Узники капель воды, мы лишь только вечные звери. Мы бежим городами без единого звука, их пленительные картины больше не трогают нас. К чему эти великие воодушевления, столь хрупкие, эти чахлые прыжки веселья? Мы не знаем ничего, кроме мертвых солнц; мы глядим на лица; мы вздыхаем от наслаждения. Отмели наших губ суше затерянных пляжей безвестных стран; наши глаза смотрят вокруг без цели и без надежды. Только лишь эти кафе, где мы собираемся, пьем прохладные напитки - разбавленное спиртное, и столы там более липки, чем эти тротуары, на которые упали наши мертвые тени прошлой, бессонной ночью.

          Порою ветер охватывает нас большими холодными руками, прижимает к деревьям, изрезанным солнцем. И все мы смеемся, и все мы поем, но никто уже не чувствует биения своего сердца. Лихорадка нас покидает.

          Таинственные и великолепные вокзалы уже никогда не будут нам укрытием: мы боимся длинных тоннелей. И, значит, опять задыхаться, лишь бы пережить эти плоские минуты, эти лоскутные века. Мы любили когда-то солнца на исходе года, тесноту долин, где неслись наши взгляды, словно пламенные стремнины нашего детства. И только отблески в этих лесах, вновь заселенных немыслимыми животными и привычными растениями.

          Города, которые мы больше не хотим любить, мертвы. Взгляните вокруг: ничего, кроме неба и огромных пустырей; в конце концов мы их возненавидим. Мы дотрагиваемся до нежных звезд, населявших прежде наши сны. А вон там, внизу (говорили нам), - бескрайние равнины и караваны, навсегда затерявшиеся на Дальнем Западе, скучном, как музей.

          Большие птицы взлетают без крика, и рассеченное небо более не дрожит в ответ на их призыв. Путь их лежит над озерами, над плодородными топями; крылья раздвигают слишком томную плоть облаков. Нам даже присесть уже не дают: тотчас поднимается смех, и приходится выкликать как можно громче свои грехи...

          Однажды - цвет этого дня уже не вспомнить - мы открыли тихие, покойные стены - незыблемые, как памятники веков. Мы были там, наши расширенные глаза роняли слезы радости. Мы говорили: "Планеты и звезды первой величины не сравнятся с нами. Что же это за стихия, более грозная, чем воздух? Прекрасные ночи августа, восхитительные сумерки на море, - мы смеемся над вами! Хлорка и линии наших ладоней - вот кто будет править бал в этом мире. О мысленная химия наших замыслов, ты сильней, чем крики агонии и охрипшие голоса заводов!" Да, в тот вечер, самый прекрасный из всех, мы могли плакать. Проходили женщины и протягивали нам руку, даря свою улыбку, словно букет. Малодушие миновавших дней сжимало нам сердце, и мы отворачивали голову, чтобы не видеть больше этих потоков воды, соединявших другие ночи.

          Только лишь неблагодарная смерть - она одна чтила нас.

          Всё на своих местах, и никто не может больше сказать ни слова: все значения, смыслы, чувства разбиты параличом, одно за другим, и слепые оказались достойнее нас.

          Нам пришлось посетить фабрики дешевых грез и магазины, забитые темными драмами. Это было восхитительное кино, в котором играли наши старые друзья. Мы теряли их из виду и тут же находили на том же месте. Они давали нам подпорченные сласти, а мы рассказывали им о намеченных нами счастьях. Их глаза вперялись в нас, они говорили: неужели можно помнить эти гнусные слова, их сонные напевы?

          Мы отдали им свое сердце - жалкую песню.

          В этот вечер нас двое у самой реки, переполненной нашим отчаяньем. Мы не можем больше думать. Слова вырываются из наших искривленных ртов, а стоит нам засмеяться, как прохожие в ужасе оборачиваются и стремглав бросаются по домам.

          К нам не знают презренья.

          В наших мыслях отсветы баров, гротескные балы в полуразрушенных домах, где мы потеряли день. Но так ничто не наполнит душу отчаяньем, как свет, струящийся тихо по крышам в пятом часу утра. В безмолвии расступаются улицы, бульвары оживают: кто-то улыбается невдалеке, возвращаясь с поздней прогулки. Взгляд его не встречает наших глаз, полных головокружения, помрачения, безумия, - и он тихо проходит мимо. И шумят, развозя молоко, машины - гонят прочь наше оцепенение, и птицы поднимаются в небо за обещанным свыше пропитанием.

          И опять сегодня (но когда же кончится эта жизнь, раз уж есть у нее предел) мы отправимся на поиски наших друзей и будем пить всё те же вина. Нас увидят опять на террасах кафе.

          Он далеко - тот, кто мог бы вернуть нам прыгучее веселье. Он оставил эти пыльные дни - пусть себе проходят, он больше не слышит наших слов: "Неужели вы забыли наши окутанные сердечным недугом голоса, наши дивные жесты? Животные вольных стран и заброшенных морей не томят Вас больше? Снова вижу эти боренья, эти удары ярых обид, подавлявшие нас. Мой дорогой друг, почему Вы больше не хотите поделиться ничем из Ваших наглухо закупоренных воспоминаний?" Воздух, которым еще вчера мы накачивали свои легкие, становится негодным для дыхания. Приходится смотреть прямо перед собой - или закрыть глаза: поворот головы - и головокружение, безумие подползает к нам, настигает.

          Путевые заметки оборваны, и закончены все путешествия, - как нам признать их своими? Изобильные ландшафты оставили на губах горечь. Наша тюрьма сложена из любимых книг, но нам уже не по силам побег: эти страстные запахи нас усыпляют.

          Наши привычки, исступленные любовницы, призывают нас: вот отрывистые ржанья, еще более тяжкие молчания. Эти-то картины и оскорбляют нас, мы так их любили. Краски дней, вечные ночи, неужели и вы, вы тоже покинете нас?

          Безмерная улыбка всей Земли - нам ее мало. Нам нужны более грандиозные пустыни - эти города без предместий, эти мертвые моря.

          Уже виден конец поста. Наш скелет, словно дерево, просвечивает сквозь наслоения плоти, где, свернувшись калачиком, крепко спят детские желанья. Бессилие - нет ему предела. Еще вчера мы скользили по великолепной поверхности, невзначай минуя галантерейные лавки. Должно быть, это и называют зрелостью: разве не открывается, стоит лишь посмотреть со стороны, какая-нибудь печальная площадь, освещенная перед наступлением ночи? Назначенные здесь прощальные встречи - последняя облава на зверей, чье сердце пронзено стрелой.

          Миленькие выражения, так удачно найденные то ли в письмах, то ли в романах, повисли у нас на языке. Похоже, они не внушают никакого страха дьяволам наших сердец, которые возвращаются к нам с таких высот, что их удары не счесть.

          По отсвету платиновой нити как раз и можно преодолеть эту застланную синевой горловину, где на дне влачат свои дни трупы сломленных деревьев, откуда поднимается запах креозота - говорят, полезный для здоровья.

          Те же, кто больше не числит себя искателем приключений, тоже живут на природе; они не допустят, чтобы лихорадка фантазий увлекла их, от обычного хода жизни, совсем вниз: ничто не мешает им добывать из шлака стеклянную мелочь, способную приручать некоторые племена. Медленно приходит к ним сознание своей силы: она - от умения оставаться недвижными среди мужчин, снимающих шляпы, и женщин, улыбающихся вам поверх бабочки на шее - ночной мотылек, которого называют сфинкс. В серебряную бумагу кутают они свои льдистые речи: "Пусть большие птицы бросают нам камень, ничего им не вывести в наших глубинах," - и не желают меняться местами с картинками из журнала мод. Я смеюсь, ты смеешься, он смеется, мы смеемся до слез, разводя червячка, которого рабочие собираются заморить. Тесные песни и каламбур на губах.

          Однажды два огромных крыла затмят небо, и тогда достаточно будет задохнуться в мускусном запахе отовсюду. Хватит с нас этого колокольного звона, сколько можно наводить страх на самих себя! Подлинные звезды, звезды наших глаз, - каков период вашего обращения вокруг головы? Вы не скользите больше по циркам, и вот солнце мнет с презрением гладь вечных снегов! Двое-трое приглашенных снимают шарфы. Когда искрящиеся золотым песком напитки уже не творят в горле прелестную ночь, они зажгут на плите газ. Нечего твердить нам о всеобщем согласии: не время разглагольствовать о цветочной воде, и мы скрыли в конце концов наши шестеренки, так хорошо всё рассчитывавшие и обдумывавшие. Скоро откроется вновь небесная лавка, чьих витрин в такую рань уже коснулись белила; но едва ли нам жаль, что нас там не будет.

          Что отделяет нас от жизни? Только не этот крохотный огонек, бегущий по асбесту, подобно одному пустынному растению. И уж подавно не думаем мы о песне, слетевшей с золотых листков электроскопа (его можно обнаружить под некоторыми из этих высоких шляп, хотя мы и могли бы надеть для выхода в свет что-то в этом роде).

          Окно, пробитое в нашей плоти, выходит в сердце. Там раскинулось безмерное озеро, в полдень к нему слетаются душистые, как пион, стрекозы - золото по терракоте. Что это за огромное дерево, к которому звери приходят посмотреть друг на друга? Веками мы даем ему пить, но его гортань суха, как солома, и запасы пепла безмерны. Вокруг смеются, но не стоит долго смотреть без подзорной трубы. Весь мир может ухнуть туда, в кровавый тоннель, где висят восхитительные изображения наших грехов, но господствует, однако, серый цвет.

          Только лишь и остается, что распахнуть руки и грудь - и быть такими же обнаженными, как этот солнечный денек. "Знаешь, нынче вечером будет готово хорошенькое свежее преступление. Будто ты и не знал ничего, бедняжка. Распахни эту огромную дверь и сознайся себе, что ночь наступает окончательно, что день умер, и это в последний раз".

          История возвращается в свой украшенный серебряным шитьем учебник, и к выходу готовятся самые блистательные актеры. Это растения во всей красе, скорее самцы, чем самки, а часто - и то, и другое; вечно они стремятся обвивать друг друга - прежде чем угаснуть, подобно папоротникам. Самые прелестные пытаются умягчить, успокоить нас своими сахарными руками, и приходит весна. Мы не надеемся вытащить их из подземных постелей вместе с рыбой разных сортов. Это блюдо произведет впечатление на любом столе. Жаль, что мы больше не голодны.