Папочка Туаа случался по обыкновению початый, его брюхатую натуру потрясали алкалоидные последствия легкоумного Кофеина, окуклившегося дуновения Валааха. Кофеин выгонялся из одноименных зерен и был таков. Зерна же папочка, не будучи ортодоксом, вынашивал через семейный ход в пограничное бунгало, оставленное сюдаигуанскими марокками еще в Пасхальную эру. Папочкин папа был тогда еще аккуратным и заботливым игуанчиком и вовсе не напоминал вяленую морковку, и не скрежетал интеллипятные гадости, когда желтобрюхие юнцы пробовали его на прорезающийся клык. Потайной лаз был почетная реликвия Туаа и церемонно передавался из лапы в лапу, из надзора под присмотр, как семейственный Фикус националь.
Папочка Туаа, бывало, приволакивал тугое брюхо кофеиновых зерен и с разбега бросался в объятия агностинизма. Папочка начинал настырно привередничать, придираться к своему потомству, то бишь ко мне, Йоорку, к сестрице Бекаа, к братцам Ноому, Каабу, Ыееху, Леепсу и к остальным девятнадцати братикам, желтобрюхим, тепличным шалопаям. Приблизив к зрачкам, близолапо вглядывался в нас, выкручивая и приноравливая так и сяк, как бородавок каких-либо. Затем папочка разрешал нам удрать в папоротники, чтобы там бузить и гумозить, а его самого выворачивало начистоту. Туаа складывал отрыгнутые зерна египскою пирамидкою, простирался и помыкался Валааху, и в пасть не брал настырных кузнечиков до самого заката нашего африканского светила. Ночью предвкушалось изгнание Кофеина.
Кофеин, изъяснял нам папочка, теряя однажды бдительность, есть целомудренный, но въедливый спирит, расположившийся в зернах, как в отечественной дырке. Но авантюризм губит его. Папочка Туаа, после всех изнурительных пассов и провокаций, показывает ему такое, от чего тот не в силах усидеть и высовывает усатую рожицу. Самое кропотливое в затянувшемся флирте — это вовремя ухватить духовного бестию за левую ноздрю, иначе придется целоваться с родней, ведь общеизвестно, что все спириты, особенно мелкотравчатые, неизъяснимые чертохулы и сквернословы. И если их прикоснуться за какие ни пристало органы, кроме левой ноздри, то случится то, что произошло с обожаемым папочкой. В сумме духологии наш папочка был не промах, и, как бы играючи, крепко брал любопытствующего спирита за уязвимое место, да так, что тот и трех иероглифов не связывал. Но когда сестрица Бекаа вывихнула челюсть, интуитивно откусывая затейливую голову проползающего мимо нее ниггерла, папочка екнул, оконфузился и чуть было не лишился индуктивного мышления. Неделю провалялся в хвощах, зарывшись мордою во влажные мхи, и был сентиментален со своими чадами.
Эх Валааху всех игуан, он не выщербился, не выветрился, не округлил нас до сирот Гестаппских. Иначе бы мы точно перефукали всех кислых фикс, выгребли бы соседствующие семейства, искоренили бы последних эгоцефалов и баобаббов и умерли бы от недоумения, как благонервные Заавры после того, как улетучился их маленький Идиш. Архаические пожиратели хвощей, эгоцефалы, раздражали нас своими идиотскими притязаниями к побегу от разминающихся на свежем воздухе игуанов, а бесперебойно млеющие баобаббы — своей чудовищной тупостью и кротостью. Сигнал настороженности только тогда достигал их жучиных мозгов, когда их вялые окорока уже выпотрошены и поделены между завтракающими братцами. А фиксы, растолковывал нам папочка, суть злокачественная опухоль в яйце Великого тропического Умысла, азартная карма поддавков. Когда Валаах всех игуанов на третьем моменте своего Великого Умысла, вылепив опытного игуана Адаама из когтя правой передней лапы, вспотел и потянулся покурить, над ним свесилась пятилапая обезиана, собранная из подручных средств моментом ранее. И это преступное творение, не опознав своего дизайнера, справило на него свою первую нужду. Сакраментальное курево Валааха всех игуанов зашипело, и, сгоряча, Валаах оторвал от обезианы пятую лапу, приказав ей долго жить. Лапа зашевелилась, застонала и уковыляла, недовольно бормоча, в новёхонькие папоротники. Каким-то схоластическим образом эта клизма размножилась в неуклюжих и насупленных экземплярах, обнаружив которых, Валаах подытожил их как "фикс обыкновенных кислых". Адаам по напутствию Валааха, а иногда и ради собственной физкультуры, избивал репликантов эффектными ударами своего титанического хвоста. Но наиболее злоумышленная их часть все-таки выжила и даже потерпела участие в Дарвиновских всеафриканских Играх.
Помнится, эти фиксы, начитавшись ветхих эпистолярий и эпических скрижалей, нашего братца Ыееху безобразно задрали и изнасиловали воспаленной коммуной. А предугадывая последствия, использовали спирита Бензолика и умерли от непроходимого поноса коллективно. Папочка Туаа олицетворял собою гром и уподоблялся молнии, стойкая пена слетала из пасти его, и пузырился разрозненный озон. Мы ублажали его как приспичило, но что нам было натворить? Мы плющили и трескали улепетывающих фикс, числом более чем чешуек, но разве в этом трепет яйцевидного бытия, соль экзистенции африканской? У братца потерпевшего рыльце было в одуванчиковом пушку, он самолично этим слабоумным фиксам рябую задницу демонстрировал и чуть ли не Фрейда декламировал вслух. На всякого игуана довольно наготы.
Никакая Африка не припомнит сверхъестественного нахальства, нахалы тотчас обращались в горячее или в десерт. Приплелся я однажды с атлетического моциона, в брюхе вакуум, в черепе Клее, обрушился в интимное ложе свое. Едва смежил веки — чую придушенное сопение и кувыркание. Лапою во тьме поерзал — тьфу, склизь, фикса на ощупь. Вынул ее на лунное разглядывание, весь пристальный и суровый. Прихлопнуть, взвешиваю, сразу, либо вопрошать прежде. А та распинается: "О, замысловатый из любомиров, разрешитель кроссвордов, констриктор универсалий! О, какова неожиданность любозреть наследственную грациозность интеллигента в обрамлении дикоцветущих хвощей! О, брутальный игуан, глотатель промозглых кузнечиков!"
Подобная логика отсрочила летальный хлопок: "Чего же ты стяжаешь, маленькая дрянь?" (Тут закопан ажурный эвфемизм, ведь "маленькая дрянь" на гестаппо есть побратим "пятой колонны" и "тихого дома").
"О, неисповедимый господин, — визжала и скрипела кислая фикса, — хранишь ли ты почтение к кормчему игуану Пуушту, утопившему в своей эсхатологической моче виновную провинцию, когда достигло ушей его, что его земноводный братец Гоббс скрылся в чреве декадентствующего чудовища Тцекка? Если "да" присутствует в твоем безмолвном внятии, то нехай вся постылая Африка оперится сорным алоэ и нехай придет баобаббья диктатура, прежде чем единая чешуйка упадет с твоего мускулистого туловища!"
"Уж не атеистка ли эта кислая девственница," — остерегся я, вытирая ее слякотные кишки о дежурный листик. И точно, не успел я храпнуть, как возня и подбрюшное чертыхание повторились, иероглиф в иероглиф. Буквальная чехарда перестала забавлять меня, и, выудив новую пифию, я обаятельно поинтересовался, не встрепенуть ли меня подрядились. Но фикса возопила, как вещий кондуктор: "О, сберегатель африканского умосозерцания, о движитель поветрий и челюстей! О, щекотка и удовольствие стопе Валааховой! О, вивисектор эмансипированных зверушек, конкистадо..."
"Сыт," — зафиксировал мой печальный опыт, когда я отряхивал сплющенную размазню. Оскорбленная святыня сна пришла в неугодность, и мне пришлось соблазниться первобытной экзотикой в ближайших папоротниках. Остереги меня, Всерассудный и Всеконсервирующий, от недоумения, от поноса.
Братец Гоббс, воинствующий правозащитник, юродивый истец Валаахов, проглочен был опухшим Тцекком не из любознательности, а ради убедительности и находчивости партизанской мощи и славы Валааха. В чреве варясь и вращаясь в желудочных бульонах, ярый Гоббс блюл, тем не менее, четыре опоры, четыре невидимых миру столпа Валааховых. И, вследствие этого, как и подразумевалось, спасен был через служебное отверстие Тцекка, коий, устрашившись мочепотопа, пришел в нервную горячку и пожаждал облегчиться. Так случилось, что одновременно с заслуженным игуаном Гоббсом пищеварения избегли девять легендарных фикс, которых Гоббс не успел перекусить в брюшной суете Тцекка. Эти недоделанные были увеличены в ранг сливок Валааховых и считались неприкосновенными, пока маленький Идиш не смахнул их со своей африканской тарелки. А братец Гоббс, в увенчание братского подвижничества и в подтверждение презумпции Валааха, уморил Пуушта петлею Нестерова и отослал к Валааху. Тщание — оно и в брюхе тщание.
Однажды Ноом в каких-то тягостных испарениях инфлюэнцу подхватил. Вспотел, зрачки скрестил и жлобствует в затмении головном: "Развяжите, изуверы, папу вашу. Не губите мужика, дайте щей похлебать. Сами свой гальюн прилизывать будете, негоцианты, пшик вам. Живот ли возложить за алтарь, гопака ли заломить на вымощенной мостовой..."
Братцы шумною гурьбою набросились и давай его по черепку, а Ноом насморк разнюнил и ни в какую. Что за чушь репейная.
Папочке доложили. По сему поводу скликал наш папочка стихийное вече, велел нам напрячь свои интеллектуальные трицепсы, сообразить то есть. Но не состоялось у нас, братцы когти грызут, устыдились. Распоясался тогда папочка, хвостом оземь хлестнул, лапами землю африканскую скребет. А солнышко палит, родное, как из калашника. Возглаголил тогда папочка Туаа: "Чада мои! Маао, любимый мозоль и отпрыск Валааха, послан был, увитый плющами, к разухабистому семейству Морров, дабы в чувство их вернуть, дабы ввести в них четыре столпа и притянуть к лону Валаахову. Я зрю Маао, вот он крадется, крадется, суставы его скрежещут, и муххи свивают гнезда свои на голове его, но походка его неподражаема. Но чу! Сытая обезиана преграждает направление его, цепляет его за хвост и пытает с наслаждением. Но стиснуты намертво челюсти гордого Маао, лишь зрачки сияют гневливо. Итак, прокрался Маао к лежбищу Морров, а те в будуарах погрязли, совсем от лап отбились, саранчою и скорпиохами брюшины свои наполнили и долдонят от нерастраченного ума. Приметили Маао, скрутили его в свиное ухо, а он речь закулисную ведет о четырех столпах Валааха, о четырех причудах для образцового игуана: 1) Не ухватись хвоста своего; 2) Гляди скорее во внутренность; 3) Чешись, но не яростно; 4) Брюхо твое — не тамтам тебе. Толковый, однако, мордастенький. Поразилось семейство, поселилось в нем недоразумение, щекотка проникла в труднодоступные мозги его, и, в итоге, стали Морры блюсти что есть мочи, валаахобоязненно и яйцестрастно. Маао же был украшен как игуан рождественский, в кои-то веки умыт и отскоблен и употреблен в качестве агнца пассивного, жезла командирского, как уличный свиток Валаахов, как восторг, к передаче строго наказанный. Впоследствии сообразили Морры превосходнейший по игуанской доблести поход за когтем Валааха, что, по слухам, как бы стервозный сувенир, забыт был Валаахом в тудаигуанской провинции Йеем, с нарочной и тайной небрежностью. Заодно подвергли Морры сюдаигуанские и обратноигуанские земли, Мемфиск и Каарлы, подвергли когтям и клыкам. Выудили из Йеема старательно отполированную реликвию, обменяли коготь Валааха у раашнов на три фунта выпаренной саранчи, чтобы, подкрепившись, возобладать и Хараппой. А соседов своих, ниггерлов, просто на кактусы высадили, будто цветки кактусные. Вскоре вся туземная Африка обнаружилась под пятою и присмотром четырех принципов, а все любознательные игуаны подвигнулись к самопознанию и подкреплению четырем столпам. Ветхий, но боевитый папочка Морр начертал сии случаи в "Скрижалях степенного игуана Морра, семейство его же, провинция Гестапп". Разворачивая победное мышление, папочка Морр касательно припадков инфлюэнцы твердит: неумолимая лапа — самый поучительный знахарь для всякого игуана. Черпайте, чада мои, истину и метод..."
Папочка Туаа замкнул челюсти и повалился в хвощи, как бы впадая в миазмы истощенного проницательства. Братия наша затрепетала и, очертя головы, кинулась где-нибудь уединиться, опорожнить свои впечатления. А братец Ноом сам излечился подобру-поздорову и все юлил, чтобы мы его по междулапости не дубасили, но мы с цепи Валааховой сорвались.
Затем у нас Пржевальский ютился, раашн из Хараппы. Известный в провинциях приживала и испытатель игуанского терпения. Папочка у него сразу и заблаговременно ольховую ложку изъял, с хараппским вензелем. Пржевальский сначала кипятился, а потом ничего, раашная душа. Сестрица Бекаа к нему подбиралась, примерялась. Пржевальский ее под мышками щекотал, увещевал и расписывал, каковы у них в Хараппе тулуппы, самовалы, медведки с саалом. На качелях грозился покатить, артишоками насытить, за лапу держал и веками хлопал внушительно. Сестрица к обмороку подъезжала, но повода не уступала. А он ей песни насвистывал. В одной из песен поется: как приятен вечер под елабугой, какие замечательные папоротники, какой жирный кузнечик на подоконнике. Это хараппский гимн, исполняемый заутрене, соборно. В них очень сильная религиозность. Как бы не было плоше, Пржевальский избегнул в свою Хараппу, никого не расцеловав на длинную память. Сестрица Бекаа еще долго рефлексировала, испражняясь в места свиданий. Ведь мы, семейство Туаа, мнительны чрезвычайно, и, попробуй, откуси нам кончик — обязательно вообразим, что откусили кончику нас.
А главнейшие для нас искусства — то охота, то помыкательство. Было нам однажды коллегиальное взвихрение, как бы некий прыщик африкабельного ландшафта. Выдавливали мы как-то с братцами Каабом и Леепсом песочек в тени размашистого алоэ, тянули по очереди умственный кальян выловленного спирита Казеина, сочиняли стансы к папочке в духе свежего Йеетса. Всё в округе плавилось под нашими воззрениями и млело от тяготения к мудрости, даже кактусы выглядели респектабельно. Как откуда ни возьмись чужестранный игуан, по прикусу видать, из Каарлов, иегофф. Каарловский шпион с пыхтением вскарабкался на алоэ и завел сам с собою проникновенную беседу. Из достигающих нас отрывков и кусочков мы извлекли, что диверсанта-иегоффа именуют Гааблер,что лазутчика одолевает яйцестрастие по Уксусу, но что Уксус, пожалуй, весь вышел, и выйдет, вероятно, он, Гааблер. Гааблер источал потоки обиженного сознания и несуразицы, грозил бессильною лапой туда и призывал прямо. Он был игуан-в-себе и оставался непроницаемым для наблюдательности и опасливости.
Посочувствовали мы вредителю и выросли перед ним, как побеги бамбука. От избытка ощущений Гааблер свихнулся с алоэ и плавно спланировал на песок. Мы поклялись своим папочкой добыть Уксуса хоть из служебного отверстия самого Валааха. Гааблер, ничтоже сумнясь, хныкал об Уксусе, спирите в законе, циничном и игуаножадном. Кофеин, Бензолик и иные желтобрюхие восторги суть невинные и бездарные колпачки в сравнении с Уксусом, свирепым и круглоголовым. Уксус окуклился из пука Валааха и преобладает в самых неудобных и брезгливых африканских предметах, имея при сем единственную правую ноздрю. Так-то, проворчал Гааблер и рассеялся во внимании так же неожиданно, как сконцентрировался.
Ох, и запрягла же нас охота! Мы продефилировали беспорядочные окрестности, мы костенели в засаде под Каарлами, мы перепахали самое брюхо африканских прерий, мы вздыбили мароккские бунгало и депортировали кичливых аархов, до последнего колена вырезали бедуанское семейство и чуть было не подначили Йеем, когда тертого и негодяинского вида цыгуан с серьгою в ухе панибратски подмигнул нам.
Сговорились на окаменевшем поцелуе эгоцефала для (по словам цыгуана) Бриттанского музея игуанских искусств, недалече от Мемфиска.
Туповатая экваториальная луна завершала свою миссию, а мы с братцами восседали вокруг мешка, в котором подвывал и ёрзал спекулятивный спирит Уксус, и, скрепя челюсти, хранили невозмутимое рожа. Такого прессинга не вытерпел Уксус. Он вытворял всё, на что был хваток, всё, в чем могла проявиться его грибкообразная фантазия. Но на всякое беспочвеное проклятие он получал развесистую оплеуху от Кааба, на каждый изощренный букет ароматов он терпел автоматические побои от Леепса, ну, а если выхохатывал, как какая-нибудь сивуха, за воспитательную процедуру брался я, Йоорк. На четвертые сутки из недр мешка донесся писклявый и долгожданный, как подснежник, голосок чистого разума. Мы развязали горловину, а оттуда настороженно выглянул почти игрушка, благоразумный и опрятный спиритик, впоследствии наш фаворит и семейная душка. Наш коллективный помазанник, Уксус достиг позиции мелкого семейного деспота. Бедный Гааблер!
Великий тропический Умысел, соображенный резвящимся умом Валааха за семнадцать с перекуром моментов, заключен в скорлупу яйцевидного купола, оберегающего от бодающих пустот, от попрошайничества и жульничества. В сердцевине Умысла, будто публичная арена, установлена территория Африки, умилительная во всех протяженностях, лакуна мудрости и бесстыдства. По числу направлений (туда, сюда, прямо, тут и обратно) Африка распадается на пять провинций: Мемфиск, Йеем, Хараппа, Гестапп и Каарлы. Тринадцать игуанских очагов, тринадцать оазисов рассудка (по количеству клыков Валааховых) и 241 игуанское семейство под водительством 241 папочки (по числу чешуек Валааховых). Ради пропитания и прихоти в Африке резвится и тучнеет день ото дня прорва съестных провиантов (по массе рассуждения Валааха) и несчетная армада разнокалиберных спиритов (по числу дуновений Валааховых) для духовитого настояния и употребления. Ярость мыслительная Валааха приращивает ко всякому игуану крепость и доблесть поедать и подвергать африканские вещи.
Сама Африка подразумевает собою как бы брюхо Валааха, чья жирная буйность и непроходимое цветение достойны отдельных скрижалей. Четыре столпа, на коих покоится мякоть и твердь Африки, четыре лапы, укореняются в малоподвижной и апатичной личинке, из клапанов которой проистекает все необходимое для моментального игуаньего разума. Личинка эта, поименованная Хепсус, по малейшему отклонению Валааха испражняет из своего бесформенного вещества воздух, имена вещей и предчувствия. Валаах, собственно, производит цензуру ее колыханий, не допуская пустот и излишеств. Влажные корпуса шкодливых игуанов к концу африканского пребывания выдыхаются и съеживаются до масштабов когтя, после чего обретают летучесть, словно попугайские перышки. Эссенции тщедушных и тупиц всасываются в отверстия Хепсус для последующего переосмысления в дурные предчувствия и слова проклятий, а героические интеллигенции вдыхаются левою ноздрей Валааха и пасутся, беззаботные светлячки, в его ночном подсознании. Африканские светила, ночное и дневное, суть пара ноздрей Валааха, вдыхающая и выдыхающая, левая и правая. Дневная ноздря запускает ветры, санкционирует дожди, приписывает тварям и гадам подвижность и выдувает спиритов. Ночная ноздря Валааха всасывает события, случившиеся днем, благоухания и уменьшенные копии праведных и сообразительных игуанов. Умысел гениален в своей простоте, яйцевиден, поэтому агрессивность интеллектуалов африканских сохраняет изначальную форму яйца.
Вскоре следовал быть сезон дождей, неисчерпаемая кампания влаги, трактуемая в Каарловских ересях как "томление калошш". В самом деле, это сезон свободоначалия и ересиканства, когда столбы влажного нигилизма пересекают мою девственную Африку наискось; сезон, когда братцы помещаются в собственных норках и предаются меланхолическому дрейфу. В таких случаях я запасаюсь горстью оглушенных скорпиохов и в глубочайшей печали трескаю их, распространяясь мыслию по папоротникам. Вот, скажем, Мемфиск. В подпольном смысле я отчаянный мемфискоман. Тамошние араапы, в отличие от каарловских иегофф, невероятно рассеяны и переспрашивают братец у братца. Находясь в патриотизме и унынии, они как беспризорные бородавки без моей ласковой лапы. Я бывал там контрабандою, привозя с собою короба ужаса и высевая злаки паники. Я препарировал туземных ляугуш и убивал своей латынью. Возводил среди фикусов интеллектуальные куры, мною упивались, я насыщал воображение. Но папочка Туаа, разведав про мои вояжи, воспретил ригористически всякую самодеятельную гастроль. Папочка пригрозил, что единый Валаах способен направить героического мыслителя на лексические дела, на утверждение яйцевидности созерцания, на продвижение простых и радостных истин. Артистизм не претит Валааху, но в яйце Отечества. (Кому черепа отвинчивать, этим ниггерлам, что ли?!)
Ах, как степенно проносили мое размягченное над вытянутыми мордами араапов! А Бейкерру, араапскому папочке, я процедил: "Отойди, братан, не заслоняй светило знахарское!" А светило мое брюхо массажировал, и за ушами безусловно. Изыски!
Братцы мои и этим бахвалиться не могут. Братец Локк притащил из Каарлов выдолбленный череп головастика, сестрица Бекаа из Йеема — ничего, кроме рыжего поноса и мароккских идиом. Леепс и Кааб направлялись в Хараппу, но мимоходом казнили цыгуана и вынуждены были отпрянуть обратно. А остальные братцы далее нашего оазиса хвоста не высовывали, малахольные. Зато папочка Туаа — путник неисповедимый. Было ему указующее внушение от Валааха: обратить иегофф в простоту и отчетливость помыкания.
Иегоффы, как известно, сектанты самого горячего копчения. Если статистический игуан, помыкаясь Валааху, переворачивается брюхом вверх, чертит лапами воздушные иероглифы (в знак своей импотенции и испорченности) и клянчит у Валааха разных прелестей, то у иегофф всё гораздо замысловатей. За сутки до помыкательства иегофф нажирается всякого асурда: лебеды, хвощей, алоэ, мухх. Затем выпрыгивает с обрыва на песок, выдавливая тем самым из брюха студенистую и болотистую лепешку. Затем кто-нибудь по старшинству плюхается в эту лепешку и посыпает песком свою голову, насвистывая героические фрагменты из скрижалей. На певца набрасываются остальные, демонстрируя неравную эпическую битву, затем все опрокидываются навзничь и рисуют тайные символы, а ведущий начинает подпрыгивать, раскачиваться и подзывать инфлюэнцу в брюшины к своим соплеменникам, зовет Валааха размазать кишки по кактусам, умоляет спиритов одурачить и обвести свое семейство вокруг когтя. Помыкательство заканчивается тем, что самый младший вопит: "Блиц!" — и все стремглав улепетывают в папоротники до захода дневного африканского солнца. Такое беспочвенное помыкательство. Разумеется, у папочки всё из лап вон, он перецокал три иегоффских семейства безрезультатно. Засим папочка получил внутренний отбой и ретировался в Гестапп. Был бы смачный кузнечик, а брюхо найдется.
Как-то мне посчастливилось шествие степенных Заавров. Громоздки и трудны, Заавры всматривались учащенно в зияющие пустоты незрячими зрачками и басили, призывали хоть каплю Идиша. Ведомо мне, они миролюбиво пасутся ныне на подкорковых опушках под настоянием самого Валааха, однако пугающе. Заавры, истребители обезианских яиц, обладали тою неосторожностью ума, которая извлекла собою все перипетии Пасхальной эры. Обезианы, как общедоступно, склонны утащить рассеянное яйцо у иного неосмотрительного яйценосного, будь то ляугуши, муххи, игуаны или эгоцефалы. Обезианы неразборчивы и хватают всякое неопознанное яичко. Тем самым обезианы приучают вылупившихся к хаотичной обезианьей субстанции и восполняют свои пощипанные ряды. Уже приходилось отыскивать игуанов, обезианских выкормышей, такие игуаны не годятся даже на бутерброд. Сама Пасхальная эра выводит свою генеалогию из того случая, когда Заавры в обезианском гнезде удивились пасхальному яйцу. Обезиана-наседка оказалась раскорячена по древу, поэтому некого было вопрошать о происхождении сокровища.
Тугоплавкие Заавры все-таки высидели чудесную округлость, а когда вылупился маленький Идиш, влюбились в него без заднего рассудка, садомазохистски. Простобрюшные были нравы, мораль плавала на самой поверхности. Заавры пестовали и выначивали Идиша, а когда незрелый Идиш на первых Дарвиновских играх, не поперхнувшись, слопал тех своих соперников, которые не рассудили утаиться в папоротниках, Заавры явочным порядком возвеличили Идиша в свой пронырливый тотем. А сам Идиш продолжался неутомим и невдумчив. Он запросто ломал любому нерасторопному шейный хрящ, либо душил как головастика, его множественные папочки неоднократно отдувались за его проказы. Он возглавлял все доблестные вылазки Заавров и, в силу своей непредсказуемости и беспроблемности, был удачлив и добычлив. Слух о его неутомимости опережал его, Заавры еле успевали. Смута и брожение поселились в брюхах всех игуанов, и всякий фантазировал незваное явление Идиша и помыкался Валааху. Но врасплох обнаруживался Идиш, и начиналась игуанорезка и игуанорубка, воздвигались пирамидки вытянутых кишок и высевалась икра выцарапанных зрачков. Обезианы, помнится, коченели и околевали при одном напоминании его имени. На торжищах и пустырях бродила и хамила непойманная саранча, провинции таяли мороженым в одухотворенной лапе. К закату Пасхальной эры всех уцелевших можно было посчитать по когтям. Увидел сие Валаах и помыслил, что сие не в корысть ему. Выслал Валаах на голову Идиша пепел, вставил в пасть его алмаз и дохнул в него своим цианистым дыханием. Рассыпался душка Идиш, как утренний марихуан, выветрился к Валааху. Заавры от грусти кончились, но в игуанский менталитет намертво впечатался групповой психоз: "идиш-иде".
Помрачительнейший вопрос: какою оказией возникают яйца, содержащие в себе грядущих военачальников и интеллигентов. Мы вначале посчитали, что яйца должны логически происходить от телесного напряжения, от ландшафтной мускулатуры и обнаженного и выспреннего рассудка. Мы добровольно тужились, принимали бойцовские положения и брали просветительские образцы наизготовку, а яиц не выходит. Пожаловались папочке, как постыдно желтобрюхим без ноу и хау. Папочка порычал для традиции, но выговорил: "Кулебиаки, наука яйцевать."
Мы все ужаснулись, вздрогнули, но папочка нейтрализовал, потрепав нас за ушами. Папочка призвал к себе сестрицу Бекаа, вопрошает ненавязчиво: "Пояйцуем, брюхо нараспашку, лапы по швам?" Бекаа потупилась, сплюнула, не прицеливаясь: "Воля не ко власти, папа..." Прикусил тогда папенька сестрицын хвост, а Бекаа вежливо примяла в пасти папочкин. И, соблюдая геометрию, оба дуют, что есть духу, в хвосты друг другу. И подивились мы, как уплотняются, надуваются оба пневматически, чуть не лопаясь от яйцестрастия. Затем, в спешке, выпустили хвосты и закопались головами своими , с выпученными взглядами, в гремучий песок. Мы, благоговейные обозреватели, ничего не пронюхали, но отметили, что заодно с реактивным воздухом из обоих распрямляющихся брюх выползают уморительнейшие как вермишель казявки, выползают и сворачиваются в клубок. Из папочки высадились трое, а из сестрицы одна, поменьше. После выравнивания брюшных давлений папочка выкопался, встрепенулся, собрал казявок в лапу, послюнявил обильно и прокатил каждую по песку. Слюна ассорти с песком упрочнилась, и всякая казявка оказалась забаррикадирована в опрятной яйцевидной замкнутости. Спустя семнадцать моментов казявки обнаглеют и проклюнутся к бурной африканской хронологии. Самый невзыскательный шалопай, братец Круупп, был оставлен на страже яиц, а остальные привлеклись к практике кулебиак, к науке яйцевать, что пригрозило нам отощанием, но не отчаянием. Наше яйцесердие умилило папочку, сумма еще шишковатых потуг оказалась более двух на братца. После урочищ мы разбили и высосали свои проделки, а четырем назревающим братцам придумали устрашающие обезиан имена.
А вот с соседами своими мы сношениями не балуемся. Изредка лишь, ради чистой эмпирики, перебросимся парою булыжников. Цыгуаны суетны и внезапно реакционны, поэтому узелки мы запутывали головоломно. Выпустив кишечник какому-нибудь хаврику, мы обставляли проказу так, чтобы никакой рыльник не подкопался. Так, как если бы цыгуан самодельно, без желательной помощи, раскроился по швам от бестяглового недоумения, от собственных брюховитых страданий. Ниггерлы попадались нам чаще и представляли непередаваемое сочленение ветроуказательных хвостов и саркастических резюме. Их черепа бережно сохраняли подсобную влагу и мессианскую экспрессию вытаращенных зениц.
Репутация держателей надежной шкурки аарха подвергалась только благоговению. Аархи, удаленное колено Заавров, были внушительными, хотя и бесполезными выродками своих эпических предков. У папочки Туаа в распоряжении было две таких шкурки, и он многорачительно бубнил, что туааны гораздо мордастее. Папочка в этих взысканиях был наш интеллектуальная пуповина, как бы крепкой настойки бугор, бугай всех наших милейших братцев, не чаявших его. Он был средоточив и показывал виртуозность. Не стоило считать до одного, как раскоряченный маховик баобабба уже включался в излюбленную вегетарианскую диету. Папочка возлагал особые прожекты в области вегетарианства, ибо те имеют спиралевидные диалектические внутренности и перевариваются с облегчением. Горбатый акробата не разумеет.
"Проникнитесь!" — таков был наш охотничий спич (на гестаппо воспроизводило интуитивное "брысь на кичку!"). Но здесь папо...
P.S. Ныне, когда я корпею над приведенными скрижалями, ум мой вольноотпущен. Папочка в свите с моими братцами отправился к Валааху, в оазисе нашем восторжествовали йеемские бурры, разгильдяи и фурьеристы...
Кактус твою перекактус.
