Вот бы здорово было подарить свой роман. Взять так и подарить. Можно его подписать "с любовью от..." или нет – "на долгую память".
        Прошел семинар. Я осталась с полной сумкой ксерокопий. Мой текст катастрофически размножился. И непонятно было, куда его девать. Нужно было ехать домой, а текст висел на мне мертвым грузом. Вот бы подарить его кому-нибудь. Тому, кто был бы рад этому подарку.
        В Международный женский день я ехала к себе на дачу, в холодный, выстуженный за отсутствием в нем людей дом. На плечах моих болтался рюкзак, набитый литературой и всякой едой. В рюкзаке были подаренные мне на какой-то праздник тексты, кажется, на Новый год.
        Купив по "студенческому" в полцены билет, я забралась в поезд и стала читать, перелистывая буреющие самиздатовские листы, вынутые из папки для курсовых работ фабрики "Кондровобумпром" за 90 коп.
        Был праздник: в вагон входили раскрашенные женщины с цветами. С яркими косметическими лицами. Воздушные надушенные женщины. Так позже запах духов стал памятью первого урока французского. Запах этот проник в мою жизнь и более уже не покидал.
        Входили многочисленные торговцы всем и поздравляли нас, предлагая свои товары по совершенно особым "дешевым ценам".
        Поезд уносил меня прочь, туда, где, несмотря на весну и выходной, все еще зима. А я, сидя в его обледенелом вагоне, пила какой-то баночный коктейль и размышляла о литературе и кинематографе и о том, что зима нам дается в нагрузку к весне и лету.
        В тот же день одна моя знакомая, ехавшая в литературные дачные гости, позабыла рукопись моего романа на деревянной скамеечке в электричке. Почти подарила.
        Я вошла в холодный дом и принялась топить печь, греть себе еду. Шуршала валенками по полу. Медленно перемещалась по маленькой дачной комнатке, читая на ходу. В дверь то и дело стучали пьяницы и просили в честь праздника подарить им водки.
        Такой подарок вещественен. Такой подарок нужнее, лучше. Ведь текст, по сути, штука никчемная и в хозяйстве неполезная. Но иногда хочется подарить свой роман, но так, чтобы ему были рады.

        Однажды я попала на чужой День рождения. Позвали меня туда для мебели – не хватало гостей. Я пришла без подарка. Быть на чужом празднике без подарка всегда неловко. Меня посадили на табурет и забыли. Я старалась этому способствовать: быть тише и незаметней, аккуратнее двигать вилкой и ножом по тарелке. Но мое тайное сытое счастье длилось недолго – пришлось выдумывать тост, подошла неизбежная очередь. Рассказала какой-то скучный анекдот. И он был единственным, что вспомнилось. Он был не к месту, но никто этого не заметил, всем было смешно. Я теперь была не нужна им. И было как-то неудобно уходить, пробираться сквозь многочисленные заграждения из одежды, ботинок и сумок. У двери стояли забытые подарки. Я расчищала себе дорогу руками, двигая и приминая вещи, и вот свобода – я выкарабкалась из чужого дома и побежала, задыхаясь, прочь...
        Город был родным и абсолютно чужим мне. Многое из детства было уже потеряно, только обрывки какие-то остались: залив, особый ветер, болезненно бледные улицы. Эрмитаж, в нем малахитовый столик. Родственники настолько дальние, что родство с ними можно установить только при неуемном желании где-нибудь остановиться и хоть не надолго, но закрепиться в городе. Я отправилась бродяжничать, как любила делать в чужой стране. Рассматривать улочки и домики, заглядывать в лица людей, иногда только для того, чтобы убедиться в своем одиночестве, в том, что и этот проходящий мимо человек незнаком. Кто-то стоящий за мной кричал "Эй!". Я обернулась. Растрепанная женщина, дорого одетая, но грустная, стала вспоминать со мной, где я могла ее видеть. Она называла московские места, где я часто бывала. Мы шли вместе и обнаруживали общих знакомых. Заговорившись, мы очутились в подвальное кафе. В его духоте пили "Каберне" и курили "Давыдова". Она рассказывала про своих любовников, про свои дела, из-за которых она здесь, а я слушала и пила, жалуясь, что личной жизни никакой нет и опять не вышло поехать в горы. Она была внимательна и, растворяясь в табачном дыму, говорила: "У тебя все еще будет, все-все". И это ее "все-все" вселяло в меня уверенность. "Все-все" должно было прийти. Прийти непременно. Вдруг она спросила, как меня зовут, и, когда я назвала себя, добавила: "А знаешь, я тебя с кем-то перепутала".
        Я бежала по прямым лабиринтным улицам, вдоль бесконечной замкнутой в каналы воды, а в голове стучало: "перепутала". Да как же так, ведь у нас общие знакомые?!
        Очутилась каким-то образом дома. Там родственники ставят на газ чай. Будем пить его с молоком. Обязательно без сахара...

Таганка

        Некоторое время я была художницей. У меня даже была своя мастерская на Таганке. Мне сдавал ее бывший любимый, с которым я должна была расплачиваться за нее "натурой": картинами и занятиями живописью с бандитским женами. Коммуналка, в которой была моя комната, была пуста и находилась в старом, на выселение, доме. Дом этот был настолько безлюден, что там водились домовые и привидения, и было неясно, можно ли ставить им блюдечко молока, как на даче ежикам, или нет. Первое время мне было сложно быть без людей в маленькой, совсем больничной комнатке с белыми тумбочками и окном без штор. Но вскоре у меня появились гости, и жизнь наладилась. Приходили прознавшие про мое существование художники и приносили мне краски и растворитель, давали советы. Иногда приносили маленький телевизор, такой, какие обычно водятся у сторожей, и мы наблюдали сериалы. Приезжали бандитские жены. Их выгружали из иномарок шоферы и буквально впихивали в подъезд. Они с ужасом в добротно обведенных глазах поднимались ко мне по лестнице и, войдя, неловко рассаживались по обшарпанным табуреткам, ставили на колени, обтянутые дорогими чулками, плохо отшкуренные фанерки, прикрепляли к ним бельевыми прищепками листочки бумаги. Приступали к занятиям и обсуждали свои салонные дорогие дни. А я восхищалась непростотой их жизни. Случалось, что за день ко мне никто не заходил, и тогда я работала. Писала картины, слушая радио. И мне было славно. Пролетал день. Наваливался сутулый вечер. И тогда появлялся старик Ибрагим. Он был Выкликателем дождя. Сам себя так именовал. Ибрагим садился за стол и наливал себе в стакан "чаву". Стакан у него был сложный, с подстаканничком, точно как в поезде. Старик набивал стакан сахаром и прихлебывал, потрескивая бородой. Поднимал свои напуганные, но довольные глаза, такие, словно он забрался тайком в чью-то кладовку и теперь втихаря ел чужое. Тянулся серебряной ложечкой к специально припасенной баночке гречишного меда, зацеплял мед и подводил капающую ложечку ко рту – отверстию в бороде, и с хлюпаньем всасывал. Затем он подпирал пухлой рукой свою бороду и вращал газами, размышляя над тем, что бы ему еще такое съесть. Затем он отламывал ломоть пушистой булки с изюмом со словами "хоть корочку", выскребал на нее содержимое масленки и погружал себе в бороду. Затем он умиротворенно потягивался и обычно спрашивал: "Хочешь, я позову дождь? Я поскребу своей палочкой, и он придет. Ты помнишь, он всегда приходит." Я кивала головой. И старик усердно ковырял в пыльном паркете своей палочкой, а по стеклу уже ударяло что-то родное и мокрое, как нос любимой собаки. То приходил дождь. Он стучался ко мне. Я распахивала окно, и он лизал мне лицо и руки. В это время старик обычно уходил, всегда забывая у стола свою палочку, и возвращался за ней на следующий день.
        Теперь я уже не появляюсь в доме на Таганке. Но когда дома к стеклу прижимается дождь, я всегда достаю припасенную баночку меда. – Вместо молока.