Вавилон: Вестник молодой литературы. Вып. 5 (21). - М.: АРГО-РИСК, 1997. Обложка Олега Пащенко. ISBN 5-900506-67-3 c.61-66 /раздел "Впервые в Вавилоне"/

BEAT

Когда ты поёшь, Джин, я не знаю, Джин, что-то и где-то
находит точку опоры, нет, Джин, я вру, какую там точку,
всё на хер слетает куда-то, понимаешь, Джин, на хер?
Если б я мог объяснить, не словами, фигурами,
я не знаю, ромбами там, треугольниками, кружками,
какой-то абстрактной белибердой, но и это не то всё,
Джин, не то, всё, что я говорю и рисую, не то,
ты же видишь сама, когда ты стоишь, Джин,
вполоборота и касаешься горловиной желтого свитера
облезлой побелки, нет, наклоняешься, нет, садишься на корточки,
смахиваешь пурпурный пепел с коврика, я,
я зеленею, Джин, я не верю, Джин, что такое бывает,
я не верил в такое и не верю поныне, это не вера,
это мука, ты же видишь, Джин, когда ты поёшь, Джин,
я вижу, что ты это видишь, ты видишь, что
я вижу, что ты видишь это, тебе виднее, чем мне,
я вижу, Джин, вижу, но не понимаю, не могу объяснить.
Я боюсь умереть, не поняв до конца, что́ ты видишь,
когда ты поёшь, Джин, в себе, и вокруг, и во мне,
когда ты сдуваешь с коленки, нет, с коврика, нет, жмешь мне руку,
уходишь, ложишься, просишь меня, сосешь, надеваешь трусики, Джин,
что́ ты делаешь, Джин, я уже не могу отделить одно от другого,
когда ты блюешь, Джин, на заре, с причала, и чайки орут, ты поёшь, Джин,
но когда ты поёшь или ешь, я не могу ни есть, ни молчать,
я бормочу без остановки, не отрывая взгляд
от своих перепутанных мыслей, я глохну, когда ты берешь эти ноты,
выше уже нельзя, Джин, ты же знаешь, нельзя, Джин,
чту ты делаешь, Джин, ты хотела просто попеть,
я сейчас сдохну, заткнись, Джин, Джин, пой,
я не слышу тебя, не молчи, да сними этот свитер, Джин,
громче, в самое ухо, все шестерни ахнули разом,
только не останавливайся, пожалуйста, Джин,
ближайшие несколько эр, прошу тебя, Джин,
ближайшие несколько дней, Джин, несколько вздохов,
ори, Джин, ори тихо, чтобы слышал лишь я один,
когда ты поёшь, Джин, когда ты поёшь вот так, века напролет,
когда ты поёшь, Джин, поёшь, когда, я чувствую,
всё, всё уже на своих местах, Джин, когда...




* * *

О нота чистой безысходности,
ты вновь ласкаешь чуткий слух!
Ведет меня по краю пропасти
неторопливый русский слог.

И льется музыка дремучая
на обессилевшую плоть,
и Бог не упускает случая
мне сердце бивнем проколоть.

Судьбы моей глухой метелица,
как у тебя в сенях темно!
Моя ручонка не осмелится
швырнуть снежок в твое окно.

Мы с онемелою Природою,
как безрассудные враги,
друг другу барахлишко продали,
а смерть в чулке приберегли.

И тяжемся, и не надеемся
когда-нибудь кольцо сломать,
и кто из нас скорей опомнится,
тому до века воевать.

И лязгом встретит нас и бурею
неугомонный судия,
в деснице темной - лапка курья,
а в шуйце - бубен и змея.

Не испугают, не обрадуют
нас ангельские голоса,
и встанут хмурою преградою
меж нами зимние леса...

Звени, звени высокой нотою,
тяжелая моя струна,
покуда пряха за работою
и пряжа, словно вздох, страшна!




* * *

Прислушайся: душа твоя нема;
не достучаться, не прорваться к слову.
Рукою вялой пишется роман,
плетется день лошадкою соловой.

И взгляду зацепиться тяжело
за кончик примелькавшейся детали,
в душе так пусто, что почти светло,
и смерть близка, как профиль на медали.

Меняются местами города,
меняются герои адресами,
а ты, душа, молчишь во мне всегда,
так, словно я с тобой, но ты - не с нами.

Тебе не трудно целый век молчать,
тебя ни бог, ни музы не тревожат,
твой кубок полон и едва почат.
Ты хочешь угостить, душа? Кого же?

Веселый гобелен своих обид
я в изголовье расстилаю на ночь.
Когда я сплю, моя душа не спит,
не спит, когда весь мир и ду́ши -
                                                        навзничь.

Мне неуютно с нею в тишине
смотреть на белый бюст самоубийства. -
Зачем ты так давно живешь во мне,
как кельтский знак в блокноте арабиста?

Я напрягаю зрение и слух,
я чувствую, что может получиться...
Но в теплые запястья милых рук
одна лишь кровь и тишина стучится.




* * *

Слава Богу, есть еще нечитанные книги
и цвета, к которым сердце не привыкло.
Замки на мысу, сукно, миндаль и блики,
города в мостах или соборы в иглах.

Давняя тоска свой блеск безмолвный ширит:
мечущейся точке не объять пейзажа.
И, под умный стук пенендзовой цифири
вглядываясь в мрак, мы видим место наше.

Мы не рвали книг, картинок не копили,
наша вера хрупче и сильней бумаги:
видишь, как текут в Ла-Манш автомобили,
как смывает снег огни родной Гааги?

Мы вернулись: стол накрыт, но стены голы;
тема разговора ускользает... Слава
Богу, что туман спускается на город,
и ночная мошка гибнет величаво.




СКОРБНАЯ ПЕСНЬ

Из Юсуфа, Принца Фиванского

Нахохлилась ночь голубкой чернявой.
...Мысль твоя обо мне как пух.

Сердце твое в пустоте и в тиши,
мое имя вожжено ему в мышцу.

Муки, на кои ты щедр, щедр,
прокрадываются ко мне.

И сладости, слепо ища тебя,
натыкаются на мою булавку.

Так и несу я гербарий дней
далее, в мир.

Оцепенеть бы, сомкнувшись с тобой:
две черточки на циферблате.

Тс-с! дольше молчать, поцелуи
осиянных губ, любведлясь.

Больше пускай не светает в мире,
где юность костыль раздавил.

В височках твоих
райский тик затих.

Утонувшие в печали вольны
солнце в холст дня вписать.

Равно и скорбящие -
облагородить мерцаньем лики.

В засмоленной облака чаше
набухает лунная почка.

...Мысль твоя обо мне как пух.




ШЕНБУХ. НОЧНАЯ ЛОВЛЯ

Да всплески окровавленных шутих
на удивленном лбу подростка.
И столько в деревах земного лоска -
листов волшебный тик.
Гравюра неба, как ночной колпак,
вращается с кроватным скрипом;
у подбородков столько алых скрипок:
их вздох иссяк.
Над озерцом дымки сияний фейных -
тоска, хоть плачь:
мрачнеет фосфор звезд над черепицей дач,
над черным золотом кофейни.
Счастливцы разбредаются впотьмах,
их поцелуи - камни в воду.
По зыбкому речному переходу,
с сачком в руках. -
Какие мотыльки в разгаре ночи? -
Молчи! Таких - ты не видал:
крыло - один сверкающий овал
и россыпь точек!.. -
И достает лиловый коробок
из-за корсета,
затем, смешавшись: "нет, не эта", -
носком - да за сучок.
И мостик вдруг - кувырк - ночные брызги,
и бабочка - одна из них,
за рощей - всплески окровавленных шутих,
хлопки и визги.
Плывем и выплываем, так мокры
и столько злости друг на друга -
очарование бессмысленного юга,
жары, жары.
Тропинка прямо к жерлу пикника:
лампы на кленах,
пятна огня на уголках клеенок,
на уголках. -
Вы чем же были заняты? - (Как жаль!) -
Овальных бабочек ловили... -
Нас вмиг простили, ах как жаль, простили.
И ночь - была ль?




29-Я

И под конец скачусь до русской буквы "Ы" -
одной, не расплескавшей нежный кашль Китая,
        в странах едоков раскладки таковы:
все буквы исчезают, потея, дуя, тая.

Картавя, хорохорясь, делирий от Кирилла,
какому психиатру этот глюк смирить?
Бедняжка Орфография, чего ты накурилась -
я тоже только это могу теперь курить.

У книги нет начала, вначале - середина,
и русским языком герой разовладел.
Он говорит:
                      "O. K.! I▓m ready for a dinner"
и снова говорит:
                               "I▓m happy. Very well."

МИЛАЯ И. Милая И., я в это не верю! Вы всё еще с нами! Как я забуду обманчиво-мшистый, крапивный взгляд убегающих глаз, в котором сладко клубится терпкая укоризна! Как я забуду ваши губы! Они были всегда так пресны, их всегда хотелось еще и еще. Целуя вас, я испытывал напряженное нетерпение и нескончаемое разочарование: ну когда же соль, когда же сахар? Нет и нет, ваша слюна никогда не имела вкуса. Я сроду не едал таких блюд... В минуты близости вы всегда смотрели мимо; вам не хотелось ничьих глаз; казалось, вы хотите поскорее встать и подойти к окну. Смотреть на грязные зимние пароходы, жемчужные дымы, снасти, сверкающие, словно свежесклеенная паутина, не замечая той теплоты, которая медленно, но неумолимо разливалась внизу живота, отвлекая, опять и опять отвлекая. Вы кривились от прикосновений и объятий; вы словно бы говорили: "неужели так надо?" Вы не запрещали ничего, но всё именно "сносили", "терпели" и вздыхали. Боже мой, как вы вздыхали! Не от истомы, не от наслаждения, не от усталости, не от раздражения, нет. Ваши вздохи были воздушными вехами, эфирным пунктиром, которым вы обозначали свое извиняющееся существование. "Неужели мне надо быть?" - звучало в каждом негромком вашем полувздохе-полувсхлипе. Но это не был вопрос обиженной старой героини; это был голый интерес трехлетней девочки, которая ненарочно запускает ручку в пушистую папину гроздь и мимоходом удивляется: зачем это здесь? Вы не знали, зачем я с вами, зачем я так хочу для вас добра, зачем вообще нужно вам добро. Теребя своей хрустально-невесомой ладонью моего воспаленного, взмокшего бобра, который только что выскользнул из вашей тесной и послушной норы, вы думали о чем угодно, только не о нежности; вы вдруг бывали грубы и спохватывались лишь тогда, когда я попискивал от боли. Я часто заглушал в себе приступы внезапной злости. Я знал: убей я вас, вы этого даже не заметите. Вы не "мучили" меня; это бессмысленное слово. Вы меня глодали! Я, обглоданный, хватался за ваше ненужное вам тело, за все его выскальзывающие полусферы, впивался ногтями в его дурную мякоть, грыз просыпавшиеся волосы, я ловил вас, держал в сжатых кулаках, хотел смотреть вам в глаза и никогда не видел ваших глаз, я смотрел в вас через ваши уши, через ваш рот, через ваш измученный, развернутый розан - я хотел видеть вас, а видел только ваше тело, которое не хотело меня, целиком отдавшись в мою власть, отдавшись из равнодушия к добру и любви к трубящим пароходам... Вы не ушли, И., потому что вам неоткуда и некуда было уходить. Да вас и не было никогда с нами. Я выхожу на холодную пристань и, едва заметно вытягивая губы, шлю торопливые поцелуи мертвенно-красным рыбачьим шлюпкам, угрюмым клочкам выцветшей черной темперы в безлюдном сыром небе и тебе, моя любовь, но не вам, не вам, милая И.! Я люблю мокрые доски, люблю железо: если тесно прижаться к нему, оно нагреется и согреет тебя самого. Любовь можно только надышать, хотя бы в горсть, хотя бы в платок, в полу плаща, просто в небо над океаном. Я боюсь идти вместе с вами, милая И., но я иду за вами, за вами. "Вавилон", вып.5:                       Следующий материал