Переводчик Нора Галь

Премия
Норы Галь

за перевод короткой прозы
с английского языка

К 100-летию
со дня рожденья

Главная премия 2020 года

Татьяна Боровикова

Элис Манро

МЕНСТАНГ

Из книги «Друг моей юности» (СПб.: Азбука-Аттикус, 2019).

        I

        Водосбор, лапчатка,
        Дикий бергамот —
        Наберем охапку,
        Встанем в хоровод.

        Книга называется «Приношения». Золотые буквы на тускло-голубой обложке. Ниже — полное имя автора: Альмеда Джойнт Рот. «Страж», местная газета, именует ее не иначе как «наша поэтесса». В этих словах звучит смесь уважения и презрения как к ее таланту, так и к ее полу — или к их предсказуемому сочетанию. В начале книги — фотография: с именем фотографа в углу и датой, 1865. Книга вышла несколько позже, в 1873 году.
        У поэтессы продолговатое лицо и длинный нос; выпуклые, меланхоличные тёмные глаза, что, кажется, вот-вот выпадут и покатятся по щекам, словно огромные слёзы; пышные тёмные волосы уложены вокруг лица обвислыми валиками и каскадами. В них ясно видна седая прядь, хотя девушке на фотографии всего двадцать пять лет. Ее нельзя назвать хорошенькой, но, похоже, она из тех, кого возраст не портит; вероятно, она с годами не располнеет. На ней собранное вытачками и украшенное галуном темное платье или жакет; V-образный вырез заполнен чем-то белым, пышным, кружевным — не то оборки, не то бант. На голове шляпа — возможно, бархатная; темная, под стать платью. Шляпа, мягкая и ничем не украшенная, отчасти напоминает берет, что намекает на художественные наклонности (или, возможно, застенчивость и упрямую эксцентричность) молодой женщины; длинная шея и склоненная вперед голова показывают также, что она высока, стройна и отчасти неуклюжа. От талии вверх она весьма похожа на юного дворянина каких-то былых времен. Но, возможно, такова была мода той эпохи.
        «В 1854 году, — пишет Альмеда Рот в предисловии к своей книге, — мой отец привез нас — матушку, сестру Кэтрин, брата Уильяма и меня — на дикий (каким он был тогда) канадский запад. Отец мой, шорник по ремеслу, был, однако, весьма образованным человеком; он цитировал по памяти Библию, Шекспира и труды Эдмунда Берка. Дело его процвело в этих только что освоенных землях; он смог открыть собственную лавку конской упряжи и изделий из кожи, и через год — построить весьма удобный дом, в котором я ныне живу (одна). Мне, старшей из детей, было четырнадцать лет, когда мы приехали в эти края из Кингстона, чьи прекрасные улицы я с тех пор не видела, но часто вспоминаю. Моей сестре было одиннадцать лет, а брату девять. На третье лето нашего пребывания здесь брат и сестра заразились ходившей по городу лихорадкой и умерли с разницей лишь в несколько дней. Милая моя матушка не смогла оправиться от удара, нанесенного нашей семье. Здоровье ее пошатнулось, и по прошествии трех лет умерла и она. Тогда я стала вести дом отца и с радостью выполняла эту работу на протяжении двенадцати лет, пока отец не скончался внезапно однажды утром у себя в лавке.
        С ранних своих лет я находила утешение в рифмах и занимала себя — а иногда и утешалась в бедах, коих, я знаю, выпало мне отнюдь не более, чем любому другому страннику в земной юдоли, — неловкими попытками сочинения стихов. И в самом деле, пальцы мои были слишком неуклюжи для вязания крючком, и прекрасные вышивки, часто видимые нами сегодня — корзины фруктов, голландские мальчики, девы в капорах, поливающие цветы из лейки, — также оказались недосягаемы для моего мастерства. И вот взамен как плод своего досуга я предлагаю читателю эти безыскусные куплеты — баллады, поэмы, размышления».
        Вот названия некоторых стихотворений и поэм: «Дети за игрой», «Цыганская ярмарка», «Навещая семью», «Ангелы в снегу», «Шамплен у устья реки Менстанг», «Кончина старого леса», «Садовая смесь». В сборнике есть и другие стихи, покороче — о птицах, полевых цветах, метелях. А также стихотворение, задуманное как комическое, — ряд куплетов, описывающих мысли прихожан в церкви во время проповеди.
        «Дети за игрой»: стихотворение написано от лица девочки, играющей с сестрой и братом. Игра состоит в том, чтобы заманить и перетянуть детей из другой команды на свою сторону. Она играет в сгущающихся сумерках и постепенно понимает, что она давно уже не ребенок и что рядом никого нет. Но она по-прежнему слышит голоса (призрачные) сестры и брата, которые зовут: «К нам, к нам! Меда, к нам!» Вероятно, Альмеду в семье звали уменьшительным «Меда», а может быть, она сократила свое имя, чтобы уложить в стихотворный размер.
        «Цыганская ярмарка»: цыгане разбили табор, «ярмарку», недалеко от деревни; они торгуют тканями и побрякушками, и девочка-рассказчица боится, что цыгане украдут ее, заберут у семьи. Но вместо этого семью забирают у нее — забирают такие цыгане, с которыми она уже не может торговаться, да и найти их не может.
        «Навещая семью»: визит на кладбище и беседа с покойными — точнее, монолог.
        «Ангелы в снегу»: когда-то поэтесса научила брата и сестру «делать ангелов» — ложиться в снег и махать руками, чтобы выходил отпечаток фигуры с крыльями. Но брат всегда был нетерпелив и вскакивал слишком рано; его ангелы выходили кривыми на одно крыло. Исцелятся ли они в раю или так и будут летать, припадая на одно крыло, кругами?
        «Шамплен в устье реки Менстанг»: поэма, иллюстрирующая легенду (исторически неточную) о том, что знаменитый путешественник проплыл вдоль восточного берега озера Гурон и высадился возле устья большой реки.
        «Кончина старого леса»: список всех деревьев — названия, внешний вид, свойства и применение, — которые росли в первозданном лесу и были срублены, и общие описания фауны этого леса — медведей, волков, орлов, оленей, водяных птиц.
        «Садовая смесь»: вероятно, задумана как парная к поэме о лесе. Перечень садовых растений, привезенных из разных европейских стран, с приложением исторических сведений и легенд. Эта пестрая смесь образует нечто подлинно канадское.
        Стихи написаны куплетами или четверостишиями. Встречаются попытки изобразить сонет, но, в основном, схема рифмовки весьма проста: «абаб» или «абвб». Используется, в основном, так называемая мужская рифма («река — пока»), хотя встречается и женская («рая — играя»). Знакомы ли нынешние читатели с этой терминологией? Нерифмованных стихотворений в сборнике нет.


        II

        Где ангелы резвилися, играя,
        Мороз рисует ныне розы на снегу.
        Взлетят ль они к дверям Господня рая
        Или останутся на дольнем берегу?

        В 1879 году Альмеда Рот все еще жила на углу улиц Перл и Дафферин, в доме, построенном ее отцом для семьи. Дом стоит и поныне; живет в нем управляющий монопольной лавкой. Стены обшили алюминиевым сайдингом, а некогда открытую веранду остеклили. Дровяной сарай, забор, ворота, уборная во дворе, амбар — все исчезло. Сохранилась фотография восьмидесятых годов XIX века, на которой эти строения еще присутствуют. Дом и забор выглядят несколько обветшалыми, будто бы нуждаясь в покраске, но, может быть, лишь из-за того, что старинная фотография побурела и поблекла. Окна с кружевными занавесками похожи на белые глаза. У дома нет ни одного большого тенистого дерева: высокие вязы, прикрывавшие город от солнца до пятидесятых годов двадцатого века, а также клены, чьей тенью мы пользуемся сейчас, в те времена были еще хрупкими саженцами, которые лишь ограда спасала от пожирания скотом. Без тени все выглядит неуместно открытым: задние дворы, бельевые веревки, поленницы, сколоченные из разномастных досок сараи, амбары и отхожие места — все кажется оголенным, каким-то временным. Очень мало домов, перед которыми было бы что-либо похожее на газон, — в основном, голая земля с муравейниками, едва разровненная и поросшая подорожником. Кое-где на пнях стоят деревянные ящики с петуниями. Гравием посыпана только главная улица; остальные — проселочные дороги, грязные или пыльные, соответственно времени года. Везде заборы, чтобы не забредали животные. Коров привязывают пастись на незастроенных участках или на задних дворах, но иногда они сбегают на волю. Свиньи тоже часто сбегают, а собаки свободно бродят по городу или вольготно спят посреди тротуаров. Город пустил корни, он уже не исчезнет в одночасье, но все еще хранит некоторое сходство с лагерем поселенцев. И в нем, как в лагере, царит суматоха: он полон людей, которые ходят по своим делам как им заблагорассудится; полон животных, оставляющих на земле конские яблоки, коровьи лепешки, собачьи колбаски, так что дамам приходится подбирать подолы; полон строительного лязга, воплей возчиков «Но-о-о!» и «Тпру!» и шума поездов, прибывающих несколько раз в сутки.
        Я читаю об этой жизни в старых выпусках «Стража».
        Население города моложе, чем сейчас; таким молодым оно уже никогда не будет. Люди, которым за пятьдесят, обычно не приезжают на новое, практически пустое место. На кладбище уже немало могил, но и покойники молоды — скончались от разных эпидемий или умерли родами. Дети — мальчики — объединяются в шайки и прочесывают улицы. Посещение школы обязательно лишь четыре месяца в году, и в городе множество работы, посильной даже для восьми-девятилетнего ребенка: теребить лен, придерживать лошадей, доставлять на дом покупки, подметать тротуары перед магазинами. Эти мальчики много времени проводят в поисках развлечений. Однажды они увязываются за пожилой женщиной, пьяницей по прозвищу Королева Агги. Они грузят ее в тачку и провозят по всему городу, а потом вываливают в канаву, чтобы протрезвела. Много времени они проводят и на железной дороге, вокруг станции. Они запрыгивают в вагоны, которые тянет маневровый паровоз, носятся между ними, подначивают друг друга; в результате мальчишки регулярно калечатся или гибнут. Еще они следят за незнакомцами, прибывающими в город. Увязываются вслед, предлагают поднести чемодан и показать (за пять центов) дорогу в гостиницу. Если чужак выглядит небогатым, его дразнят и травят. Всех незнакомцев окутывает пелена подозрения, словно облачко мух. Зачем они приехали в город — начать свое дело, торговать чудодейственными снадобьями или патентованными приспособлениями, проповедовать на улицах, уговаривать горожан вложить деньги в какую-нибудь финансовую схему? Все это возможно и все это случается. Будьте начеку, предупреждает «Страж». Мы живем во времена неограниченных возможностей, но также и в опасные времена. Бродяги, мошенники на доверии, лоточники, стряпчие по темным делам, да и просто воры странствуют по дорогам, особенно — по железным дорогам. Об ущербе становится известно: кто-то вложил деньги и больше их не увидел, у кого-то пропадают брюки с бельевой веревки, дрова из поленницы, яйца из курятника. В жаркую погоду таких инцидентов бывает больше.
        И несчастных случаев тоже. В жаркую погоду лошадь больше склонна понести, переворачивая повозку. Руки защемляет в отжимных валиках при стирке. На лесопилке рабочего разрезало пополам. Мальчик прыгал по бревнам на лесоскладе, бревна покатились, и его задавило насмерть. В жару все плохо спят. Младенцы чахнут от летней хвори. Толстяки страдают одышкой. Умерших приходится хоронить немедля. Однажды на улице появляется человек, который кричит «Покайтесь! Покайтесь!» и трезвонит в коровий колокольчик. Но это не чужак, а здешний житель, продавец в мясной лавке. Отведите его домой, заверните в холодные мокрые простыни, дайте лекарства от нервов, держите в постели и молитесь, чтобы рассудок к нему вернулся. Иначе его отправят в приют для душевнобольных.
        Фасад дома Альмеды Рот смотрит на Дафферин-стрит, весьма респектабельную улицу. Здесь живут оптовые торговцы, хозяин лесопилки, владелец соляного промысла. Но Перл-стрит, куда выходят задние окна и ворота заднего двора Альмеды, — совсем другое дело. С этой стороны ее дом соседствует с жилищами рабочих. Небольшими, но приличными таунхаузами. Это ничего. Но если пойти дальше по Перл-стрит, то к концу квартала дома становятся похуже, а следующий — последний перед болотом — квартал и вовсе ужасен. Там, возле болота, называемого трясиной на Перл-стрит (и ныне осушенного), никто не станет жить, кроме распоследних бедняков, недостойных и не заслуживающих помощи. Там растут пышные кустистые сорняки и стоят кое-как сколоченные хижины, окруженные кучами отбросов и хлама. Там бегают орды худосочных детей, а помои выплескивают прямо из дверей на улицу. Муниципальные власти пытаются заставить тамошних обитателей строить уборные, но те предпочитают ходить по нужде в кусты. Если сюда забежит шайка мальчишек в поисках приключений, то, скорее всего, найдет, чего не искала. Говорят, даже городской полицейский не рискует заглядывать в конец Перл-стрит в субботу вечером. Альмеда Рот никогда не ходила по Перл-стрит дальше таунхаузов. В одном из них живет Энни, молодая девушка, приходящая к Альмеде убирать дом. Энни, будучи порядочной девушкой, также никогда не ходит в последний по своей улице квартал или к болоту. Ни одна приличная женщина туда ногой не ступит.
        Но это же самое болото, лежащее к востоку от дома Альмеды Рот, на восходе солнца являет собой дивное зрелище. Альмеда спит в задней части дома. Она осталась в той же спальне, которую некогда делила с сестрой, Кэтрин, — для нее немыслимо было бы перебраться в большую переднюю спальню, где некогда ее мать лежала в постели целыми днями и где потом одиноко властвовал отец. Из окна Альмеда видит, как восходит солнце, как болотный туман наливается светом, как большие деревья, стоящие поближе, будто плавают в этом тумане, а те, что подальше, становятся прозрачными. Болотные дубы, красные клены, лиственницы, гикори.


        III

        Где Менстанг катит волны на просторе,
        Под сению лесов я мыслю о былом
        И о народах, чьих мы не увидим боле
        Шатров-вигвамов на брегу крутом.

        Одним из чужаков, прибывших в город поездом за последние годы, был Джарвис Полтер, ныне живущий по соседству с Альмедой Рот. Их дома стоят рядом на Дафферин-стрит, разделенные пустым участком, также принадлежащим Полтеру. Его дом проще, чем у Альмеды, ничем не приукрашен, перед ним нет ни плодовых деревьев, ни цветов. Все понимают, что иначе и быть не может, поскольку Полтер — вдовец и живет один. Мужчина может поддерживать дом в пристойном виде, но никогда — если он настоящий мужчина — не станет его украшать. Вступив в брак, мужчина вынужден мириться с разными украшательствами, а также сантиментами. Брак спасает его от крайностей собственной натуры — от жесткой скупости или чрезмерной роскоши и лени, от зарастания грязью, от манеры подолгу спать и от злоупотребления всякого рода излишествами — чтением, курением, спиртными напитками, вольнодумством.
        Как всем известно, некий почтенный горожанин упорно пользуется водой из общественной колонки, а запас топлива пополняет, подбирая упавшие куски угля у железной дороги. Не сочтет ли он нужным взамен одарить город или железнодорожную компанию некоторым количеством соли?
        Таков «Страж», полный застенчивых шуточек, намеков и открытых обличений, — сегодня подобное ни одной газете не сошло бы с рук. Речь идет о Джарвисе Полтере, хотя в других местах газета упоминает его с большим уважением как мирового судью, работодателя, усердного прихожанина. Дело в том, что он на виду. Он до определенной степени эксцентричен. Все это может быть следствием одинокой жизни, вдовства. Даже то, что он носит воду в ведре из городской колонки и ходит на железную дорогу собирать упавшие куски угля в ведерко. Он — достойный гражданин, дела его процветают. Он высокий (может быть, с небольшим животиком?), в темном костюме и начищенных до блеска ботинках. Борода? Черные волосы с проседью. Вид у него суровый и собранный. Большая бледная бородавка проглядывает посреди одной кустистой брови? Ходят слухи о молодой, красивой, горячо любимой жене, умершей родами или от какого-нибудь ужасного несчастья вроде пожара или крушения поезда. Никаких оснований для этих слухов нет, но они добавляют интереса. Сам Полтер сообщил только, что жена его скончалась.
        В эти места Полтер приехал в поисках нефти. Первую в мире нефтяную скважину пробурили в округе Лэмтон, к югу отсюда, в пятидесятых годах девятнадцатого века. Ища нефть, Джарвис Полтер нашел соль. И принялся делать на ней деньги. Идя из церкви домой рядом с Альмедой Рот, он рассказывает ей про свои соляные колодцы. Их глубина — тысяча двести футов. В них накачивают горячую воду, и она растворяет в себе соль. Рассол выкачивают насосами на поверхность земли и заливают в огромные сковороды, под которыми поддерживается постоянный небольшой огонь, так что вода испаряется и остается чистая, прекрасная соль. Товар, на который всегда будет спрос.
        — Соль земли, — говорит Альмеда.
        — Да, — хмурясь, отвечает он. Возможно, он счел ее слова неуважительными. Она не хотела его обидеть. Он заговаривает об иногородних конкурентах, которые все повторяют за ним и хотят захватить рынок. К счастью, у них колодцы не так глубоки или выпарка не столь эффективна. Под этой землей соль лежит повсюду, но ее не так легко найти, как считают некоторые.
        Не значит ли это, говорит Альмеда, что здесь некогда плескалось великое море?
        Весьма возможно, отвечает Джарвис Полтер. Весьма возможно. Он начинает рассказывать ей о других своих предприятиях — кирпичном заводе, печи для отжига извести. Он объясняет, как все это работает и где можно найти хорошую глину. Он также владеет двумя фермами с участками леса, откуда берет дрова для своих промыслов.
        В одно прекрасное воскресное утро мы заметили среди парочек, возвращающихся из церкви, некоего просоленного джентльмена и одну литературную даму — оба уже утратили нежный цвет юности, но еще не прихвачены морозом преклонных лет. Можем ли мы сделать определенные выводы?
        «Страж» все время подпускает какие-нибудь намеки.
        Могут ли они сделать определенные выводы? Ухаживание ли это? У Альмеды Рот есть деньги — наследство отца — и собственный дом. Она еще достаточно молода, чтобы родить одного-двух детей. Она хорошая хозяйка, печет причудливые торты с глазурью и украшенные корзиночки — талант, часто встречающийся у старых дев. (Почетное упоминание на конкурсе городской осенней ярмарки.) Внешность у нее вполне приятная, и фигура, конечно, гораздо лучше сохранилась, чем у ее замужних ровесниц, не пострадала от деторождения и домашней работы. Но почему женихи обходили ее раньше, когда она только вступила в брачный возраст, в городе, где женщинам положено выходить замуж и рожать? Девушкой она была невесела — возможно, в этом дело. Кончина брата и сестры, а затем матери (которая, кстати говоря, за год до смерти утратила рассудок и слегла в бреду) омрачили ее нрав, так что ее нельзя было назвать приятной собеседницей. И потом, вся эта одержимость чтением, поэзией — в молодой девушке она была изъяном, препятствием к браку, в отличие от зрелой женщины, которой, в конце концов, надо чем-то убивать время. И вообще она уже лет пять как опубликовала свою книжку, так что, может быть, наконец успокоилась. А может, ее просто поощрял честолюбивый, начитанный отец.
        Все считают само собой разумеющимся, что Альмеда Рот видит в Джарвисе Полтере будущего мужа и согласится, если он сделает ей предложение. И она в самом деле о нем думает. Она не хочет строить воздушных замков, чтобы не опростоволоситься. Она хочет дождаться, пока он подаст отчетливый знак. Если бы Полтер по воскресеньям ходил в церковь не только утром, но и вечером, иногда им пришлось бы возвращаться уже затемно. Он нес бы фонарь (уличного освещения в городе еще нет). Он раскачивал бы фонарем, освещая дорогу перед ножками дамы, и заметил бы, какие они узкие и изящные. Он придерживал бы ее под локоть при сходе с тротуара. Но он не бывает у вечерни.
        Он также не заходит за Альмедой утром по воскресеньям, чтобы идти на службу вместе. Это было бы равносильно официальному объявлению о помолвке. Он провожает ее из церкви, проходит мимо своих ворот до ее дома; здесь он приподнимает шляпу и удаляется. Она никогда не приглашает его зайти — для одинокой женщины это немыслимо. Если мужчина и женщина (все равно, какого возраста) находятся наедине в закрытом помещении, люди имеют право предполагать что угодно. Спонтанное самовозгорание, приступ страсти, внезапный блуд. Грубый инстинкт, триумф чувственности. Какие же возможности видят друг в друге мужчины и женщины, предполагая подобный риск? Или, веря, что риск существует, как часто думают они о возможностях?
        Идя рядом с ним, Альмеда обоняет запахи его мыла для бритья, масла для бороды, трубочного табака; запахи кожи, шерсти и льна от его мужественной одежды. Правильная, солидная, тяжелая одежда — совсем как та, что Альмеда когда-то чистила, крахмалила и гладила для отца. Она скучает по этой работе — ей не хватает благодарности отца, его мрачной, но доброй власти. Одежда Джарвиса Полтера, его запахи, жесты — от всего этого у Альмеды экстатически покалывает кожу на ближайшем к нему боку и кроткая дрожь пробегает по телу, вздыбливая волоски на руках. Значит ли это, что Альмеда в него влюблена? Она грезит, как он входит в ее — их — спальню в кальсонах, нижней рубашке и шляпе. Альмеда знает, что этот наряд нелеп, но в ее грезах он таким не выглядит; Джарвис серьезен и целеустремлен, как бывает во сне. Он входит, ложится на кровать рядом с Альмедой и собирается заключить ее в объятия. Но ведь, конечно же, он должен для этого снять шляпу? Альмеда не знает — в этот миг ее охватывает радостная покорность, она подавляет вздох наслаждения. Он будет ее мужем.
        Она подметила одну черту у замужних женщин: они часто изобретают своих мужей. Приписывают им предпочтения, мнения, диктаторские замашки. О да, говорят они, мой муж чрезвычайно разборчив. Он не приемлет турнепс ни в каком виде. Он в рот не берет жареное мясо. (Или: он в рот не берет ничего, кроме жареного мяса.) Он требует, чтобы я одевалась только в синее (или коричневое). Он терпеть не может органную музыку. Он считает, что женщина, выходя из дому, обязана надеть шляпу. Он убьет меня, если я хоть раз закурю. Так мужчины — растерянные, не смеющие глядеть в глаза — подвергаются переделке, и из них выходят мужья, главы семейств. Альмеда Рот не может представить себя в роли жены, переделывающей мужа. Ей нужен муж, не требующий доделок, уже твердый, решительный, загадочный для нее. Она не ищет родную душу. Ей кажется, что мужчины — за исключением ее отца — лишены чего-то важного, некоего любопытства. Конечно, это необходимо, иначе они не смогут выполнять свое жизненное предназначение. Вот сама она, узнав, что под землей лежит соль, стала бы искать способ добыть и продать ее? Вряд ли. Она бы погрузилась в мысли о древнем море. А Джарвис Полтер не тратит время на бесплодные размышления, и совершенно правильно.
        Вместо того, чтобы зайти за ней утром перед церковной службой, Джарвис Полтер может прибегнуть к другому, более трудоемкому способу объявить о своих чувствах. Он может нанять лошадь и пригласить Альмеду покататься за городом. Если он так сделает, Альмеда будет одновременно рада и огорчена. Рада быть рядом с ним, сидеть в повозке, когда он правит, на виду у всего мира получать знаки его внимания. А огорчена тем, что загородная прогулка для нее пропадет — все застит его беседа, разговоры, интересные только ему. Альмеда много писала о природе в своих стихах, но на самом деле для встречи с природой нужно упорство: требуется преодолеть немало препятствий. Кое на что приходится закрывать глаза. Навозные кучи, конечно. Заболоченные поля, где торчат высокие обугленные пни и лежат огромные вороха срубленных кустов — их спалят, когда выдастся подходящий день. Блуждающие ручейки спрямили и превратили в канавы с высокими глинистыми берегами. Поля и пастбища кое-где огорожены большими, неуклюжими древесными комлями; другие — изгородями из жердей. Деревья вырублены везде, вплоть до лесных делянок. На всех делянках лес уже порослевый, вторичный. Ни вдоль дорог, ни вокруг ферм деревьев нет — только молодые чахлые саженцы. Видны скопления сараев из неотесанных бревен (огромные амбары, которые будут преобладать в этих полях в ближайшие сто лет, только начали строить), унылые бревенчатые домишки, через каждые четыре-пять миль попадается жалкое село с церковью, школой, лавкой и кузницей. Голая местность, только что выгрызенная у леса, но уже кишащая людьми. На каждой сотне акров стоит ферма, на каждой ферме живет семья, в каждой семье по десять-двенадцать детей. (Отсюда пойдут — уже пошли — волны переселенцев дальше на север и на запад.) Это правда, что по весне на вырубках можно собирать цветы, но сначала надо пробиться через стада рогатых коров.


        IV

        Но табор снялся с места,
        Цыган простыл и след.
        Ах, я б поторговалась,
        Да ярмарки уж нет.

        Альмеда часто страдает бессонницей, и врач дал ей бром и капли от нервов. Она принимает бром, но от капель у нее начались чрезвычайно яркие, пугающие сны, так что она отложила флакон подальше, на самый крайний случай. Она пожаловалась доктору, что у нее глаза сухие, как горячее стекло, и суставы болят. Не читайте так много, сказал доктор, не сидите над книгами; постарайтесь хорошенько утомить себя домашней работой, совершайте моцион. Доктор считает, что все ее проблемы решатся замужеством. Он верит в это, хотя большая часть пациенток, которым он прописывает свои капли от нервов, замужем.
        Альмеда устраивает генеральную уборку у себя дома, участвует в уборке церкви, помогает всем подругам, которые переклеивают обои или готовятся к свадьбе, печет свой знаменитый торт для пикника воскресной школы. В одну жаркую августовскую субботу она решает сварить желе из виноградного сока. Баночка такого желе — прекрасный подарок к Рождеству или приношение больному. Но Альмеда начала слишком поздно, и к концу дня желе еще не готово. Она только что вывалила горячую массу в марлю, чтобы процедить. Альмеда пьет чай с куском кекса, намазанным маслом (детская причуда), и этого ей достаточно для ужина. Она моет голову у раковины и обтирается влажной губкой, готовясь к воскресенью. Лампу она не зажигает. Она ложится на кровать — окно спальни широко распахнуто, Альмеда прикрылась только простыней, и то лишь до пояса. Она чувствует роскошную усталость. Ей даже чудится легкий ветерок.
        Она просыпается среди ночи, жаркой, как печь, и полной опасностей. Она лежит на кровати, истекая потом, и ей кажется, что доносящийся шум — скрежет ножей, пил, топоров, и все они злобно сверлят, рубят и пилят ее голову. Но это не так. Окончательно проснувшись, Альмеда узнает звуки, которые слышала и раньше, — суматоху субботней летней ночи на Перл-стрит. Шум обычно связан с дракой. Обитатели квартала пьяны, кто-то из них протестует, кто-то подбадривает дерущихся, кто-то кричит: «Убивают!» Однажды там и впрямь кого-то убили. Но не в драке. Зарезали старика, обитателя одной из хижин — вероятно, из-за нескольких долларов, спрятанных у него под тюфяком.
        Альмеда встает и подходит к окну. Ночное небо — чистое, безлунное — усыпано яркими звездами. Прямо перед ней, над болотом, висит созвездие Пегаса. Его когда-то показал ей отец. Она машинально пересчитывает звезды. Теперь она различает отдельные голоса в общем гаме. Кого-то из этих людей, как и ее, разбудил шум. «Заткнитесь!» — вопят они. «Заткните глотки, а не то я сейчас выйду и шкуры-то вам повыдублю!»
        Но никто не затыкается. По Перл-стрит словно катится огненный шар, сыпля искрами, — только он не из огня, а из шума; в стороны разлетаются вопли, смех, визг, проклятия. Искры — это взмывающие над ним отдельные голоса. Постепенно Альмеда начинает различать два из них. Один — воющий крик, который то повышается, то понижается, а другой — нескончаемый, пульсирующий на низких нотах поток ругательств: слов, которые у нее ассоциируются с опасностью, преступниками, мерзкими запахами и отвратительными зрелищами. Там кого-то бьют, и этот человек кричит: «Убей меня, убей!» Это женщина, женщину бьют. Она непрерывно вопит: «Убей меня, убей меня!», порой захлебываясь, словно рот наполняется кровью. Но кажется, что она отчасти дразнит, провоцирует. В этом крике есть что-то театральное. А люди кругом кричат: «Не надо, хватит!» или «Убей ее, убей ее!» — охваченные безумием, словно в театре, на спортивном матче или на боксерском поединке. Да, думает Альмеда, я и раньше замечала — все, что они делают, это отчасти игра в шарады, неуклюжая пародия, преувеличение, пропущенное звено. Словно любые действия — даже убийство — кажутся им не совсем реальными, но они бессильны остановиться.
        Новый звук, бросили что-то тяжелое — стул или доску? — обрушив поленницу или забор. Новые крики — зрителей, застигнутых врасплох; торопливые шаги, это зрители бросились врассыпную, и шум драки стал заметно ближе. Альмеда видит фигуру в светлом платье — она бежит, скрючившись. Это, видно, та женщина. В руке у нее что-то вроде палки или черепицы, она поворачивается и швыряет это в другую фигуру, темную, бегущую следом.
        «Лови ее! — кричат вокруг. — Врежь ей хорошенько!»
        Многие зрители отстали; только эти двое видны, они сцепляются, борются, снова расцепляются и наконец врезаются в забор Альмеды. Звуки сливаются в какофонию — кто-то давится, блюет, сопит, слышны удары кулаков. Доносится долгий, вибрирующий, полузадушенный вопль боли и самоунижения, окончательной капитуляции. Это может быть любой из дерущихся или оба.
        Альмеда пятится от окна и садится на кровать. Что она слышала — убийство? Что делать? Что она может сделать? Надо зажечь фонарь, спуститься вниз и зажечь фонарь. И выйти с ним во двор. Она должна спуститься вниз. И выйти во двор. Фонарь. Она падает на кровать и вжимается лицом в подушку. Только минуту. Вниз по лестнице, фонарь. Она видит себя уже внизу, в задней прихожей, рука отодвигает засов задней двери. Альмеда засыпает.
        Она просыпается, вздрогнув, в первых утренних лучах. Ей чудится, что на подоконнике сидит большая ворона и неодобрительно, но безо всякого удивления обсуждает события минувшей ночи. «Проснись и передвинь тачку!» — сердито каркает ворона, и Альмеда понимает, что под тачкой имеется в виду что-то совершенно другое — что-то отвратительное и прискорбное. Она просыпается окончательно и видит, что никакой вороны на подоконнике нет. Она вскакивает и выглядывает в окно.
        К ее забору привалился бледный куль — человеческое тело.
        Тачка.
        Альмеда кутается в шаль поверх ночной рубашки и спускается на первый этаж. В передних комнатах еще полумрак, жалюзи на кухне опущены. Что-то капает — неторопливо, укоризненно: «Плип. Плоп». Это напоминает ей о разговоре с вороной. Но это лишь виноградная масса, вывешенная вечером. Альмеда отодвигает засов и выходит в заднюю дверь. За ночь пауки заплели дверной проем паутиной. Мальвы, тяжелые от росы, обвисли. Она доходит до забора, раздвигает липкие мальвы, смотрит вниз и все видит.
        Там лежит тело женщины — на боку, извернувшись, лицо вдавлено в землю. Альмеде его не видно. Зато видна выпавшая наружу голая грудь с растянутым соском — длинным, как у коровы, — голая ляжка и нога. На ляжке синяк — огромный, размером с подсолнух. За пределами синяка кожа сероватая, как сырая ощипанная куриная ножка. Тело одето во что-то вроде ночной сорочки или платья. Пахнет рвотой. Мочой, спиртным и рвотой.
        Босая, в ночной рубашке и тонкой шали, Альмеда бежит прочь. Она огибает дом, пробегая между верандой и яблонями в саду; распахивает калитку и несется по Дафферин-стрит к дому Джарвиса Полтера, ближайшего соседа. Без конца колотит ладонью в его дверь.
        — Там тело женщины, — говорит она, когда Джарвис Полтер наконец открывает. Он в темных брюках с подтяжками, небрит, всклокочен, рубашка полурасстегнута. — Мистер Полтер, простите за беспокойство. Там тело женщины. У моей задней калитки.
        Он гневно смотрит на нее:
        — Мертвое?
        Изо рта у него разит, лицо мятое, глаза в кровавых прожилках.
        — Да. Я думаю, ее убили, — говорит Альмеда. Отсюда ей видна часть его неуютной прихожей. Шляпа на стуле. — Я проснулась ночью. На Перл-стрит был шум, — она старается, чтобы голос был не визгливый и не истеричный. — Я слышала эту┘ пару. Слышала, как дерутся мужчина и женщина.
        Он берет со стула шляпу и надевает. Закрывает и запирает парадную дверь, кладет ключ в карман. Они идут по тротуару, и Альмеда видит, что она босая. Ей хочется сказать, что это она во всем виновата, что она должна была выбежать с фонарем, закричать (хотя что проку от лишних криков?), отогнать убийцу. Могла бы сбегать за помощью сразу, а не сейчас. Но она сдерживает себя.
        Они не входят во двор ее дома, а сворачивают на Перл-стрит. Тело, конечно, лежит на прежнем месте. Скорченное, полуголое — такое же, как раньше.
        Джарвис Полтер не торопится, но и не теряет времени. Он подходит прямо к телу, смотрит на него сверху вниз и толкает в ногу носком ботинка — так толкают лежащую собаку или корову.
        — Эй, ты, — говорит он негромко, но твердо и снова тычет носком ботинка.
        У Альмеды подкатывает к горлу желчь.
        — Живая, — констатирует Джарвис Полтер, и женщина это подтверждает. Она шевелится и слабо стонет.
        — Я приведу доктора, — говорит Альмеда. Если бы она коснулась этой женщины — сделала бы над собой усилие и коснулась ее, — то не ошиблась бы так.
        — Погодите. Погодите. Давайте посмотрим, сможет ли она встать. Ну-ка, вставай, — обращается он к женщине. — Давай-ка. Раз, два, встала.
        Тут происходит нечто поразительное. Тело взгромождается на четвереньки, голова приподнимается — волосы все слиплись в крови и блевотине — и начинает размеренно и сильно колотиться о штакетник Альмеды Рот. Колотясь головой, женщина вновь обретает голос, разверзает глотку и испускает вопль, мощный и, кажется, полный мучительного наслаждения.
        — Она отнюдь не мертва, — говорит Джарвис Полтер. — И я бы не стал беспокоить доктора.
        — Но у нее кровь.
        Женщина поднимает к ним заляпанное лицо.
        — Это из носа. Не свежая.
        Он наклоняется и хватается за отвратительные волосы прямо у корней, чтобы прекратить удары головой.
        — Ну-ка перестань. Хватит. Иди-ка ты домой. Иди, иди домой. Там твое место.
        Звук, исходящий изо рта, прекратился. Полтер слегка трясет ее голову, предупреждая, и отпускает волосы.
        — Ступай домой!
        Отпущенная женщина валится вперед и, цепляясь за забор, поднимается на ноги. Она способна идти. Она плетется прочь, виляя и время от времени издавая осторожные звуки протеста. Джарвис Полтер смотрит ей вслед несколько мгновений, чтобы убедиться, что она уходит. Затем срывает большой лопух и вытирает руки.
        — Вот он, ваш труп, ушел своими ногами!
        Поскольку ворота заднего двора заперты, Полтер и Альмеда обходят участок снаружи. Передняя калитка распахнута. Альмеде все еще нехорошо. Живот у нее раздулся; ей жарко, ее тошнит.
        — Передняя дверь заперта, — слабым голосом говорит она. — Я вышла через заднюю.
        Только бы он ушел! Она побежит прямиком в уборную. Но он идет за ней. К задней двери, в прихожую. И обращается к ней грубовато-веселым тоном, какого она от него еще ни разу не слышала:
        — Не нужно тревожиться. Это всего лишь последствия неумеренности в алкогольных напитках. Одинокой даме не следует жить так близко к опасному кварталу.
        Он берет ее за руку чуть выше локтя. Она не может ответить, поблагодарить его. Если она разожмет зубы, ее тут же стошнит.
        В этот момент Джарвис Полтер испытывает к Альмеде Рот то, чего не чувствовал во время всех чинных прогулок и своих собственных раздумий — о вероятном размере ее капитала, ее несомненной респектабельности и удовлетворительной миловидности. Он не мог представить ее в роли жены. А теперь — может. Его в достаточной степени возбудили ее распущенные волосы — рано поседевшие, но густые и мягкие, — раскрасневшееся лицо, тонкая сорочка, в какой ее никто не должен видеть, кроме мужа. А также необдуманность ее поступка, ее испуг, ее глупость, ее нужда в защитнике?
        — Я зайду за вами чуть позже, — говорит он. — Я пойду вместе с вами в церковь.

        В это воскресенье, утром, на углу улиц Перл и Дафферин одной дамой, проживающей по соседству, было обнаружено тело некой женщины с Перл-стрит; сначала ее сочли мертвой, но потом выяснилось, что она лишь мертвецки пьяна. От блаженного — или не столь блаженного — забытья ее пробудили настойчивые увещевания мистера Полтера, мирового судьи, соседа вышеупомянутой дамы, призванного ею на помощь. Подобные инциденты, позорные и нарушающие покой горожан, в последнее время стали слишком часты.


        V

        Я во сне, как в морской глубине,
        Укрыта темной волной.
        Чудовища мимо плывут,
        Здороваются со мной.

        Как только Джарвис Полтер уходит и слышится стук передней калитки, Альмеда спешит в уборную. Облегчение, однако, неполно; она понимает, что боль и ощущение раздутости в животе вызваны приливом менструальной крови, которая еще не начала течь. Альмеда закрывает и запирает заднюю дверь. Затем, вспомнив слова Джарвиса Полтера о церкви, пишет на клочке бумаги: «Я нездорова и желаю сегодня отдохнуть». Бумагу она вставляет под внешнюю раму оконца передней двери. Эту дверь она тоже запирает. Она дрожит, словно перенесла потрясение или избежала большой опасности. Но все же разводит огонь, чтобы заварить чаю. Она кипятит воду, отмеряет чай, заваривает большой чайник, но от пара и запаха настоя ее мутит еще сильнее. Она наливает себе еще не заварившегося чаю и капает в него темное лекарство от нервов. И садится пить, не поднимая жалюзи на окне кухни. Посреди кухни висит между двумя стульями, на ручке от швабры, марлевый мешок. Виноградный сок и мезга окрасили марлю в багровый цвет. «Плип. Плоп», — капает в тазик. Альмеда не может на это смотреть. Она уносит чашку, чайник и флакон лекарства в столовую.
        Она все еще сидит в столовой, когда за окном начинают цокать копыта. Прихожане едут в церковь, поднимая клубы пыли. Скоро дороги станут горячие, как зола. Альмеда все еще сидит в столовой, когда открывается калитка перед домом и по веранде топают уверенные мужские шаги. У Альмеды такой острый слух, что она, кажется, слышит даже, как он достает бумажку из- под рамы, разворачивает, читает, — слышит, как он мысленно произносит написанное. Снова шаги, теперь они удаляются. Хлопает калитка. Альмеда вдруг представляет себе могильные камни, и этот образ ее смешит. Могильные камни маршируют по улице на маленьких ножках, обутых в ботинки, — длинные тела наклонены вперед, лица сосредоточены и серьезны. Звонит церковный колокол.
        Потом часы в доме бьют двенадцать. Значит, прошел час.
        В доме становится жарко. Альмеда выпивает еще чаю, снова добавив капель. Она знает, что находится под действием лекарства. Это из-за лекарства ее охватывает такая невыносимая истома, абсолютный ступор, безоговорочная капитуляция перед окружающей обстановкой. Ничего. По-видимому, это необходимо.
        Вот обстановка, что ее окружает, — во всяком случае, некоторые предметы: стены, покрытые темно-зелеными обоями с узором из гирлянд; кружевные занавески и плотные бархатные шторы цвета шелковицы на окнах; стол, на нем связанная крючком скатерть, на скатерти ваза с восковыми фруктами; розово-серый ковер с узором из букетов голубых и розовых роз; буфет, устеленный вышитыми дорожками, в нем стоят узорчатые тарелки, кувшины и серебряный чайный сервиз. Много вещей, и за всеми нужно следить. Ибо каждый узор, каждый орнамент полон жизни — готов двигаться, течь, меняться. А может быть, и взорваться. Весь день Альмеда Рот занята слежкой за ними. Не столько с целью помешать изменениям, сколько для того, чтобы уловить их, понять, стать их частью. В комнате столько всего происходит, что нет необходимости ее покидать. Даже мысли такой не возникает — ее покинуть.
        Конечно, Альмеда в своих наблюдениях не может обойтись без слов. Она может думать, что может, но на самом деле не может. Скоро набухающие, светящиеся узоры начинают подсказывать ей слова — не то чтобы конкретные слова, но поток слов, который изливается где-то и вот-вот должен ей открыться. Даже поток стихов. Да, да, стихов. Или одного стихотворения. Вот то, что нужно, — одна большая поэма, великая поэма, в которой будет всё; о, в сравнении с ней все прочие стихи, всё написанное Альмедой раньше покажется неважным, пробой пера, маранием бумажек. Звезды, цветы, птицы, деревья, ангелы в снегу, мертвые дети в сумерках — этого далеко не достаточно. Туда необходимо вставить и отвратительную драку на Перл-стрит, и начищенный носок ботинка Джарвиса Полтера, и ощипанное бедро с синяком-подсолнухом. Альмеда уже ушла за пределы человеческого сочувствия, страхов, стремления к домашнему уюту. Она не думает о том, как можно помочь этой женщине или как держать ужин подогретым для Джарвиса Полтера и развешивать его постиранные кальсоны. Виноградный сок перелился через край таза на пол кухни, пятная доски пола. Это пятно уже ничем нельзя будет вывести.
        Ей приходится думать о стольких вещах сразу — о Шамплене, и голых индейцах, и соли глубоко под землей, но кроме соли — еще и о деньгах, о стремлении сделать деньги, вечно зреющем в головах у таких людей, как Джарвис Полтер. И о свирепых зимних метелях, и о тьме невежества, царящей на Перл-стрит. Перемены климата безжалостны, и, если вдуматься, покоя не найти даже в звездах. Все это можно вынести, только если направить в нужное русло, русло поэмы, и слово «русло» тут очень подходит, ведь поэма будет называться — уже называется — «Менстанг». Название поэмы — название реки. Нет, точнее будет сказать, что река, сама река Менстанг, и есть ее поэма — со всеми глубинами, стремнинами, тихими заводями под летними деревьями, скрежещущими глыбами льда по весне, опустошительными весенними разливами. Альмеда заглядывает глубоко, очень глубоко в свою мысленную реку и в скатерть и видит, как плывут по поверхности вязанные крючком розы. Эти розы работы ее матери выглядят нелепо — какие-то комки, совсем не похожи на настоящие цветы. Но то, что они сделали над собой усилие, обрели независимость, плывут, наслаждаются жизнью при всей своей нелепости, приводит Альмеду в восхищение. Это — знак, вселяющий надежду. «Менстанг».
        Она выходит из комнаты только в сумерки — снова в уборную, где обнаруживает кровь: месячные начались. Надо пойти, взять полотенце, пристроить его в промежности, затянуть лямки гигиенического пояса. Альмеде раньше не приходилось проводить целый день в ночной рубашке — разве что во время болезни. Ее это не особенно беспокоит. По дороге через кухню она вступает в лужу виноградного сока. Она знает, что лужу рано или поздно придется вытереть, но это подождет. Она идет наверх, оставляя багровые отпечатки, обоняя собственную сбежавшую кровь и потное тело, просидевшее весь день в закрытой душной комнате.
        Не нужно тревожиться.
        Потому что она, конечно же, не думает, что вывязанные крючком розы могут плавать, а могильные камни — маршировать по улице. Она не путает это с реальностью, и вообще ничего не путает с реальностью, и потому знает, что она не сумасшедшая.


        VI

        Я вижу вас во сне и навещаю днем,
        Но вы молчите так сурово.
        О матушка, отец, сестра и брат,
        Молю, скажите мне хоть слово!

        22 апреля 1903 года. В прошлый вторник между тремя и четырьмя часами пополудни скончалась в своей резиденции дама весьма талантливая и утонченная, чье перо в былые дни обогатило местную литературу томиком выразительных, прочувствованных стихов. Весьма прискорбно, что в последние годы рассудок этой дамы несколько помутился, отчего она стала вести себя отчасти необычно и вызывающе. Она начала уделять меньше внимания приличиям и уходу за собственной персоной — до такой степени, что стала привычной эксцентричной фигурой, или даже, прискорбно сказать, посмешищем для тех, кто не помнил ее былого достоинства и изящества. Но теперь все недостатки исчезают из памяти, и остаются лишь ее прекрасные опубликованные стихи, ее труды в воскресной школе, ее самоотверженный уход за родителями, благородный женственный характер, попечение о бедных и непоколебимая вера в Бога. Ее последняя болезнь оказалась милосердно короткой. Она простудилась, забредя в трясину Перл-стрит и промокнув до нитки. (Ходят слухи, что в воду ее загнали уличные мальчишки, и увы, это предположение нельзя сбрасывать со счетов, ибо отчаянная жестокость некоторых наших юнцов известна, как известно и то, что им доводилось преследовать указанную даму.) Началось воспаление легких, и она умерла. С ней до конца находилась ее бывшая соседка, миссис Берт (Энни) Фрилс, ставшая свидетельницей ее безмятежной, подлинно христианской кончины.

        Январь 1904 года. Один из столпов нашего сообщества, живший в городе почти со дня основания и во многом определивший его облик, был внезапно вырван из наших рядов — в прошлый понедельник, когда просматривал корреспонденцию в конторе своей компании. Мистеру Джарвису Полтеру был свойствен живой и энергичный дух предпринимательства, благодаря которому возникло даже не одно, а несколько местных предприятий, обогатив наш город всеми преимуществами развитой промышленности и рабочими местами.

        Газета «Страж» постоянно бдит — словоохотливая, уверенная в себе. Ни одна смерть не останется без упоминания. Ни одна жизнь — без оценки.

        Я искала Альмеду Рот на кладбище. Я нашла семейное надгробие. На нем была только фамилия: «Рот». Потом я заметила на земле, в нескольких — в шести? — футах от стоячего надгробия две плоские плиты. На одной было написано «Папа», на другой «Мама». Чуть дальше я нашла еще две плиты, с именами Уильяма и Кэтрин. Камень Кэтрин заплыл землей и зарос травой — мне пришлось расчищать его, чтобы полностью прочитать ее имя. Ни дат рождения и смерти, ни указания на то, что покойники были горячо любимы. Эти камни устанавливались как памятные знаки для себя, а не для мира. Роз тоже не было — никаких следов розового куста. Но, может быть, его выкорчевали. Кладбищенский смотритель не любит подобных вещей — кусты мешают проезду газонокосилки, и, если некому протестовать, он их убирает.
        Я подумала, что Альмеда похоронена где-то в другом месте. Когда покупался участок на кладбище — после смерти двух младших детей, — еще ожидалось, что Альмеда выйдет замуж и на вечный сон уляжется рядом с мужем. Возможно, здесь просто не предусмотрели для нее места. Но тут я увидела, что камни расходятся от надгробия веером: два родительских, потом два детских, но детские расположены так, что остается место для третьего, завершающего «веер». Я прошла от камня Кэтрин столько же шагов, сколько было от Кэтрин до Уильяма, и стала дергать траву и голыми руками царапать землю на этом месте. Скоро я наткнулась на камень и поняла, что была права. Я продолжала работу, и вскоре очистила весь камень и прочитала на нем имя: «Меда».
        Я проверила, точно ли теперь виден весь камень. Больше никаких букв на нем не было. Значит, ее в самом деле так звали родные. Не только в стихотворении. А может, она взяла это имя из стихотворения и завещала выбить его на своем камне.
        Я задумалась о том, что никто в мире, кроме меня, не знает этого, не догадается связать одно с другим. И я — последняя, кто смог это сделать. Но, возможно, я и ошибаюсь. Люди любопытны. Любопытных людей мало, но они есть. Они стремятся все разузнать — даже самые неважные мелочи. Они все сопоставят. Вы их видели — они бегают с записными книжками, соскребают землю с надгробий, читают микрофильмы, надеясь уловить тонкую струйку в потоке времени, связать одно с другим, спасти единственную безделушку из мусорной кучи.
        Но и они, бывает, ошибаются. Может, и мои догадки неправильны. Я не знаю, принимала ли она лауданум. Многие дамы его принимали. Я не знаю, варила ли она вообще желе из винограда.




Вернуться на главную страницу Премия Норы Галь 2020

Copyright © 2020 Татьяна Боровикова
Copyright © 2020 Издательство Азбука-Аттикус
Copyright © 1998 Союз молодых литераторов "Вавилон"
E-mail: info@vavilon.ru