Яков Норкин ославянился. И это не вдруг, а как-то по пути движения пригородной электрички к Егорьевску. Сначала ничего. Потом сквозь него стали проглядывать всякие еловые шишечки, сараюшки.
Тишина уплотнилась.
– Мужик, эй, мужик!
Яков Самуилович оглянулся.
– Идем, поговорим.
Рядом стояли трое парней в коже. Один был с вытянутой яйцом головой, с коротким ежиком волос. Яков Самуилович встал. Он шел впереди, а те шли сзади. В тамбуре тот парень с вытянутой головой сказал:
– Купи, мужик, пейджер, – и в голосе его не было вопроса.
Яков Самуилович достал кошелек.
– Не знаю, хватит ли у меня денег, – Яков Самуилович подумал, что если он погладит яйцеголового по голове, то острый ёжик уколет ладонь.
Яйцеголовый вытащил деньги из кошелька Норкина.
– Маловато. Ты куда едешь?
Норкин не сразу понял, что к нему обращаются. Прислушивался к постукиванию колес на стыках. С потерей кошелька он обрел легкость. Облака сейчас не такие тяжелые, как зимой. Весной пахнет. И снег не такой, как зимой. Хрупкий. Если ползти, то руки будут проваливаться до воды.
– Ты куда едешь?
На этот раз Норкин услышал и ответил: "В Удельную".
– Тебе надо было в Люберцах сойти.
– Я не сошел.
Норкин виновато улыбнулся. Он вообще чувствовал себя виноватым перед ними.
Парни докурили.
– Вот тебе пейджер. Молодец, мужик, держи крепче.
– Теперь надо бы тебя сбросить.
– Жалко. Мужик вроде смирный, – сказал яйцеголовый. И одному из парней. – Отожми дверь.
Норкин в правой руке держал трубку. Это была трубка от старого телефона. Красная, с красным болтающимся шнуром... Ребят в коже не стало.
Норкин смотрел на трубку и вспоминал названия красного цвета: алканный, багряный, бордовый. Он прижал трубку к уху и услышал взволнованный голос Сони: "Яша, ты где? Я с ума схожу. Ты меня слышишь?"
С трудом разжимая губы, Норкин произнес: "В Егорьевск еду".
И он понял, что Соня не сможет услышать его и никогда не увидит. Если только случайно не различит точку в сыром небе. А в небе уже был свет: алый, свет светлый, ярко-алый, жаркий, уходящий в синеву.
|