Все мы знаем, сколь многое наболело в делах перевода с языков братских республик, много пишется об этом в "Литгазете", в журналах, говорится на разных совещаниях. Но заботы этого перевода обсуждаются как-то отдельно, в отрыве от всего, что накоплено в переводе с языков западноевропейских. А ведь так сложилось, что в нашей стране перевод с языков народов СССР исторически моложе перевода с языков западных: его бурный расцвет начался, в основном, после Октября, тогда как перевод с английского, французского, немецкого старше на век-полтора. У колыбели его стояли титаны: Жуковский, Пушкин, Лермонтов.
        Так чего ради переводчикам с языков наших республик заново открывать давно открытые америки, заново изобретать велосипед? Почему бы не посмотреть, что доброго накоплено в хозяйстве старшего брата? Ведь накоплен огромный опыт, как хороший, так и дурной, от которого не грех оттолкнуться. И тогда немыслимы станут несуразицы, о которых так много и горько сейчас говорится.
        Ведь и глазу стороннему ясно, что не все ладно. Не знаешь, скажем, армянского, понятия не имеешь о подлиннике, а в переведенном романе наталкиваешься на такое:
        "Сердце мое облегчилось"; "Когда преодолеешь такое расстояние, где-то оставляешь часть своего горя и дальше уже идешь, немного облегчившись"; о старухе: "Пускай поплачет, облегчится"; и, наконец, о балконе, с которого ушла в дом толстая женщина: "Балкон опустел, облегчился, похудел..." Ясно же, переводчик не знал или не чувствовал разницы между русским глаголом "облегчиться" и оборотами на сердце полегчало, стало легче на душе, идти налегке. (Здесь и далее разрядка моя – Н. Г.).
        Лишь один пример – а сколько их! И как часто количество переходит в качество, разрушается вся художественная ткань.
        В старину, как правило, за перевод брались те, кто не просто знал русский язык, но владел им творчески. Наравне с переводом в ходу были сочинения "по мотивам", подражания, переложения. Конечно, Крылов не просто пересадил на русскую почву Лафонтена, и Пушкин не просто пересказал Шекспирову "Меру за меру" – это истинное творчество. Однако в прозе, случалось, дело доходило до крайней наивности. Иному переводчику мало было окрестить Джона или Жана Ванюшей, а Мэри – Машенькой, он и всю обстановку, весь фон и тон чужестранного романа перекраивал на хорошо ему знакомый российский лад – не то ли подчас и в наши дни проделывают иные переводчики!
        Не слишком вдавался в тонкости быта и бытия, описанные, скажем, Диккенсом, широко известный Иринарх Введенский. Он переводил много, легко, он превосходно владел русской фразой, многие из нас в детстве узнали и полюбили Диккенса именно в его переводах, и все же то был не совсем Диккенс, не весь Диккенс: немало там было опущено, немало привнесено отсебятины, пусть талантливой.
        Так вольно, что-то неясное для себя опуская, что-то переделывая и дополняя по своему вкусу, переводили и полвека спустя после И. Введенского, и еще позже. Многие из переводчиков XIX века обладали богатым запасом незатертых слов; зачастую блистала находка, радовала ясная, свободно текущая фраза. Уровень переводов был очень разный, слишком многое, разумеется, зависело и от одаренности переводчика, и от общей культуры. Стоит назвать трех женщин из семьи Блока – Бекетовых, сам Блок вспоминал, что его бабушка переводила больше ста печатных листов в год!
        В таком духе иногда переводили у нас и в 20-е годы. И нередко то были скорее вариации на тему подлинника. Но можно ли назвать все это, допустим, "школой" Иринарха Введенского? Нет, это не была школа, теоретически прочно обоснованная система. Для большинства, если бы их подход выразить словами, переводить означало: пиши как пишется, как ощутилось, сюжет передан по-русски, текст как-то звучит, и слава богу.
        Все это не могло не вызвать противодействия. На смену наивной вольности пришла жесткая, буквальная точность, дословность. Нередко и в старину переводчик считал своим долгом передать подлинник слово в слово, однако, если чутье подсказывало, что от этого фраза становится неестественной, неживой, он от такой истовой точности отходил. Но для этого надо было обладать слухом и душевным, и музыкальным.
        Когда краткость английского слова оказывается для переводчика важнее красок, это страшнее всего бьет по переводу стихов. Пресловутые эквиритмичность и эквилинеарность – возлюбленные божки теоретиков – нужны и важны (сонет нельзя ни сжать в 13 строк, ни растянуть на 15), но беда, если они противоречат самой поэзии. А когда буква ставится превыше духа... Попробуйте произнести такое и таким проникнуться:

        С тех пор, как брат баб этих возвеличил...

        Будто топором нарублено! Или еще так:

        Надеюсь, он не выживет; но прежде
        Пошлет на почтовых он брата к богу.
        Я ж к Кларенсу вражду его усилю...
        ...А там бог приберет и короля
        И опростает (!) в мире место мне.

        Или еще:

        Мной муж ваш не убит.

        Все это из "Ричарда III" в переводе А. Радловой. В 30-е годы она перевела еще многое из Шекспира, кое-что шло на сцене – жаль было актеров, вынужденных все это произносить.
        Но и прозу убивала эта деревянная, формальная точность. В те тридцатые годы в теории и на практике принцип безоговорочной точности утверждал Е. Ланн. Ему и его школе мы, увы, обязаны переводами нескольких важнейших романов Диккенса, поистине загубленных на корню: фраза воспроизведена как через копирку, суха, невнятна, весь ее строй, порядок слов – тот же, что в английском, начисто чужд русскому языку, дик для нашего слуха и глаза. Чужда интонация: не там оказывается смысловое и эмоциональное ударение. Да еще рябит в глазах от принципиально не переведенных, будто бы и непереводимых или сохраненных "для колорита" слов – всякие гиги, бидлы, атторнеи, солиситоры требовали несчетных скучных сносок-примечаний, – а ведь прежде всего для детей в таких вот переводах издавались "Посмертные записки Пиквикского клуба", "Приключения Оливера Твиста", "Дэвид Копперфилд" (как ни печально, они же вошли и в собрание сочинений). Знаю, видела не раз: у ребят возникало стойкое отвращение – не просто к переводам, а уже и к самому Диккенсу, они уже не верили ни в доброту его, ни в юмор, ни в то, что он стоящий и настоящий писатель.
        В сущности, практика такого перевода высмеяна задолго до появления теории Ланна. Сколь ни обидно это для формалистов, проповедников буквальной точности, их предшественницей была... прелестная розовенькая мадемуазель из незабываемого рассказа Чехова "Дорогие уроки". Полезно помнить, с какой милой непринужденностью переводила она на всех парах слово за словом (это ведь так нетрудно): "О, молодой господин, не разрывайте эти цветы в моем саду, которые я хочу давать своей больной дочери..."
        Непостижимо и весьма прискорбно, но к буквальной, мертвящей точности кое-кто возвращается и сейчас. С одной стороны, это люди неумелые или не слишком добросовестные, кому проще заниматься скорописью, чем вдумываться в подлинник и искать ему полноценное, а не формальное выражение (перевыразить – повторю необыкновенно емкое и меткое слово Пушкина). С другой стороны, то же проповедуют некоторые теоретики, нередко люди других профессий, к переводу прямого отношения не имеющие.
        А ведь с первых же шагов русского перевода люди вдумчивые и добросовестные искали истину посередине: между буквальностью и вольностью. И, если вглядеться в предисловия к переводам крупнейших классических произведений, где переводчики пытались формулировать свои принципы, в них сперва робко просвечивает, а потом все настойчивей утверждается слово верность.
        Небольшой томик необычного формата. Шершавая бумага, непривычный шрифт: коренастенькое Т на трех ножках. Первый русский перевод "Гамлета", Санкт-Петербург, 1828. Эту книжку мог держать в руках Пушкин. Русский первооткрыватель "Гамлета", совсем молодой Михаил Вронченко, пока еще скромно укрывшийся за инициалами М. В., излагает правила, какими руководствовался при переводе. Среди первых: "Переводить... сколько возможно ближе к подлиннику (не изменяя ни мыслей, ни порядка их)... в выражениях быть верным..."
        А в 1901 году прекрасный переводчик старофранцузской "Песни о Роланде" Б. Н. Алмазов объясняет читателю: "...мы не предлагаем... точного снимка с одного из главных памятников народной словесности средних веков... мы заботились больше всего о том, чтоб быть верными идее и духу "Песни о Роланде" и воспроизвести как можно полнее и выпуклее характеры действующих лиц..."
        И чуть позже Бунин в предисловии к своему великолепному переводу "Песни о Гайавате" Лонгфелло укоряет предыдущего ее переводчика в том, что тот изменил "форму и тон подлинника", напротив, он, Бунин, стремился "сохранить простоту и музыкальность речи...".
        Итак, верность... "Ужели слово найдено?"
        Верность – и точность. Для обычного слуха одно и то же. Но в теории и практике художественного перевода между этими понятиями пропасть. "Точность" в духе формальной школы требует сдавать слова по счету, тщательно соблюдает их порядок и весь строй чужой фразы, с бухгалтерским усердием подсчитывает слоги, воистину занимается арифметикой и алгеброй – и не слишком заботится о том, какое же в целом впечатление производит создание художника. А душа искусства отлетает. Истинная же верность духу подлинника и стилю автора стремится воссоздать на другом языке произведение искусства и напоминает, что сам перевод, говоря словами К. И. Чуковского, есть высокое искусство.
        На такой верности основаны и ею проникнуты работы той школы перевода, которая сложилась у нас в начале 30-х годов. Руководил ею Иван Александрович Кашкин. Мастера этой школы за полвека на деле показали и подтвердили то, что говорил еще Пушкин: переведенная книга должна стать явлением искусства, явлением той культуры, на язык которой переведена. Перевод же дословный, буквальный, формальный остается вне искусства.