МОРУА Андре. Машина для чтения мыслей: [Фрагмент романа]. Переведено в 1968 г. Первая публикация: Гости страны Фантазии. - М.: Мир, 1968. - с.113-133. Воспроизводится по выверенному тексту: Моруа А. Новеллы. - Мн.: Вышэйшая школа, 1987. - с.295-312.

Андре Моруа               

МАШИНА ДЛЯ ЧТЕНИЯ МЫСЛЕЙ

        Преподавателя французской литературы Дени Дюмулена – героя фантастического романа Андре Моруа "Машина для чтения мыслей" (1937) – приглашают читать лекции о творчестве Бальзака в американский университетский городок Уэстмаус. Приехав туда вместе со своей женой Сюзанной, Дени Дюмулен знакомится с лауреатом Нобелевской премии талантливым физиком Хикки, который показывает ему свое новое изобретение – аппарат для чтения мыслей. Дюмулен решает использовать аппарат.

        От коттеджа Хикки до нашего считанные минуты ходу, и, пересекая лужайку, я спрашивал себя: что же я сейчас скажу Сюзанне? Показать ей странный аппарат, который я несу под мышкой, объяснить, как он устроен, и испытать его вместе? Или же, напротив, промолчать, небрежно положить коварный сверток где-нибудь под боком, где он сможет записать раздумья моей жены, подслушать ee самые тайные мысли? Признаться, такое воровское вторжение в душу на миг показалось мне соблазнительным; но нет, это нечестно. Разве я прочитал бы письмо жены, адресованное не мне? Конечно, нет. "Но ведь это одно и то же", – подумал я, поворачивая ручку входной двери, и решил все рассказать Сюзанне.
        Но очень часто, решив одно, мы под влиянием обстоятельств поступаем совсем по-другому, а случилось так, что в тот вечер Сюзанна встретила меня отнюдь не ласково.
        – Как ты поздно! – с досадой сказала она. – Я уже беспокоилась.
        – И совершенно напрасно, – сказал я и положил картонную трубку на маленький столик возле Сюзанны. – После лекции я заглянул к Хикки и мы с ним полчаса поболтали; как видишь, причина моего опоздания самая невинная.
        – Может быть, – заметила она, – но, согласись, я же этого не знала... И вообще, что за удовольствие разговаривать с этим англичанином? Он ужасно скучный.
        – Как ты можешь, Сюзанна? Что за легкомыслие – вот так судить о большом ученом, когда не понимаешь ни его языка, ни его идей! Скажу по совести, слушать Хикки мне в сто раз интереснее, чем твою сестрицу Мари-Клод или твоего зятя Максима; она уже тысячу раз объясняла, отчего у ее детей всегда насморк, а он вечно расписывает свои военные подвиги.
        – Очень великодушно с твоей стороны напоминать мне про улицу Фонтенель, когда до нее шесть тысяч километров! У меня в этой Америке и так все нервы расстроились...
        – Нервы – самое простое оправдание, – сказал я, пожимая плечами.
        Наша чернокожая служанка доложила, что обед подан. Я шел вслед за Сюзанной и горько упрекал себя за несдержанность. В последние недели между нами все чаще случались вот такие размолвки. Я возвращался домой полный жалости к моей бедной изгнаннице и решимости держаться с ней по-отечески мягко и ободряюще; я живо представлял себе, как буду отныне великодушен и добр. Но стоит нам остаться вдвоем, и ее непременно рассердит какое-нибудь мое неосторожное слово. И пять минут спустя уже разгорелся никому не нужный спор, сыплются резкости и упреки. "Нет, – говорил я себе, входя в столовую, – сегодня вечером я этого не допущу, я не позволю себе злиться..." Но Сюзанна, раз начав, уже не знала удержу; в ней, словно в некой пифии, разгоралось внутреннее пламя. Едва на столе появилась засахаренная дыня, она вновь заговорила о ненавистной мне улице Фонтенель: утром пришло оттуда письмо, в нем сообщалось, что месье Ковен-Леке нездоров.
        – Теперь-то ты понимаешь, чем это грозит? – говорила Сюзанна. – Жером с Анриеттой опутают папу, обведут вокруг пальца, а я по твоей милости торчу здесь, за океаном, и не могу отстоять свои права. Понимаешь теперь, почему я с самого начала не хотела сюда ехать?
        – Сюзанна, дорогая, я не хотел бы опять затевать этот тяжелый разговор, – сказал я. – Но, во-первых, когда президент Спенсер пригласил меня прочесть здесь курс лекций, я принял приглашение с твоего согласия. И потом, я тысячу раз просил тебя хоть ненадолго забыть про ваши семейные распри. Жером с Анриеттой хотят заполучить фермы твоего отца? Ну и что! Так оно и есть. Ты тут ничего не поделаешь, и я тоже. И никакие твои разговоры не помогут. Так ради всего святого, поговорим о чем-нибудь другом... Потому что, право, обидно: мы с тобой попали в молодую, незнакомую страну, живем среди новых, необыкновенно интересных людей, а ты каждый вечер толкуешь об одном и том же – о правах на земельную собственность в Верхней Нормандии... Нет-нет, довольно!.. Есть в этом что-то мелкое, пошлое, мне это мучительно, в конце концов... Я люблю тебя глубоко, искренне, но от таких разговоров я задыхаюсь... Попытайся проявить немного благородства и широты душевной... ты вполне на это способна...
        – Да, я знаю, – сказала Сюзанна с горечью. – Мужчины вроде тебя взывают к благородству и широте душевной из чистого себялюбия, когда им это на руку. Тебе-то в Америке хорошо... Во-первых, ты просто бессердечный: оторван от детей, от родных, от друзей, и хоть бы что, с глаз долой – из сердца вон... И потом, тебе лестно, что здешние дурочки, вроде Мюриэл Уилсон, тобой восхищаются, будто ты гений...
        – Ее фамилия не Уилсон, а Уилтон, и если она слушает мои лекции...
        – ...то, конечно, только из любви к Бальзаку? Ничего подобного, Дени, и ты сам это понимаешь не хуже меня... А вообще мне все равно, можешь сколько угодно ухаживать за всякими американскими трещотками, только тогда, пожалуйста, не читай мне проповедей насчет благородства... А что до земельной собственности, ты так ее презираешь... однако в старости, уж наверно, не откажешься от дома на улице Фонтенель... если только мне удастся его уберечь от этой жадины Жерома.
        Я понял, что уже ничего не поправишь, остается только ждать, пока буря утихнет. Но тут в меня вселился какой-то демон; когда мы вышли из столовой и Сюзанна села в свое привычное кресло, я подошел к столику рядом с ней, словно затем, чтобы поставить чашку кофе, через прорезь в свернутых трубкой газетах незаметно нажал кнопку и включил аппарат Хикки. Hа секунду мне показалось, что я попался. Сюзанна, опустив книгу на колени, спросила небрежно (я вообразил, что она только притворяется равнодушной, но ошибся): – Чьи это бумаги?
        – Какие бумаги? А, это... Хикки дал мне посмотреть кое-какие журналы.
        Она больше не расспрашивала. Аппарат был повернут в ее сторону и лежал достаточно близко. Я уселся напротив, раскрыл том Бальзака и, прикидываясь, будто делаю какие-то заметки, наблюдал за женой. Она читала "Люсьену" – я люблю эту книгу и сам посоветовал Сюзанне ее прочесть, но, видно, мысли ее где-то витали. То и дело она опускала книгу на колени и задумывалась. Несколько раз она уже приоткрывала рот, готовая заговорить со мной, но я сидел с неприступным видом, не поднимая глаз, и она, чуть вздохнув, опять бралась за книгу. Около десяти часов она поднялась.
        – Я устала, – сказала она. – Пойду лягу.
        – Сейчас я докошу главу и тоже приду, – ответил я. Едва она вышла из комнаты, я вытащил огромный "пистолет" из газетного футляра, остановил часовой механизм, спрятал аппарат в свой ящик и запер его на ключ. Потом, заглушая смутную тревогу и некоторые угрызения совести, я пошел к Сюзанне.
        Назавтра я с нетерпением ждал, когда же кончится лекция Хикки и часы лабораторных занятий и можно будет к нему зайти. Мне не повезло: я столкнулся с его лаборантом Дарнли. Как при нем сказать, что у меня с собой пленка и я хочу узнать, что же на ней записано? Но Хикки быстро заметил мое смущение и заговорил первый.
        – Дорогой мой, – сказал он мне, – не стесняйтесь, говорите при Дарнли. Ведь он не только мой сотрудник: он лучше, чем я, поможет вам расшифровать психограмму, которую вы принесли... Да, я называю эти записи психограммами... Дарнли проведет вас в подвал – там у меня установлен звуковой аппарат – и включит его для вас... Нет-нет, не бойтесь... Пусть он, а не я обучит вас этой механике, тут нет никакой нескромности, напротив... Я полагаю, запись, которую вы принесли, на французском языке?
        – Да, разумеется.
        – Вот видите! Дарнли ни слова не знает по-французски, а я кое-что понимаю, во всяком случае несложные фразы... Значит, так будет лучше... Ну что ж, до скорой встречи... Когда кончите, загляните ко мне на прощание.
        Дарнли взял "пистолет", и я в полутьме побрел за ним. На ходу он объяснял, что пленку проявляют, пропуская через разные растворы и затем просушивая; одновременно запись преобразуется в звук. Дарнли – жизнерадостный молодой человек, известный на факультете спортсмен – держался дружелюбно и просто, но меня мучила совесть и я уже сожалел о своей затее. В его лаборатории мне пришлось довольно долго ждать, пока он готовил свои приборы; когда я поглядел на часы, оказалось, уже седьмой час. Опять Сюзанна будет сердиться, что я поздно пришел домой. Бедняжка, я перед ней виноват. Разве то, что я сейчас делаю, не предательство?
        – Ready? – неожиданно окликнул меня Дарнли.
        Я ответил, что готов. Послышалось мерное пощелкиванье, словно застрекотал киноаппарат, раздался не то шорох, не то шепот, перебиваемый глухим равномерным шумом (как я скоро понял, дыханием), и сквозь все это зазвучал слабый голос... не то чтобы в точности голос Сюзанны, но очень похожий. Он говорил что-то не слишком понятное, я не сразу догадался: мысли Сюзанны перемежались фразами из книги, которую она читала.
        Не стану приводить большие отрывки из психограмм, ибо эта записи почти всегда длинны, однообразны и довольно скучны, да притом в наши дни все, у кого есть психограф, иначе говоря, большинство моих читателей, прекрасно знают, что это такое.
        Однако отрывок из психограммы, о которой идет речь, я сейчас приведу, ибо она была первая, которую я услышал в своей жизни, и я хотел бы дать понятие о том, в какое изумление и растерянность она меня повергла. Чтобы читателю было легче разобраться, фразы, выхваченные из книги, лежавшей в тот час перед глазами Сюзанны, я подчеркиваю.
        "...В ДВАДЦАТЬ МИНУТ ШЕСТОГО Я БЫЛА У ВОКЗАЛА. Право, Дени большой эгоист; В ДВАДЦАТЬ МИНУТ ШЕСТОГО Я БЫЛА У ВОКЗАЛА, это было ужасно, когда в пять утра я проснулась в кашне и на палубе так громко топали... это было ужасно, я так измучилась, и вода в тазу все время качалась, и меня отчаянно мутило; вот вернемся во Францию – и никогда в жизни больше не поеду на пароходе; еще два месяца, а может, и полгода, если Дени согласится, просто не знаю, как я это вынесу. Он-то доволен, его все хвалят; он любит, когда его хвалят; в сущности, он тщеславный и легковерный; а я здесь ничего хорошего не нахожу, и эти американцы совсем не умеют разговаривать с женщинами, они уж такие серьезные, такие робкие; во Франции мужчины куда смелее... Забавный он, тот приятель Дени, как его... Кузанн? Ну да, Кузанн, – как он наклонился над кроваткой Жака и шепнул мне на ухо: "Жаль, что это не мое произведение". Как я тогда обозлилась, и взволновалась тоже, я сказала: "Осторожно, Дени услышит". В ДВАДЦАТЬ МИНУТ ШЕСТОГО Я БЫЛА У ВОКЗАЛА, И ТУТ Я СПОХВАТИЛАСЬ, ЧТО ЗАБЫЛА СПРОСИТЬ У МАРИ ЛЕМЬЕ, КАК ПРОЙТИ К ДОМУ, Я ЗНАЛА ТОЛЬКО, ЧТО ОН НАХОДИТСЯ НЕПОДАЛЕКУ ОТ ВОКЗАЛА, дом, дом, дом, улица Фонтенель, какая неосторожность, что я уехала, если Анриетте с Жеромом понадобятся деньги, они заставят папу заложить дом, и деньги мигом испарятся, так было с фермой в Марго; противный Жером, если б я могла, непременно поссорила бы его с папой; надо поговорить об этом с Адрианом; В ДВАДЦАТЬ МИНУТ ШЕСТОГО Я БЫЛА У ВОКЗАЛА. Адриан, театр, любовь. Адриан всегда посоветует, как быть с нашими руанскими делами, он-то человек практический; а с Дени про все это и говорить нечего, он воображает, будто Жером – человек честный, сам-то он честен, что правда, то правда. Дени я уважаю, но он ничего, ну ничегошеньки не смыслит, просто не представляет, какие они подлые мошенники, и восхищается Анриеттой, потому что она красивая, как будто в этом дело; ненавижу Анриетту, когда мы были маленькие, я всегда с ней дралась, потому что она была красивее меня, а теперь у меня уже три седых волоса, старею, как быстро прошла жизнь! В ДВАДЦАТЬ МИНУТ ШЕСТОГО Я БЫЛА У ВОКЗАЛА, какая тут тоска, и как тихо, в Руане я любила ходить на Сен-Ромэнскую ярмарку, там шумно, музыка, кружатся деревянные лошадки, карусель на площади Бовуазин, и зверинец Бидель, как было весело! Адриан забрался вместе со мной в кабинку, и она закружилась быстро-быстро, и его прижало ко мне, было очень приятно, у палаток толпился народ, гудели барабаны с лотерейными билетами, и нуга, и карамельки. И ТУТ Я СПОХВАТИЛАСЬ, ЧТО ЗАБЫЛА СПРОСИТЬ У МАРИ ЛЕМЬЕ, КАК ПРОЙТИ К ДОМУ; в толпе Адриан несколько раз обнимал меня за талию, было приятно, в сущности, если бы я вышла за Адриана, может быть, я была бы счастливее. Дени честный, но он ну ничегошеньки не смыслит, а вот Адриан преуспевает, он маклер по морской части, зарабатывает двести тысяч франков в год, и Луиза одевается куда лучше меня, и она избавлена от всех домашних забот, и потом, Адриан такой нежный, ласковый. А Дени резкий и неуклюжий. Адриан, театр, любовь, синий диван, если я не поостерегусь, от мебели на улице Фонтенель тоже ничего не останется. Дени-то все равно, а я очень люблю комод Людовика четырнадцатого и тот столик с гнутыми ножками, он старинный, Я ЗНАЛА ТОЛЬКО, ЧТО ОН НАХОДИТСЯ НЕПОДАЛЕКУ ОТ ВОКЗАЛА..."

        Ну, хватит, было бы скучно и бесполезно приводить дальнейшее, поток этих несвязных размышлений длился больше часа. "Внутренний монолог" опять и опять прерывался коротким молчанием либо длинными отрывками из книги. Читатель уже мог заметить, что было главное в этом долгом раздумье: непрестанный страх, что зять Жером обманет отца, тайная неудовлетворенная чувственность, воспоминания о давней полудетской любви к некоему Адриану Леке, который приходится Сюзанне роднёй. Вот это меня взбесило, я знал Адриана: сорокалетний дамский угодник, пошляк, посредственность, напыщенный маклер с брюшком! Какой уж из него Дон Жуан или Растиньяк, он куда больше смахивает на месье Прюдома или на Цезаря Бирото! Безусловно, ничто в раздумьях Сюзанны не доказывает, что она его любит, но ясно, что когда-то, в юности, он за ней ухаживал и для моей жены это вовсе не пустяк и не ребячество, нет, она и поныне сохранила об этом флирте самые живые воспоминания; да и в делах, которые она принимает близко к сердцу, она тоже предпочитает советоваться не со мной, а с ним, с этим болваном! Пока я слушал запись, все это казалось мне весьма серьезным. К счастью, в полутемной лаборатории Дарнли не мог заметить, до чего я взволнован.
        – Вы удовлетворены? – спросил он, когда пощелкиванье аппарата оборвалось.
        – Вполне, – спокойно ответил я. – Огромное вам спасибо, Дарнли.
        Но, выйдя из проклятого подвала, я постарался незаметно улизнуть, не попадаясь на глаза мистеру Хикки.




* * *

        Когда я вышел от соседей, час был уже поздний и на улице совсем стемнело, но у меня не хватило мужества сразу вернуться домой. Я был слишком потрясен, слишком взбешен, я не успел опомниться. Не мог я сейчас видеть Сюзанну, сперва надо было поразмыслить об услышанном. Быстрым шагом я обошел наш квартал; под ногами шуршали опавшие листья, и скоро ходьба и вечерняя свежесть немного меня успокоили. Сначала я хотел, как только вернусь, выложить Сюзанне все, что я о ней думаю, пусть получает по заслугам! Но потом опомнился и дал себе слово молчать.
        "Что толку грубо швырнуть в лицо Сюзанне ее собственные мысли? – рассуждал я. – Она станет упрекать меня, что я забрался к ней в душу, как вор, и ведь она будет права, а я начну спор с невыгодных позиций. Кроме того, если я выскажу вслух все обиды и упреки, которые она могла затаить против меня, им только прибавится силы и убедительности. Напротив, куда разумнее – лишь бы у меня хватило мужества – воспользоваться уроком втайне и вновь завоевать любовь и доверие жены, ведь я все же люблю ее, а если не поостерегусь, мы станем совсем чужими. Чудо-инструмент Хикки сослужит мне отличную службу, я смогу и дальше следить за тайными мыслями Сюзанны и..."
        И вдруг я спохватился, что забыл психограф в подземной лаборатории. Досадно, но поправимо: завтра утром можно пойти и взять его обратно. Ну, а что я скажу Хикки? Чем меньше, тем лучше. Просто поблагодарю и небрежно прибавлю: мол, ваш аппарат подтвердил то, что и так было мне известно. Определив тем самым разумную, как мне казалось, линию поведения, я возвратился на Линкольн авеню и вошел в дом.
        Увы! Бывают супружества, в которых семена раздора зреют, словно в мятежной стране: тщетно правители надеются мудрыми реформами успокоить недовольный народ, благополучно провести его через опасную зону; несмотря на величайшую их осторожность и добрую волю, все остается во власти судьбы: случится любая малость, ненароком пальнет подвыпивший часовой – и наперекор всем желаниям неминуемо вспыхнет революция. Наверно, это слишком пышное сравнение для заурядной семейной сцены, но я лишь хотел показать, что любой разговор, как и мятеж, может принять самый неожиданный оборот – увы, не в наших силах управлять ни тем, ни другим – и между двумя сверх меры чувствительными и восприимчивыми людьми из-за любого неловкого слова вспыхивает ссора, которой оба вовсе не желали.
        Итак, я вернулся домой, исполненный благих намерений, – и встретил самый холодный прием. Сюзанна опять стала осыпать меня упреками: и правда, никогда еще я вечерами не являлся так до неприличия поздно. Когда я объяснил, что провел два часа у соседей, она только пожала плечами и намекнула, что уж наверно тут не обошлось без Мюриэл Уилтон. Я возмутился, и (хоть убейте, не вспомню теперь, каким образом это получилось) не прошло пяти минут, как я уже со всем пылом оскорбленной добродетели выкладывал ей то, что собирался от нее скрыть.
        – Уж давай тогда по порядку! – заявил я. – Мюриэл Уилтон потом, поговорим сперва об Адриане Леке.
        – Об Адриане? – переспросила Сюзанна с отлично разыгранным равнодушием. – А при чем тут Адриан? Кто о нем поминает?
        – Ты!.. И еще с какой нежностью!
        – Да ты с ума сошел! – крикнула Сюзанна так громко, что негритянка Розита заглянула в дверь, вообразив, будто ее звали. – Ты с ума сошел! Какое мне дело до Адриана? С тех пор как мы уехали из Франции, я даже ни одной открытки ему не написала.
        – Открыток, может, и не писала, а все-таки вчера вечером ты думала, что Адриан был бы в твоих делах куда лучшим советчиком, чем я... И с удовольствием вспоминала свои прогулки с ним по Сен-Ромэнской ярмарке... и некоторые жесты, которые в отношении молодой девушки по меньшей мере неуместны!
        Жена, ошеломленная, минуту смотрела на меня с таким ужасом и ненавистью, что я устыдился и вместе с тем опьянел от ощущения своей власти.
        – Я?.. – пролепетала она. – Вчера вечером?..
        – Да, вчера вечером, когда читала... или притворялась, что читаешь... Можешь ты мне дать честное слово, что не думала в это время о своих прогулках с Адрианом, и о ярмарочной карусели, и о каком-то синем диване?.. Ты даже говорила себе, что Адриан и нежный, и ласковый, а вот я – резкий и неуклюжий... Не отпирайся, Сюзанна, у тебя все на лице написано...
        И правда, видно было, что она поражена и растеряна. Дрожащим, испуганным голосом она спросила:
        – Но откуда ты знаешь, Дени? Разве я думала вслух?
        Быть может, мне следовало согласиться с этим не слишком правдоподобным объяснением, но я уже не в силах был хитрить и осторожничать. Я выложил все начистоту: как ошарашил меня Хикки, открыв мне мои же мысли, рассказал про коварный самопишущий "пистолет", который я вчера наставил на Сюзанну, и про говорящую машину молодого Дарнли, и какой пыткой было для меня, в темном подвале, едва освещенном красной лампочкой, слушать однообразное бормотание – голос ее мыслей. Сюзанна слушала молча – сначала с недоверием, потом взволнованно, а потом пришла в ярость и эту ярость обрушила на меня, едва я кончил свой рассказ.
        – Какой позор! Это просто подло!
        – Но, Сюзанна...
        – Подло и низко! Давно ли ты мне читал целую лекцию о том, что такое джентльмен? Ну а сам ты кто? Может, вчера вечером ты поступил честно? Мало того, что ты крадешь мои мысли, жалкие остатки свободы, – в твоей несчастной Америке мне только и оставалось, что помечтать, а ты даже это у меня отнял... нет, тебе все мало, ты еще выдаешь мои секреты совершенно чужим людям, иностранцам, – пускай потешаются!
        – Что за вздор. Сюзанна! Дарнли не понимает по-французски, а Хикки там не было...
        – Почем ты знаешь, может, он где-нибудь спрятался?
        – Послушай, Сюзанна, Хикки – порядочный человек, джентльмен...
        – Нет уж, уволь... Не желаю я слышать это дурацкое слово! А где пленка? Ты ее принес?
        – Пленка?.. О, черт возьми!
        Тут только я вспомнил, что оставил пленку на столе в лаборатории, рядом с психографом. Чувствуя, что виноват, я перешел в наступление:
        – Ну, знаешь, Сюзанна, это просто бессовестно! Может быть, и не очень похвальным способом, но, уж во всяком случае, очень точным и совершенно безошибочным я обнаруживаю факты, которые ты от меня скрывала, хотя не имела на это никакого права, и ты же устраиваешь мне сцену! Это уж слишком!
        – Но мне нечего скрывать! Что предосудительного, если...
        – ...если ты вспоминаешь ласки Адриана Леке? – сухо докончил я.
        Сюзанна громко рассмеялась.
        – Ну до чего мужчины глупы! Я кокетничала с Адрианом, когда мне было лет пятнадцать, от силы шестнадцать. Прошло четырнадцать лет, у меня уже двое детей, у него трое. Я о нем и думать забыла и, право, не понимаю, что за преступление...
        – Как же ты уверяешь, что и думать о нем забыла, когда я тебе доказал совсем обратное?
        – Ничего ты не доказал! Меня не интересуют твои фантастические опыты, говорят тебе, я ни-ко-гда не думаю об Адриане... Просто вчера вечером у меня мелькнула мысль, потому что насчет продажи земли он и правда мог бы дать дельный совет... И опять тебе говорю, тут нет ничего плохого...
        – Ничего плохого не было бы, думай ты просто о том, чтоб с ним посоветоваться... Но тут была не одна нужда в практических советах, а еще и воспоминания о весьма странной близости.
        – Странной? – повторила Сюзанна. – А что тут странного? Мы с Адрианом двоюродные... он был единственный, с кем мама меня отпускала из дому... Он немножко ухаживал за мной, так ведь все молодые люди ухаживают за всеми девушками на свете... Ну и что?.. А ты сам, Дени, разве ты был святой? Вспомни-ка свою молодость. Можешь ты дать слово, что у тебя нет таких же воспоминаний? Может, ты не ухаживал за девушками, с которыми потом никогда не встречался и вовсе не хотел встречаться?
        – Ну, может быть, но...
        Я осёкся. Сюзанна добилась тактического превосходства: теперь уже не она, а я вынужден обороняться. Мы стали разговаривать спокойнее, и странным образом (так бывает во многих домах, иные супруги даже полагают, что подобные грозы способствуют семейному счастью, ибо разряжают атмосферу) после ссоры ощутили прилив нежности друг к другу.
        – Дорогая, – сказал я, – поверь, я вполне с тобой согласен и совсем не собирался тебя упрекать за твои нечаянные воспоминания... да еще о таком далеком прошлом... по дороге домой я даже решил, что ни слова тебе про все это не скажу. Но так уж получилось, ты не очень-то ласково меня встретила, ты стала злиться, ну и я тоже разозлился... Это все позади... Конечно, ты права, вся эта история не стоит выеденного яйца... Я же знаю, теперь Адриан для тебя просто не очень молодой и довольно нелепый родич, с которым иной раз приятно вспомнить детство...
        – Даже и того меньше, – заметила Сюзанна.
        – Верю, дорогая... Только в одном я хотел бы тебя упрекнуть, и то любя... все-таки ты слишком мало мне доверяешь... Не стану больше принимать всерьез каждую твою вчерашнюю мысль, но одно я понял: у тебя много разных тревог и огорчений... Почему же ты мне ничего не говоришь? Почему не делишься со мной?
        Глаза моей жены были теперь полны слез.
        – Потому что ты... ты стал какой-то далекий, Дени. Начну говорить тебе о разных интересных вещах, а ты не слушаешь, все думаешь о своих лекциях, об учениках, о политике... Я же чувствую, тебе со мной скучно... Вот я и молчу, и остаюсь одна со своим пустопорожним бабьим вздором!
        – Поди сюда, Сюзанна. Садись ко мне на колени – помнишь, как бывало? – и выкладывай, что у тебя накопилось на душе.
        – Ты смеешься? В тридцать-то лет! Я уже не маленькая... и не такая легонькая, как была...
        В тот вечер, в постели, голова Сюзанны лежала у меня на плече и мы долго и нежно говорили по душам. Я чувствовал, что рушилась наконец разделявшая нас противоестественная преграда, и благословлял аппарат Хикки. Но не долго мне суждено было его благословлять.




* * *

        После вечеринки я уснул поздно, однако наутро проснулся в обычное время и вовсе не чувствовал усталости. Напротив, встал на диво бодрый и свежий, с ясной головой, как и полагается мужчине, который мнит себя победителем, и сразу понял, что лекцию сегодня прочту с особенным блеском. Выйти из дому надо было в десять, Сюзанна еще спала, и я с ней не простился, только оставил на столе записку, напоминая, что сегодня, как всегда по средам, завтракаю в клубе с коллегами – специалистами по романским языкам.
        Надежда меня не обманула, я был в ударе. Темой лекции я избрал политические воззрения Бальзака. Чтобы заинтересовать молодых американцев, следовало сначала набросать общую картину – та Франция, что сложилась при старых монархиях, затем революция и империя – и уже на этом фоне определить место Бальзака, показать, сколь своеобычен он и как монархист и как католик. Материалом мне служили "Шуаны","Темное дело", "Сельский священник", "Сельский врач", "Чиновники". Стараясь выразить чисто французские проблемы словами, понятными моим слушателям, задеть не только их мысль, но и чувства, я испытывал живейшую радость, знакомую всякому лектору, который на протяжении часа видит перед собой увлеченные, внимательные лица. И, кончив, услышал тот радующий душу шепот, когда полсотни человек повторяют вполголоса: "До чего хорошо!" В такие дни мне кажется, что ремесло мое самое прекрасное на свете; выпадают и такие дни, когда я его проклинаю, но это случается не часто.
        В то утро я жалел лишь об одном: на обычном месте я не увидел Мюриэл Уилтон. Но могло ли быть иначе? Еще в четыре часа она сидела на затянувшейся вечеринке у Клинтонов и явно не собиралась уходить. Уж наверно, она легла на рассвете и, так же как Сюзанна, в час моей лекции спала крепким сном. Я отправился на заседание, потом вместе с коллегами позавтракал. После завтрака мы с Клинтоном прошлись пешком и, наконец, я вернулся домой, радуясь, что сейчас расскажу Сюзанне, какой успех имела сегодняшняя лекция.
        К моему немалому удивлению, Сюзанну я не застал. Негритянка Розита сказала, что "миссис" уже час как ушла. Надо сказать, что жена без меня выходила очень редко: почти не владея английским, она ничего не могла одна купить, а если нужно было отдать кому-нибудь визит, по здешним обычаям я опять-таки должен был ее сопровождать. Впрочем, тревожиться о ней сейчас не приходилось, тихий университетский городок и его жители не таковы, чтобы тут могло случиться что-нибудь дурное. И я принялся за работу: меня просили в следующем месяце прочитать в Чикаго несколько публичных лекций о французских моралистах, надо было подготовиться.
        Сюзанна вернулась в пять часов, и, едва мы обменялись несколькими словами, я понял, что настроение у нее прескверное. Всему виной вчерашняя вечеринка, подумал я, выпили лишнее, засиделись поздно... и сказал весело:
        – Видишь, дружок, мы с тобой завзятые французские обыватели-домоседы, обремененные семьей, ложиться привыкли рано, где нам угнаться за американской молодежью... От этого только страдают и наши характеры и наша работа... Хотя, должен сказать, нынче утром я совсем недурно рассказал о политических взглядах Бальзака. Студенты, по-моему, были очень довольны.
        – А Мюриэл Уилтон? Она тоже тобой довольна? – насмешливо спросила Сюзанна.
        – Ее там не было. Наверно, она тоже не выспалась и чувствует себя неважно. В сущности, такие вечеринки никому не полезны. Человек ведь не ночная птица. С годами я все больше убеждаюсь, что секрет, как стать счастливым, очень прост: надо рано ложиться и рано вставать.
        – Ты, кажется, воображаешь, что тебя слушаю не я, а чикагская публика? – с неожиданной горечью сказала Сюзанна. – Уверяю тебя, в этом доме тебе незачем изрекать пошлости и комментировать моралистов.
        Как я уже говорил, у нас с женой и раньше случались размолвки и ссоры, в общем безобидные, но чтобы она говорила со мной так враждебно, так презрительно... Остолбенев, я смотрел на нее во все глаза.
        – Нет, правда, – сказала она, снимая шляпку. – Просто смешно: ты берешься читать лекции о морали и с умным видом рассуждаешь о том, что надо умерять свои страсти, а на самом деле только и думаешь о Мюриэл Уилтон и как бы устроить с ней в Чикаго свидание.
        – Я? Ты с ума сошла?!
        И тут у меня мелькнула пугающая и очень правдоподобная догадка.
        – Сюзанна! Неужели ты брала у Хикки его дурацкую машинку?
        – А почему бы и нет? Тебе можно, а мне нельзя? Я пошла за ней, потому что ты ее там забыл. И попросила профессора Хикки, чтобы он показал мне, как она действует, и дал новую пленку...
        – И он дал? Хорош гусь! Ну ничего, я ему еще скажу несколько теплых слов!
        У Сюзанны вырвался короткий злой смешок.
        – Нет, мужчины просто великолепны! – сказала она. – Выведать мои тайны, шпионить за моими мыслями, залезть без спроса в мою душу – это поступок вполне естественный, весьма интересный опыт, только и всего. Вы с Хикки проделываете все это и остаетесь "джентльменами"... А вот когда жена проникает в священные, вернее сказать, свинские мысли мужа, – это ужасное преступление. Неужели ты сам не видишь, до чего ты смешон? До чего вы все смешны?..
        Как тут оправдываться, когда ясно, что кругом виноват? Я попытался по крайней мере сохранить спокойствие.
        – Сюзанна, – сказал я, – криком ничему не поможешь. Скажи мне просто и ясно, что произошло? Что ты поняла? В чем меня упрекаешь? Я постараюсь на все ответить.
        – Не нужны мне твои ответы, – возразила жена. – Ты мне уже ответил, откровеннее некуда. Что произошло? Очень просто. Я же сказала, вчера я пошла к мистеру Хикки и от твоего имени попросила вернуть этот... как его... психограф. И принесла домой. Конечно, я не стала заворачивать его в газеты, ты бы эту трубу сразу узнал. Но я же знаю, какой ты рассеянный, кроме книг, ничего кругом не замечаешь. И я просто завернула аппарат в нижнюю юбку и положила на столик у твоей кровати. А после этой проклятой вечеринки, пока ты в прихожей вешал пальто и шляпу, я поскорей поднялась в спальню и нажала кнопку. Через минуту ты пришел, лег в постель и стал думать.
        – О чем я думал? Честное слово, не помню!
        – А я даю тебе честное слово, что до самой смерти этого не забуду. Ты думал о своей Мюриэл. Ты говорил себе: "Как видно, я ей нравлюсь". Эдакая спесь! Вовсе не ты ей нравишься, а твое хваленое красноречие. Потом пробормотал: "Этот поцелуй!.." И каким тоном! А потом стал строить планы насчет поездки в Чикаго, надумал попросить ее, чтоб она тоже в это время поехала, и даже собирался отправить меня во Францию. "В сущности, Сюзанна никак не освоится в здешнем климате. Ей куда полезнее вернуться в Руан. А я приеду к ней через три месяца". Ты ведь лицемеришь и разыгрываешь жреца морали только на людях, а наедине с собой это ни к чему. Самое смешное – или, если угодно, самое трагичное, – что вперемежку с этим ты готовился к лекциям и весьма добродетельно рассуждал о Вовенарге и Паскале... Ха! Ну и дурацкая штука ваш мужской ум!..
        Я был совсем подавлен и смутился тем сильнее, что вспомнил теперь, о чем говорила Сюзанна. С вечеринки я вернулся очень усталый и, как мне казалось, мгновенно уснул. А на самом деле мне грезились какие-то смутные образы, и теперь я вспомнил, что среди этого хаоса словно бы промелькнули неясные желания и даже фантастический план во время поездки в Чикаго встретиться с Мюриэл. Ни на миг я не принимал игру воображения всерьез. Нередко в наших снах как бы исполняются неосознанные желания, и злосчастное сновидение оказалось весьма приятной, хоть и призрачной разрядкой для чувств, которые волновали меня в тот вечер. От всего этого не осталось бы никаких следов, даже и желания, чтобы фантазия сбылась, если бы мои бредни не сохранила треклятая пленка.
        – Сюзанна, а кто тебе "прочел" запись?
        – Твой друг Хикки собственной персоной проводил меня в лабораторию и включил аппарат.
        – И он все это слушал?
        – Всё до последнего слова. Мне пришлось краснеть, но ты сам виноват.
        – Сюзанна! Это переходит все границы! Что он обо мне подумал?
        – Вот-вот, ты весь в этой фразе! Самое главное – что подумал твой англичанин, а что думаю я – тебя не интересует. Но я тебе все-таки скажу. Я думаю, что ты меня больше не любишь, ты хочешь от меня избавиться, – что ж, если так, лучше нам расстаться. Тебе угодно, чтобы я вернулась во Францию? Я и сама хочу уехать. Уеду и начну дело о разводе.
        – Сюзанна! – голос мой задрожал, и мое неподдельное волнение, видно, тронуло ее. – Не говори так, это безумие, ты сама будешь жалеть. Я тебя люблю, ты это прекрасно знаешь, и прекрасно знаешь, что и ты меня любишь. Ты захватила меня врасплох, подслушала мои мысли, как я твои, но ведь это мысли случайные, мимолетные, они ничего не значат и ничего не решают. Давай хоть завтра уедем во Францию, какое мне дело до Мюриэл Уилтон, хоть бы мне век ее не видать.
        – Надо полагать, когда ты с ней целуешься, ты говоришь совсем другое.
        – Я с ней не целуюсь! Ты ведь тоже не хочешь стать любовницей Адриана! Мы просто грезим иногда, и, может быть, наши грезы тем ярче, что в жизни мы разумны и верны один другому.
        – Правда?! – горячо воскликнула Сюзанна. Такой пылкости я не замечал в ней с той поры, как мы полюбили друг друга. – Это правда? Ты мне верен? Ты никогда меня не обманывал?
        – Никогда, Сюзаннa... Да это и невозможно. Ты же знаешь, я всегда дома...
        – И ты ни разу не хотел... с Анриеттой?
        – С твоей сестрой? Что тебе пришло в голову? Разве я поминал ее в этой... исповеди?
        – Нет, нет! Но я иногда боялась...
        – Глупости! Анриетта – красавица, я смотрю на нее с восхищением. Но так восхищаешься картиной, статуей... Если б ты знала, как я тебя люблю, тебя одну, даже в те минуты, когда ненавижу тебя!..
        Сюзанна не ответила. Я подошел, опустился .на пол у ее ног и прижался лбом к ее коленям. Она не оттолкнула меня.