкома, где в скором времени снискал почет и уважение всего начальствующего состава. Всегда у него были готовы к походу красавцы-кони, всегда они дышали ровно, важно, ожидая своих седоков. В конюшне было чисто, стоял тот неповторимый запах, достоинства которого оценят только знатоки. И даже сам первый секретарь райкома товарищ Белов, суровый, с глазами навыкате, чем-то напоминавший известного артиста Михалкова господин, бывало, придет на конюшню и скажет так задушевно - вот ведь, подлец, как за конями ухаживает! а, Бугудин?! Тем дело и заканчивалось, а "Бугудин" продолжал ухаживать за лошадьми, используя все семьдесят восемь слов башкирского языка, связанных с оным занятием.
            Но время шло, и через некоторое его течение господин Белов попал в немилость и был отправлен в ссылку в Сибирь, когда не расстрелян, половина райкома с райисполкомом отправились вслед за ним, а Багаутдин стал директором школы, из которой вскорости вышло много отважных защитников Родины, и даже один Герой Советского Союза. Время было суровое, голодное, но Багаутдин связей с райисполкомом не терял, получал кое-какой паек, так что хлеб с маслом всегда был у него на столе. Так прошли годы, неомрачаемые ничем, в какой-то из них родился и сам герой нашего повествования, вырос, учился в школе, потом поехал в славный город Уфу и стал работать там оператором на нефтеперерабатывающем заводе.
            Если переводить с башкирского языка буквально, то "учиться заочно" означает "учиться, находясь в стороне". Таким вот образом наш герой закончил сельскохозяйственный институт и вернулся в родной Еенский район.
            Потекли годы, неспешные, полные ежедневных забот. Утром вставало солнце, и надо было выгонять корову, овечек на привольный луг под надзор вечно пьяного пастуха, ходить в магазин за кормом для скота, заготавливать сено, предварительно выбив участок, ходить на работу, выгадывая что-нибудь полезное из дома и семьи, кроме, конечно же, зарплаты. Инженер, главный инженер, председатель колхоза, третий секретарь райкома партии, заместитель главы администрации - так шли годы, неомрачаемые ничем.
            Хорошо жить в тех местах, где сильные мира сего находятся в дружбе с тобой, и сам ты являешься сильным этого мира - никогда-никогда не будет реветь твой скот с голодухи, никогда твои дети не будут ходить оборванцами в штанах и платьях Салаватской швейной фабрики, никогда не загорится твой дом среди ночи, полыхая как маков цвет, никогда-никогда не забудут тебя твои родственники, к которым всегда довезет колхозный уазик с шофером, преданным до гроба, полного скудного советского барахла. И, конечно же, я был не прав, когда говорил об этом человеке в прошедшем времени - он, безусловно, жив и по сию пору и дай ему бог дорасти до поста Главы Администрации Президента нашей родной республики.
            Но, впрочем, впрочем, впрочем... Был один эпизод, довольно давно, когда сам автор был еще школьником и ездил играть в баскетбол в старинное село Акьяр Хайбуллинского района, в широкую степь Зауралья. Были там и школьники села Сиптуры, рассказавшие о чудесной возможности съездить на эти соревнования благодаря именно Мухаметову.
            Говорили они, что на заседании районного комитета партии недруги из давно враждебно настроенного рода Бикмухаметовых подняли вопрос о внешкольной работе с учащимися. О, они все продумали, все у них было спланировано, и достойный человек должен был с позором покинуть ответственный пост третьего секретаря райкома. Как они хотели этого! Но судьба не допустила подобной несправедливости - как раз перед тем, как отправиться на заседание, Ахмет Багаутдинович заглянул в роно и взял там письмо из Мелеуза, из местного спорткомитета. Там и было сказано, что в Акьяре состоится соревнование детей по баскетболу. Сперва, конечно же, Мухаметов и не думал посылать детей в такую даль, деньги были нужны на ремонт кое-каких помещений, но тут он смело вынул это письмо и сказал прямо в лицо своим недругам - наша команда поедет в Акьяр! наши дети должны быть здоровы!
            И что же? Так и случилось, дети заняли третье или четвертое место, сам автор, играя с ними, разбил очки - такой душевный подъем испытывали они от подобной заботы! Так были им весело проехать сто пятьдесят километров по разбитым дорогам через высокие горы, через страшные ущелья Семиколенки, через село Зилаир с живущими в нем старообрядцами, не пощадившими в свое время поэта Шайхзаду Бабича, через голодный Бурибай! счастье их не покидало. Так пусть не покидает счастье и этого достойного человека, подлинного героя нашего времени, в котором если и есть что-то стабильное - так это судьба его и его рода, и подобных ему родов, что дает надежду на то, что и будущее не так ужасно, как оно представлялось нам десять или более лет назад.


    Окончание публикации Айдара Хусаинова                     


    Глоссарий

        карт - старик

        аждаха - змей, дракон

        байрам - праздник

        усерген - племя башкир

        батыр - богатырь

        узун-кулак - длинное ухо, степные новости

        авлия - святой


"Соло", вып.21:                
Следующий материал               



Вернуться на главную страницу Вернуться на страницу
"Журналы, альманахи..."
"Соло", вып.21

Copyright © 1998 Айдар Хусаинов
Copyright © 1998 Журнал "Соло"
Copyright © 1998 Союз молодых литераторов "Вавилон"
E-mail: info@vavilon.ru