Вавилон: Вестник молодой литературы. Вып. 4 (20). – М.: АРГО-РИСК, 1996. Обложка Анны Акиньшиной и Ильи Васильева. ISBN 5-900506-46-0 c.76-80 /рубрика "Прощание с Вавилоном"/

ПРИРОДНЫЕ ВОЗЗРЕНИЯ СЛАВЯН НА ПОЭЗИЮ

Поэтическое творчество – это черная тьма.
Глухой переулок, тупик, коридор, лаз.
Заброшенный дом, покинутая деревня,
лесная чаща в беззвездную ночь, колодец на окраине,
мешок на голове (и удар); шкаф с нафталином (и бабай, яга, бука,
черная рука, незримо следящее из темноты оно).
Ему подвержены только одинокие,
больные дети, боящиеся дети, неполноценные, слепые дети,
дети с отнявшимися ногами, с врожденным пороком сердца,
дети, мочащиеся в постель во сне,
дети, в комнате которых вдруг погас ночник,
дети, выросшие без матери,
дети, проклятые детством, солнцем. светом,
воздухом, листвой, водой, бадминтоном, бегом,
смехом, – на тьму.

Ничего не видно ни позади, ни впереди. Но кто-то
заставляет тебя двигаться во тьме. Надо двигаться
в гипотетический перёд.
Найти аналогию
мучительности, томительности этого посыла
ребенок сможет, только если вырастет,
выживет, если – в редком случае – заведет своих детей
и – далее – внуков, и в семьдесят лет,
солнечным июльским днем, сидя в кресле в саду,
когда внук или внучка играют, хохочут, ловят жука,
потные, подбегут попить воды, ускользнут от ладони,
снова бегут, солнце, свет, – черная игла делает внезапный
прокол в светлом пузыре,
и все существо старого ребенка-поэта
вдруг сжимается в безысходности:
"Господи, бедный мой, маленький! не дай
ему упасть в колодец, обними его, не отпускай!
положи ему на лоб руку, будь с ним,
спой ему на ночь нестрашную песню,
будь с ним в его сердце!.." –
и самое, вроде бы, время выступить старческим негустым,
обильным слезам. Но слез нет, взгляд
каменеет, становится незряч. Он видит и не видит:
призраки чьих-то голосов – не родных, не тех,
чужих, – но надо идти вперед, ловить призраки;
ты ощупываешь шероховатости стен: что на них?
трещины? двери? ниши? барельефы письмен?
пусто́ты, где таится сладостный ужас?
не дотянуться; и ребенок поневоле,
движимый неведомым чувством,
удлиняет руку, чтобы дотянуться ею до верха и низа,
нащупать, уцепиться, сжать;
и удлиняет взгляд, ослепший от тьмы, чтобы как-то
протиснуться во тьме, туда, за поворот коридора,
и дальше, чтобы увидеть невидимую дорогу.
Он пытается удлинить себя до тьмы. Это есть
написание текста: победить тьму, самому став ею.
И ничего белого – бабочки, призрачной лошади, полуто́на,
луны, фосфорического ветра, – в черной, окаянной
реке поэзии,
устремленной к незнаемому, несуществующему свету.




РАЗДАЧА СЛОНОВ НА ОСТРОВАХ

От пуэрториканского танго кровь густа, как мармелад.
Робинзон млеет, подвывает, целует
заусенец на заскорузлом пальце ноги! сегодня он –
крестный отец новой островной литературы.
Счастливый Пятница кланяется
в сторону аплодисментов моря,
неуклюже шлет воздушные поцелуи чайкам,
крабы лезут на сцену со смущенными букетами
соленых соплей: Пятница нынче – букер!
Он держит в охапке огромный лиловый грант.
Пятница – поэт, сегодня он чувственно взбит,
как коктейль "Эль Чокло", даже
соломинка торчит из середины паха!
А Робинзон, пританцовывая, одной рукой
всё нежит транзистор –
"Герл, Дон▓т Край Фо Луи!" –
одновременно обходя счастливую мать с тыла;
в тени кокоса крещение:
бородат и желтозуб, страстен, как
верблюд Иоанна Баптиста, седой Крузо
благословляет крестничка, одновременно
присасываясь к молочному шоколадному сосочку
молодого мазера-стилиста;
сок словесности! всё целомудренно;
о если б, молит Пятница, праздник поэзии
и выдачи премий никогда не кончался! помоги, Господи!
а Робинзон, кружа в танго транзистор – это
единственное бремя белого человека здесь – учит:
а вот так, вот так, сынок! ты ж новая гордость слова!
намажь-ка молитву погуще
кокосовым маслом – и Богу в ухо! и туда-сюда,
туда-сюда! в извивах танго! вот так!
а Бог, красногубый и черномазый, хихикает:
мол, нынче на этих островах дух
творит, где хочет.




ГЕТЕ

Я с жаром вскричал: "О, но как бы
я желал быть долго
молодым, молочным! желал бы, чтобы мое тело
не таяло, как ледяной кувшин,
полный пылающей ртути!
душа разъедает мою плоть! как хотел бы
я быть в семьдесят, скажем, два бодрым
и подвижным тайным советником, пылким влюбленным, –
как Гете!"
Ты усмехнулся: "Увы, мой друг, но ведь
ты поэт. Что ж ты хочешь –
это поэзия тебя сжигает.
Тот, кто не пишет стихов, живет прочно
и деятельно, как мельничный жернов,
в глаза не видевший зерен.
А что такое Гете!
если бы он занимался писаньем –
вряд ли бы прожил так легендарно долго.
Его спасение было
ведь в том, что он не написал ни строчки, –
не правда ли?" – и ты поднял глаза.
Я замер
в ужасе. Комнату тронуло
и обнесло, как суеверную голову.
Воздух повосковел. Свечи,
как пальцы еретика, вспыхнули сами собою.
Бокал с вином неуверенно покачнулся
и полетел со стола. Всё время, пока он падал,
ты смотрел на меня (ухмылка –
как бельма полночи, прильнувшей к стеклу снаружи), и более
не говорил ничего.




АКТЕОН

Сегодня, знаешь, в полночь время
закончиться также и февралю.
Так всё сидишь у моего окна, говоришь и говоришь,
кухня полна дыма, а сквозняки нашего времени
давно клонят меня в мерзостный сон,
но всё же лучше, когда ты неподалеку: по крайней мере,
хоть не будешь мне писать своих безвкусных писем
на рыхлой тетрадной бумаге шариковой ручкой,
на горной тропе следования которой
то и дело срывается в белое, в пропасть раздражающего
то гласная, то запятая, то жест почерка.
Еще одну можно? – можно, можно.
Тебе (но только
пока не кончился февраль!) пока
все можно. Пока молчит за окнами ночной город.

Конечно, я наизусть знаю
все твои новости: и что за тобою не следует мода,
и про промежутки редких рекламных пауз,
и про это ("о,
в нем еще больше вкуса!"), и про бесстилие силы,
и как двое поздравят с двадцать третьим, ан пятеро –
тут же с восьмым марта ("сознание клипа, хоум видео вита!..");
конечно, конечно, расскажи еще раз. И еще.
Так беседуют в последнюю ночь февраля
два друга, два человека, человек и демон, олень и безногий.
Скоро утро (еще, нет? ну, как хочешь,
да, конечно, и я тоже).
Ну, ты побежал? беги,
беги же (там, за окном, за каменным горизонтом наших встреч
и голых пространств бетонных бытований, – гон, вой; цитата: "Это
не волк, это что-то другое воет"),

Я провожаю тебя на ветреном,
всё еще снежном крыльце, молчу, долго смотрю вслед,
зябко кутаюсь в доху, всем телом вдыхая (нос в воротник)
неожиданно – на воздухе – резкий, терпкий
аромат псины.




* * *

К Ф.М.

Состязание, начавшись в Блуа,
продолжается в этих пустотах.
Тут сладко ели, сладко, сладкой слюной
полон был рот, и сладкие песни ангелы пели нам.
Здесь были зубы когда-то. Ныне
сгнившие десны доро́г ноябрь заморозил,
и тополи – словно иссохшие нервы
среди корней времени.
Все, кто здесь жил, кого ели, – умерли, но
обещали вернуться. И вот они возвращаются; всё
теснее, теснее здесь. В аду не так тесно.
Рефлексы жевания живы еще, – чувствуешь?
Впрочем, мы не здесь родились, в перечне
участников состязания наше место одиннадцатое,
и мы вполне можем эмигрировать
из жующей провинции туда, на острова.
На острова! пока они состязаются и
жуют, жуют. Пока друг друга
сонмы жуют.




АРМАГЕДДОН

И так стоят друг против друга,
молча и неподвижно,
и всё не начинают.

И вряд ли начнут: все силы
были израсходованы на подготовку к этой битве.
Остались только добро и зло как таковые.
Вон, взгляни, их до сих пор видно,
и даже отсюда – никто не шелохнётся. Ветер
шевелит обвисшие хоругви (что достаточно странно:
откуда бы взяться ветру
в абсолютном пространстве, где нет воздуха?).




* * *

Еще один, последний стихотворный текст, –
девятнадцатый в ряду последних. Ряд
удаляется от меня в перспективу пустоты: молча,
терпеливо стоят друг за другом,
словно бледные, слабые, серьезные дети-беженцы
в очереди к окошку: вот-вот
отворится, и Армия Спасения Ночи
начнет среди бездны
благотворительную раздачу хлеба и слез.

маленькое окно на ту сторону: там,
за туманными искаженьями, – предполагаемая родина.
Когда я слышу звон, треск лопнувшей струны в моем сердце,
я знаю: это там, на родине,
еще один мой друг и читатель, никогда обо мне не подозревавший,
забыл меня навсегда. И – вот – еще один. И
еще.




"Вавилон", вып.4:                
Следующий материал