Вавилон: Вестник молодой литературы. Вып. 2 (18). – М.: АРГО-РИСК, 1993. Обложка Олега Пащенко. ISBN 5-900506-06-1 c.45-50.

К мотыльку

Слежу, чугунный шметтерлинг,
Свистящий профиль твой,
Твой гулкий и тяжелый мах
И гордость форм твоих.

– Но наш Спаситель, наш Христос
Легок, как лунный свет:
Нежны, тонки персты Его –
Им не подъять тебя.

И сброшен облик чугуна,
Рассыпался во тлен:
О, невесомый мотылек,
Подобен сам лучу!

– Но наш Спаситель, наш Христос
Тяжел, как лунный свет:
Купели из полночных рос,
О, безотрадней нет,

И хрупок твой полдневный прах
В мерцающих перстах.




Из "Диалогов с Федром"

1

"Довлеющий запах голландского сыра
не справляется с задачей
напоминания о Голландии – скорее всего,
Голландии нет на свете, если бы только,
опять-таки, не запах
сыра; что свидетельствует, ты говоришь, о –"

"Говорю: да, этот запах –
аромат активно носимых плавок, Федр,
картонных от пропитки пота, смегм, повторяющих
мужественной лепкой своего папье-маше
очертания каучукового гиганта,
клубящегося тайным кольцом в перспективе
рекламы ветряных мельниц –"

"Да, говорю, мельниц и каналов – если
уж течь линейно, истово, то каналами
городов Ганзы (если не ошибаюсь), носить
зеленые, терракотовые цвета геральдические, всерьез
разлагать на спектральные доли
цвет полтергейста, хохочущего, бьющего иглой
света в случайную дырку в ставне:
ни один предмет не спокоен
в помещении – столы, деревянные лавки,
сундуки, окованные любовно,
сочащиеся медом гульденов, цехинов, хранимые
доселе меловым кругом и свечой, –
обретают стиль, возносят вопли
видовому богу, в частности, богу
Запаха Сыра –"

"Но ты согласен, что божественноначальное
начинается только Сейчас
и Здесь? Высокие, Федр,
невесты наши рода срафим
не выше ли невест ряда тех же запахов,
невест Весты, весталок (прости), – ибо
у каждого иного бога свои жрицы с своими
рядами клиторов, источающих –"

"Прости: эти ряды – иного порядка,
скорее, это – запах рокфор, и нам ли о его
источении говорить!.. Плесень рожает благородно
пеницилл, мукор плеслый, который
рожает неумолимо беззащитность
организма перед мерцающими ликами
проницающих его сонмов –"

"О не говори о грехах и возмездьях, Федр!
Плетенье этой двунитки едва ли зримо:
при долгом взгляде изнашивается быстро
изнанка глаза. Идеальные рыбы,
увы, водятся только в своем снегу
и не ведают вкуса яств – разве что запахи льда,
да и то –"

"Да. О да."

"Едва ли не всякое благо – в наказание.
Запахи единят нас, наши милые, недалекие,
наивные невесты-ангелы
сближают, о как сближают, Федр,
сближают, о ближе, о ближе, ближе, еще
о –"

"И все-таки Ганза... Не ты ли
впервые помянул... сомнительно...
ты
в географии слаб. Каналы, зелень...
каналы? –"

"И в истории."

"Да."

"Я слаб и в истории, Федр –"

"Да, слаб. Талант рассказчика ввергает
весь этот мир в пучину содомии, в слизь
настоящего: лучшие книги пишутся для самого себя,
и моя жопа – твое теплое, чистое зеркало –"

"Не хочешь же ты сказать –"

"Не хочу. Отведай этого сыра.
Бог запахов различных
предстательствовал перед
лицом Всевышнего за наше одиночество.
О не сравнивай это с игрою
в кости! скорее – с игрою в го.
Слышишь скрежет? это ржавое перо рвет бумагу
века – не страшнее и не острее, чем
твои пальцы скользят по твоему же бедру
порой,
белому. Век кончается. Запах уходит вкупе
с сыром. Помнишь, о чем мы, порознь, но в одно
и то же деление полдня, забыли –"

"О Федр –"

"Эти льняные детки... соломенные любови... надежды,
надежды... эти пунктирные стаи ворон... оса
гибнет меж наших с тобою чаш, на столешнице
зноя... эти поиски света – родины семисвечников...
это... всё это –"

"Федр. О Федр. Федр."

2

"– О Федр, какая
тишина нисходит...
И эти губы,
и живота мрамор,
и немая значительность
пифагореическая, –
твои ли, Федр?
Гелиотропы
никнут, касаясь
лезвий волос твоих,
и жук-навозник
по сини века
шар свой катит!
Федр, – о где ты..."

"– Мой возлюбленный брат, – на страже
у подножия багета, у края стекла.
Истекла моя память о нем.
Передо мной – шахматная доска, полдень,
надо мной – подножие ясеня,
вздымающаяся пена земли
ласкает мои бедра,
мои лотосные ступни,
я решаю этюд в два хода.
Плоскость доски прободали травы,
и вербеновый яд, и муравьиный мед
текут жилами стеблей, согревают взор,
гонят воск в сосудах, стирают штрих
грозных небес, бреннотканых ночных холстов,
испещренных проколами звезд,
путеводные нити свечей в ночи
путешествующих в Эреб
на широкой спине быка, елозящих
течью лона о терракотовый ворс;
этот полдень, и травы, и небо, – о!
за гранью багета теперь зима
моих линейных дней,
моя великолепная плоть,
металлические поля Воклюза,
слепое, багровое вдохновение мое,
мановения моих рифм, –
всё тебе, возлюбленный брат мой,
стой на страже, жди, – не дождаться, верь,
друг друга тем, кто был так похож
меж собой, как две капли страсти,
текущие из глазниц и
леденеющие в борее жизни,
тем, чьи взгляды слились в гудящий,
бьющийся тоннель
и составили систему итога,
как, огромное и ничтожное, зеркала
составляют систему, направляясь друг в друга.
Мы – отпечатки одних губ на стекле, но
в этот полдень тебе еще оставаться.
На плоскости доски
я двигаю незримую ладью –
и песок скрипит
под отрывающимся от берега.
Но сущее – только в терпении, брат,
ибо завещано и тебе
блистательное полуденное свечение смерти,
так несходной
с промозглой мерзостью умиранья."




Деянира в аду

В долгую минуту пред тем, как распасться на доли ничто, говорит Деянира:

Где я? Со мною ли
этот свет стекол, –
стеклянных предметов,
систем линз, лучей?

О как мне вольно!
Свет мой, уловивший
рыбку меня
удою веревочной,

из вод извлекший
за теплое горло.
Капли стряхну я,
чресла разверзну,

задымлюсь, просохну
под этим солнцем,
под стеклом лета,
пряну я мухой –

день мой бескраен.
Стеклянный мой, сущий!
Размытый, бархатистый
пикториалист-луч

чертит, дымяся,
по тебе, дагерротип-муж,
силуэт Деяниры:
обугленная, проявляюсь, –

станем едины;
сила твоя хоботом
в твое ж лоно входит –
то я, Деянира.

О твоя палица,
муж, о твои копыта!
На всё мы готовы
воссесть, деять фрикции!

Чую чреватость
и тяжесть плода!
Взрастаем с тобою,
муж, – в Единого!

Помаваю фаллом!
Регула сладостная!
Вечный посев мой
крови и спермы!

О я – муж и Христос мой!
Спаситель выпуклый!
Ты ли явился,
прободав небо тени?

Гвоздь, не ржавеющий
в креста вязких волокнах,
фалл несникающий,
погоняющий колесницу.

Это Пресветлый
Спаситель мой явлен мне,
что речет: "Я есмь утренняя
звезда, и первейшая".




Весной у окна, открывающегося в сад, в тот момент, когда пластинка остановилась

На иголку налипло пуха. Идиомы Пуленка исчерпаны, но в удаленьи
От слуха таки продолжается довольно подстрочный перевод
С герметического на вороний грай, на идиш, далее без конца.
Сферу за сферой сдирать с плода – это и будет весенним
Взглядом на плод.

Взглядом из окна на явление света без теней,
На единый язык деревьев, на очнувшийся ветер, мастурбирующий о ствол,
На пыль, обретающую на солнце одиночество и полетность,
Каковая – грех лежачего камня, уставшего от планиды своей,
На разорванный круг, хруст хрящей, бесцельную течку смол,

На пса-евангелиста, по кличке Белый Гиацинт, под окном
Сияющего самодостаточностью и изумрудами блох, помавающего лепестками ушей,
Готового к скорому отлету,
Вздев лапу,
повторяющего доктрину лотосным языком:
"То, что тает, теряет форму", и на комментарии к ней.

О время суток, когда в саду оживает мусорный ручей, и слишком освещенно в дому,
Когда пара перепелов-содомитов разрешается деревянным пасхальным яйцом
В гнезде, свитом в твоих волосах,
Ибо один да один здесь – не два, а дважды по одному,
Нет четности, тает горизонталь креста под всасывающим лучом;

О сад – как сама весна! ей имя – Несущий Свет. Юноша-идиот,
Прижимающий нос к поверхности стекла,
В сезонном экстазе высунув язык, ловит снежинки,
Повторяет ушедший напев и всё глядит и глядит на плод,
Не подозревая, что зима прошла.

А Один из Трех и не думает всё завершать.
Снимет диск со штыря (корни диска, вросшие во мглу,
Напрягутся и лопнут, не в силах тянуться ввысь),
Диск с точкою посреди; и перевернет опять,
И опустит иглу.




"Вавилон", вып.2:                
Следующий материал