КОЗЛОВСКИЙ
Из дверей выходили студенты, Сычев поймал одного за рукав.
– У тебя Козловского лекция была?
Студент кивнул.
– Свободен.
Он отвернулся и начал спускаться по ступеням. Мимо проскочили две в вязаных шапках, наверное, первокурсницы.
– Эй! – крикнул Сычев.
Студент резко обернулся.
– А Сычева знаешь?
– Он у нас не вел, – студент натянул на голову капюшон и зашагал по дорожке к воротам.
Сычев спустился вниз и подошел к скамейке, которая стояла напротив входа в институт. Сел на спинку, поставив ноги на сиденье, и закурил. Рядом стояли первокурсницы. Левая, в белой шапке, что-то рассказывала, широко открывая глаза и притоптывая ногами. Правая, в розовой шапке с глупым помпоном, слушала левую и улыбалась краем рта.
– Здрасте! – хором сказали студентки.
Мимо прошел человек с портфелем, в пальто и без шапки. Он кивнул в ответ, переложил портфель в другую руку и зашагал дальше. Сычев бросил окурок в снег, спрыгнул со скамьи и быстро пошел за ним.
Человек вышел за ворота. Сычев шел сзади, глядя на сутулую спину. На углу они свернули направо в переулок и пошли вдоль железной ограды. Сычев оглянулся, людей близко не было.
– Ты Козловский?
Человек остановился и, обернувшись, кивнул. Сычев подошел ближе.
– Я вас знаю, – сказал человек. – Вы его сын.
Сычев сделал движение руками, чтобы снять перчатки, но передумал.
– Примите соболезнования, – Козловский смотрел ему в лицо. – Я звонил вашей матери...
– Замолчи.
Козловский сделал шаг назад и дернул губами.
– Ты взял деньги, – сказал Сычев. – И не отдал.
– Не понимаю.
– Ты даже не собирался отдавать.
– Не понимаю.
– Ты его обманул.
Козловский тяжело дышал, изо рта шел пар. Губы были сухие и потрескавшиеся. Сычев перевел взгляд на переносицу.
– Он мне сам сказал.
От удара Козловский упал.
– Встань, – сказал Сычев.
Тот помотал головой. Сычев нагнулся, схватил его за воротник пальто и попробовал поднять. Козловский не шевелился, из носа капала кровь. Какая-то женщина крикнула "А вот милицию!". Сычев выругался, и Козловский закрыл глаза.
– Черт с тобой!
Он разжал руки и быстро зашагал прочь. Свернул в какой-то двор, прошел его, оказался в следующем и, увидев открытую дверь, вошел в подъезд. Дом был пятиэтажный, Сычев пешком поднялся на последний этаж и, сев на лестнице, укусил себя за руку. На площадку вышла женщина с помойным ведром. У нее были ярко-рыжие кудрявые волосы и тонкие ноги.
– Ты чей, солдат? – спросила она и рассмеялась, открывая красный рот.
Сычев встал и, вытирая лицо, пошел вниз. Выйдя из подъезда, он свернул влево и оказался на улице. Рядом был вход в метро, кричали продавцы еловых веток, выл одноногий у таксофона. Люди толкались и скользили по льду, их было слишком много. "Мама, дай руку!" – крикнул рядом мальчик в белой вязаной шапке. Сычев развернулся и побежал вниз по улице. Сначала он задыхался, но потом стал считать шаги – раз, два, вдох, раз, два, выдох, – и все прошло.
ЗЕЛЕНЫЙ ЛИФТ
Она ковырнула ложечкой творожную массу.
– Мне нужно, чтоб это был ваш всплеск.
Мармот поежился и сказал:
– Мы бы хотели сначала прочесть сценарий.
– Сценария нет. Все у меня в голове.
Она отправила в рот порцию массы.
– Это воспоминания женщины. Однажды к ней заходит погреться мужчина, у них происходит странная история, которая, однако, ничем не кончается. И девушка начинает петь джаз.
Она отхлебнула из стакана.
– Слов в пьесе нет.
Она отодвинула коробочку с массой.
– Это выход эмоций. Спектакль ни на что не претендует. У меня не хватило драматургического дара придумать конец. Вы как драматурги...
Мармот под столом наступил мне на ногу.
– Вы можете ее переделать всю. Внести новое звучание.
Женщина замолчала и посмотрела на меня. Я посмотрела на Мармота. Мармот посмотрел на грача за окном и сказал, что для нас это сложно: ни слов, ни сценария, нам пора идти, приятно было познакомиться.
– Дурацкая идея – представиться драматургами, – пробурчал Мармот, когда мы вошли в зеркальный лифт с зелеными дверьми.
– Твоя идея, – ответила я.
– Надо было свалить, как только она сказала, что денег нет.
– Как-то невежливо.
Мармот махнул рукой. Загорелась цифра "один", двери раскрылись, и мы оказались лицом к лицу с Наседкой. Наседка закудахтала.
– Куда? Вас ищет Вячеслав Петрович!
– Кто?
– Вячеслав Петрович Кучинский. Ему нужны драматурги, и поскорее.
Она запихнула нас обратно в лифт и нажала пятый этаж.
– Комната 541, – кудахтнула Наседка на прощание.
Мы высадились на пятом и стукнули в 541. Оттуда высунулась жующая борода.
– Молодые драматурги? Очень хорошо. Посидите в креслах.
Борода скрылась. Мы бухнулись в черные кресла и вытянули ноги.
– Может, денег хочет дать? – сказал Мармот.
– Тебя кто-нибудь когда-нибудь искал, чтобы дать денег?
Мармот вздохнул.
– Что это они все едят?
– Голодные.
Дверь комнаты 541 открылась, и появился Кучинский. Он подсел к нам и наклонился к мармотовой голове.
– Приятно видеть культурных людей.
– Угу, – согласился Мармот.
– У нас тут литературные гостиные проходят, – продолжил Кучинский. – Собираемся, обсуждаем. Под виолончель. Чай пьем, задушевная атмосфера, сами понимаете.
Мармот кивнул. Я тоже кивнула.
– Вы, как драматурги, могли бы поучаствовать. Сегодня разговор о мейстерзингерах.
– О швейных машинках? – переспросила я.
Кучинский моргнул.
– Начало через 20 минут. В актовом зале. Будут гости из литераторов.
Кучинский встал, развел руки и сказал "добро пожаловать".
– Да, – ответили мы, встали и пошли к зеленому лифту.
– Не даст денег, – сказал Мармот.
Мы вошли в лифт, посмотрели на наше отражение, и Мармот нажал "стоп".
– Эй, вы застряли?
– Ты кто? – спросил Мармот.
– Ответственный по лифтам, – ответил голос из стены.
– И много у тебя лифтов?
– Побольше твоего. А ты кто?
– Мармот.
– Застрял?
– Нет, отдыхаю.
– Закругляйся, главному на третий надо.
– Пусть пешком ходит. Полезно.
– По мне – хоть летает. Только я на работе. Так что выметайся – и ты, и твоя мармотиха.
Мы идем по мраморному полу, открываем белые двери и выходим на улицу. Над нами пролетает грач.
– Не вышло, – говорит Мармот.
Я вытаскиваю из кармана листок в клетку, карандаш и начинаю писать.
– Молодые поэты?
СЕМЬ ШТУК КАКТУСОВ
Если мне приходилось возвращаться домой поздно, я шла длинной дорогой, мимо двадцатого дома. В этом доме на третьем этаже, в окне с рыжей занавеской торчали семь штук кактусов. Толстые приземистые и длинные изогнутые, они торчали весело в ряд, и я каждый раз радовалась, когда проходила мимо в темноте. Наверняка там жили неплохие люди, с такими кактусами.
Однажды под этим окном ко мне подошли двое и попросили сумку.
– Я сестра такого-то, – сказала я, потому что в нашем районе боялись брата.
Они взялись за ремень и потянули сумку к себе. Возможно, они пришли с запада, где стояла академия и торговали героином. Или с севера, из бывшей комсомольской школы, где торговали травой. В любом случае им было наплевать – они не знали брата.
Тот, что повыше, начал рыться в сумке.
– Идиот, там ничего нет, – сказала я.
Он негромко выругался, но все равно забрал сумку с собой. Уходя, они толкнули меня так, что я села на асфальт. Я слышала, как они смеялись.
– Ты же девушка, – сказал тренер.
– Ну и что.
Он определил меня в группу начинающих, хотя я предупредила, что занималась карате в пятом классе. В группе боксировали десять школьников и один милиционер Рыбаков, которого направили сюда для приобретения боевых навыков. Рыбаков был толстый, с тонкими ногами, быстро потел и в бою вел себя как пугливый сурок: втягивал голову в плечи, жмурил глаза и лягался левой ногой. Лягаться было запрещено, и в наказание милиционер отжимался.
На первой тренировке меня поставили в пару с Тимохой, самым старшим из школьников. Ему было двенадцать лет, но он здорово бился, и уже через тридцать секунд я сидела на полу и не могла выговорить ни слова
– В диафрагму, – довольно отметил тренер. – На сегодня хватит, иди к зеркалу и по пятьдесят раз прямые с каждой руки.
Я отдышалась, пожала Тимохе руку и пошла к зеркалу. В это время в зал вошли бывшие ученики тренера в кожаных куртках. Они опустились на скамейку и начали говорить с тренером, разглядывая нас, как лошадей в загоне. Я оказалась к ним ближе всех, потому что скамейка стояла точно под зеркалом. И чем дольше я думала о своей грязной майке и потной роже, тем хуже я работала, и тогда один из них встал и показал мне, как надо. От него пахло одеколоном, но не сильно, а в самый раз.
После тренировки я пошла к брату – он возился в гараже с серебристой японской машиной. Подняв капот и согнувшись пополам, брат ковырялся с какими-то проводами.
– Я красивая?
Он выпрямился, вытер руки тряпкой и отвел мне волосы назад. Прищурился и, отойдя, вынул деньги.
– Сходи в парикмахерскую.
АТОМНАЯ БОМБА
После девятого класса всем, кто не сдал математику на пять, пришлось уйти. Из нашей школы делали гимназию. Надо было искать новое место. Я принесла в вечернюю школу аттестат, написала заявление и меня сразу приняли. До этого я была в двух обычных школах, но там хватало своих троечников.
Первого сентября занятия начинались в четыре, но я пришла в половину, потому что волновалась и не хотела опоздать. В коридорах никого не было, в кабинетах пусто, я поднялась на третий этаж и только там обнаружила живых людей. Ребята лет двенадцати сидели у стены на корточках и курили. Я посмотрела на пол – линолеум был весь в черных пятнах от окурков.
Курильщики о чем-то заспорили, матерясь и крича друг на друга. Из дальнего кабинета выглянул парень с толстыми щеками и крикнул, чтобы они, уголовники чертовы, замолчали. Они замолчали, но когда он скрылся за дверью, дружно показали средние пальцы и загоготали. На двери висела табличка "Русский язык и литература".
Я спустилась на второй, чтобы узнать у директора, в каком я классе и что у меня сейчас будет. Дверь в кабинет была открыта, я увидела стол, за столом пятерых женщин и директрису. Они сидели, закрыв глаза и положив ладони на стол, а директриса медленно повторяла:
– Мы спокойны и доброжелательны. Мы не помним ничего плохого. Они наши ученики, мы их учителя. Мы не помним ничего плохого.
Мать хотела, чтобы я училась в университете и получила диплом. Я выбрала исторический. История меня не особо интересовала, но в вечерней школе была хорошая учительница – к ней на уроки приходили даже те, кто появлялся только чтобы получить четвертные оценки. Она умела рассказывать и говорила о Гитлере или атомной бомбе так, будто ничего важнее в нашей жизни нет. Она даже о Миттеране так говорила.
И когда нам выдавали аттестаты – выдавал учитель литературы, тот, с жирным лицом, – и она пришла с нами попрощаться, я сказала, что пойду на истфак. Кажется, ей было приятно.
На экзамене университетские тетки меня вконец запутали, а потом спросили, в какой это школе я, интересно, училась. В это время мать ждала в коридоре. Я вышла с двойкой, и она тут же потащила меня в кабинет к усатым мужикам. Они сидели с чашками в руках, на столе у них лежали открытые коробки шоколадных конфет, и они не встали, когда вошла моя мать.
– Напишите бумагу на имя ректора, – посоветовали усачи.
И мать ушла писать бумагу, а меня оставила слоняться по коридору, набитому такими же неудачниками и их родителями.
– Это борьба, – разводил руками коротконогий отец, пока его длинный сын горбился у окна, вытирая щеки.
Ничего у нас не вышло.
СНЕЖНАЯ СОБАКА
На стекле помадой написано: "Сырков дурак". Идет дождь, по карнизу стучат капли. Открываю окно, высовываю голову на улицу и глубоко вдыхаю.
Скрипит кровать, я поворачиваюсь. Сырков трет лицо и потягивается.
– Башка трещит. Ты как?
– Нормально, – говорю я.
– Чай будешь?
Он встает, надевает шорты и выходит из комнаты. Шаркает по коридору, хлопает дверью, включает воду. Я начинаю одеваться.
Вчера вечером играла группа "Скалка". Полина пела про человека в цветных трусах, который упал с шестого этажа и – "дело швах!" На басу играл Сырков, на ударных Иваныч, на гитаре носатый К.Б.Неврубель.
В перерыве я зашла в гримерку.
– Как жизнь? – спросил хмурый Сырков. Он уже выпил и хотел спать.
– Леночка пришла, – икнул откуда-то из угла Неврубель.
Иваныч кивнул мне и накрыл Неврубеля курткой.
– Она своего Рыбака ищет, – сказала Полина, разглядывая себя в зеркале.
Я сунула руки в карманы и спросила:
– Ну, и где он?
– А я знаю, – Полина подкрасила губы. – Нужен он мне.
– Он уже уехал, – сказал Иваныч.
– А, – сказала я.
Неврубель смотрел на меня из-под куртки.
– Поехали с нами, – предложил Иваныч. – Пивка попьем.
Дома никто не ждал, и я согласилась. Сначала пили у Неврубеля, потом перебрались курить к Сыркову. Понемногу все разошлись, остались я и Сырков.
– У меня только одна кровать, – сказал он и снял свитер.
"Ну и пусть", – подумала я.
Громко свистит чайник. Иду на кухню и снимаю его с плиты. Из ванной выходит Сырков.
– Я заварю. Мыться пойдешь?
Моюсь и наблюдаю за двумя деловитыми тараканами. Тараканы бегают по желтой кафельной стене и шевелят усами.
Выключаю воду, трогаю полотенце и решаю, что высохну и так. Потом иду пить чай.
Сырков сидит, скрючившись, на табуретке. Он худой и незагорелый. В общем, ничего. Но с ним неинтересно.
– Тебе сколько лет? – спрашивает Сырков.
– Восемнадцать.
– А я думал – двадцать.
Он берет со стола маленький пакет.
– Держи. Тут еще осталось. Покуришь как-нибудь. Бери, бери!
Сырков перегибается через стол и сует пакет в карман моей рубашки.
– Я тебя провожу до метро. Мне молока надо купить.
Мы выходим на улицу. Дождь кончился. На асфальте валяются толстые дождевые червяки.
– Терпеть не могу, – Сырков аккуратно через них переступает. – Что им в земле не сидится? Обязательно надо на дорожку выползти.
У входа в метро Сырков спрашивает мой телефон, я говорю, и он повторяет.
– Запомнил. Я позвоню. Ну, пока, – он целует меня куда-то в ухо и идет к магазину "Продукты".
Я подхожу к своему дому и еще от гаражей замечаю машину Рыбака. Она стоит у моего подъезда.
Однажды зимой мы катались по какому-то полю за Кольцевой. Колесо попало в яму, мы чуть не перевернулись. Час пытались вытолкнуть машину, а потом залезли в салон греться. Пришли два мужика в тулупах и с большой собакой, стучали по крыше, но мы не вышли.
Мы смотрели на собаку.
Собака была белая, только нос и глаза черные. Сидела на снегу и молчала.
