1
Но вот под крышею двускатной
какой-нибудь пейзаж абстрактный -
стакан граненый на столе,
солонка, яблоко в золе,
расколотый орех мускатный,
взывая к первобытной мгле,
тебя задержат на земле.
Взрывающий пространство грохот,
и хохот, и орлиный клекот
волны на водной глади дня,
борьба, рыдание и рокот,
с минувшим чашу накреня,
в грядущее замкнут меня.
Пустых камней смещая груды,
идут сосуды на сосуды,
и снизу раздается звон,
и сверху застигает он
тебя врасплох, как стон Иуды,
которому дано узнать
в одном лице жену и мать.
Но вот в горниле очищенья,
избрав тебя орудьем мщенья,
судьба в десницу вложит меч,
приложит крест к губам, и речь
начнет свое круговращенье,
свой нескончаемый мотив,
навеки разум помутив.
2
Мотив кровосмешенья ныне
как воздух, как песок в пустыне,
как рыбою вода в реке
течет в зажатом кулаке,
минуя небо в паутине
и жизнь в рождественской муке,
мешает кости в игроке,
как Бог предметы на картине.
И вот, нащупывая тростью
пустую землю впереди,
идет слепой игральной костью
с чудесным знаком на груди,
и случай шепчет мне: "Иди
колодой карт за нищим следом,
твой жребий ясен, путь неведом".
3
Что выпадает на роду
нам на шестнадцатом году
в шестнадцати шагах от старта,
скажи, какая на ходу
тебе под ноги ляжет карта
моим косноязыким ртом -
крестовый ход, казенный дом?
Скажи, к пустому небу льнущий,
ведомый мною и ведущий
меня по лабиринту зла, -
зачем свисают зеркала
в пустой стакан с кофейной гущей
и в яблоке живет зола
и в лабиринте райской кущи
чужая сыплется мука
из новогоднего кулька?
Зачем в расхожих туфлях бальных
летит набор костей игральных,
иглою обнажая швы
судьбы под сводом головы
в тех городах провинциальных,
где жили некогда и мы
под тесной скорлупою тьмы?
4
Есть жабры дня у ночи в глотке,
в орехе есть перегородки,
как в раковине есть ушной
распад телесный и сплошной.
И грешник с сединой в бородке
и бесом в сломанном ребре
оставил ухо в ноябре
и слушает его биенье,
и кожи звук, и крови пенье
там, на дороге столбовой,
где ворон бьется головой
о деревянное растенье
затем, что свет моих очей
зажег четырнадцать свечей.
5
Их непрерывное горенье -
дыханье, осязанье, зренье
и выпуклый, как память, мозг,
и крови вкус, и слуха воск
дают рассудку озаренье -
идти по терниям огня,
чтобы в огне найти меня.
А путь ко мне лежит сквозь морок,
и не четырнадцать, а сорок
огромных стосвечовых ламп
терзают худосочный ямб
под запах апельсинных корок -
и вот уже повержен ворог
во мрак,
и некому помочь
ему в рождественскую ночь.
6
Нас часто мучит эпос смерти -
так в запечатанном конверте
в почтовом ящике письмо
лежит со штампом: "Ниоткуда",
но ты надеешься на чудо -
и вот к тебе идет оно,
минуя брод в двенадцать строк
через лирический поток.
7
А в пустоте, как на поденных
работах, в рабстве у небес,
звезда слепых и нерожденных
теряет свет, и плоть, и вес,
и, посылая излученье,
она свое предназначенье
исполнит, ибо мелкий бес
увидит, что горит лампада
там, в глубине, в преддверье ада,
у входа в новогодний лес.
В его просторной костюмерной
как маятник работой мерной
раскачивает вкривь и вкось
эпохи сломанную ось -
гример и парикмахер скверный
облепят рисовой мукой
парик под левою рукой.
И внешний облик монумента
войдет в пылу эксперимента
чугунными руками в раж,
и волосатый экипаж
с набором адских инструментов
рвет в хирургической тоске
чужую жизнь на волоске.
8
Нас всех подстерегает вера
потоком, падающим ниц,
как бы тройная атмосфера
толпой молекулярных лиц,
в спокойном воздухе лежащих,
то искаженных, то дрожащих
проникнет, как перед войной,
в пустую грудь, в объем тройной
пустого сердца в птичьей клетке.
Не бойся, ангел, адских мук -
лишь колесом из хвойной ветки,
крестом, составленным из рук,
квадратом ледяной бумаги
клубком неродовитой влаги
ты будешь принят, словно друг
ручья, текущего в овраге.
9
И, в смерти избегая трат,
ты сам себе - сестра и брат,
а в прошлом будешь телу сводней,
покуда дух у райских врат
в ночь Рождества из преисподней
алмазом в тысячу карат
горит, и сам себе не рад.
А я, расходуя детали
на прах сорокового дня, -
я знаю только то, что знали
другие люди до меня:
везде одни и те же цены
на совесть, муку и вину,
и где гуляют манекены,
там человек идет ко дну
и куклою летит со сцены.
А дождь, в свои текущий вены
не сверху вниз, а снизу вверх,
вдруг превратится в фейерверк,
когда с последнюю молитвой
на стол поставят чашу с бритвой.
10
Железо плавает нигде
несчастьем в никакой воде
в начале будущего года.
В снегу рассыпана колода,
и муравьями в бороде
застряли дамы пик и треф,
в тисках азарта одурев.
И бьются кости, как в падучей,
когда играет нами случай
и делает удачный ход
тобою в ночь под Новый год,
а мной перед чужим крыльцом
бросает карту вниз лицом.
Гремит, как конское копыто,
в цепи последнее звено,
и перед нами все разбито
и все водой унесено,
чужое смолото зерно,
чужое выпито вино,
и все минувшее забыто.
11
Когда б на святочной неделе
хлебов высоких не пекли,
когда б юродивые ели
касались иглами земли
не потому, что так хотели, -
а просто пальцы на руке
тянулись молча спрятать в доме
снег в ограниченном объеме,
шута в стеклянном колпаке,
вола в рождественской соломе,
Младенца в Божьем кулаке.
Ты без надежд на снисхожденье
в иглу двойную нитку вдень -
наивным будет утвержденье,
что Бог отбрасывает тень,
и ты пришей к себе без швов
бессмертной тенью наизнанку
сон "поклонение волхвов",
сухого хвороста вязанку,
который собрала сестра
для новогоднего костра.
12
И, вправив в перстенек мизинец,
опальный граф и декабрист,
аристократ и разночинец,
национал-социалист,
и православный, и католик
летят во тьму, резвясь до колик,
и снег сверкает, серебрист.
И лампой в зимнем интерьере
висит луна у входа в ад,
и длится в шутовской манере
шабаш, похожий на парад, -
смесь языков, мундиров тренье,
пустых голов столпотворенье,
а в центре Франсуа Виллон
стоит у входа в Вавилон -
Петра Великого творенье,
где Гоголь в форменной фуражке
с тупым фабричным козырьком
чужую водку пьет из фляжки
взахлеб перед пивным ларьком
в обнимку с областным царьком.
Он - писарь при военном штабе
и гений в областном масштабе.
13
Какая ось какого снега
вращает это колесо,
где все стоит во время бега,
все превращается во все?
Становятся губами уши
и из зрачка растет рука,
и мертвые взлетают души
из тел живых под облака,
и влага уступает суше,
и голос твой звучит все глуше
в стране борща и гопака,
где только ошалевший кочет
поет когда и что захочет.
Но мучимый сомненьем дух
в ночь Рождества - persona grata,
и геральдический петух
клюет двуглавого собрата,
и раздается волчий вой,
когда под стон и скрежет адский
на позвоночник азиатский
не лев с орлиной головой
садится, а сапог солдатский.
Поправ материковый щит,
погонами сияет обер,
и в кулаке его трещит
известка европейских ребер.
Под генеральским батогом
спокойней сон, сытнее пища,
прямее путь, надежней дом -
и вот огромным сапогом
парит, расправив голенища,
твоя страна и гонит прочь
тебя в рождественскую ночь.
14
А взявший посох homo dei,
беспомощен, и глух, и нем,
идет по пыльной Иудее
в печальный город Вифлеем,
и в небесах туман редеет,
и волосы его седеют,
и снег летит на провода,
как Вифлеемская звезда.
И во враждебные миры
летят бильярдные шары,
пока готовится к зачатью
тот, кто по правилам игры
письмом со сломанной печатью
лежит на письменном столе
подобно яблоку в золе.
Да, есть вне нас миры иные,
и мы живем, как бы двойные
сосуды, -
и внутри и вне
себя, и истину вдвойне
перетолкуем - лжи в угоду,
в воде мы угадаем воду,
вину почувствуем в вине
и в рабстве обретем свободу.
15
Вот так идут в огонь и стужу
босые толпы рожениц,
горбами животов наружу,
но внутрь поверхностями лиц.
Ни брату, ни сестре, ни мужу,
ни Богу, ни гонцу Его
они не скажут ничего.
Но кто глазное дно утробы
собою занял, как зрачком,
и смотрит каждой клеткой, чтобы
уже не вспомнить ни о ком
там, вдалеке, в зеркальном гроте,
в объятьях материнской плоти,
связавшей губы молоком?
16
Там, где над миром правит Хронос,
где жизнь мгновенна и бедна,
а смерть - как усеченный конус:
ее вершина не видна,
где, словно вымыслы, погасли
лампады в новогоднем масле,
как звезды снега в вещих снах,
и матерью положен в ясли
младенец в белых пеленах.
Где я среди пустых гортаней
стираю смерти каблуки,
роняю жизни девять граней
в сосуды, полные муки,
и вверх растет моя рубаха,
и я, как куст, расту из праха,
из собственной пустой руки.
17
Располагайся в отчем доме
зерном в случайной борозде,
держи пространство на ладони,
как свет, закованный в звезде,
чтобы подкова на гвозде
висела, но копыта кони
не стерли в беге и поклоне
тому, кто держит мир в узде.
18
Зависит все от освещенья:
калейдоскопом кинопроб
от Рождества через Крещенье
до положения во гроб
проходит жизнь,
и тьма былого
воскреснет только в свете слова.
Лишь в поздних сумерках сознанья
внезапно понимаем мы,
что слово есть самосознанье
луча, летящего из тьмы.
И все, что бедно и неловко
внизу, и сверху, и вокруг,
темно, как светомаскировка,
но собрано в единый круг.
И кто в рождественскую вьюгу
кричит подобием креста,
что каждому такому кругу
отверзнет кто-нибудь уста?
Все то, что ждет рожденья ныне,
для слога будет рождено,
в разбитом вдребезги кувшине
забродит светлое вино,
и будет выпуклый и зрящий
чужую нитку в челноке
нам непосильный, настоящий
огромный купол, говорящий
на непонятном языке.
"Вавилон", вып.4:
Следующий материал
