Называю его мельчайшим

        Я скребу зубовный скрежет любви. Желтый камень курильщика расцвел на нем китайской пагодой. Я вхожу в нее, потный от чада, который вдыхают до смерти и пупка ревнители наслаждений. Матушки! Где ваш, британцы, якорь спасения? Лао-цзы, дырявый насквозь, не верит, дичок, пришельцу. Он сморщен, как падалица. У него кожа орангутанга и когти отросшей без дела воли. Смахнув шапчонку, пустой китаёза, однако, кланяется три и еще три долгих разочка. Я вижу его халат, отливающий зеркалом моих сидячих поступков, и скребу дубьем, весь в поту от чада, скрежет его журчащей каменнолюбой груди. Не прошу счета в расплату за помешательство жизни, но хочу вконец окитаиться и карябать безделкой кисти пернатые борозды в небеси.

        Был на свете человек, который кормился перепутанными листиками чужих мыслей. По фамилии – Отходный.
        Этот человек кричал не своим голосом, когда судьба затаптывала его в каменную гущу, где не произрастало мысли ни кустика.
        Отходный по фамилии, он попал в такую передрягу многолюдной стужи, что его голос стал настоящим голосиной, а потом надорвался и пошел шептать наедине с самим собой в лютом, как у затертого льдинами, голоде о произрастаниях бесчеловечия, где кочуют, унося тупо и упрямо одноверхую думу, южные тополя.
        Никто больше не знал его прозвища и фамилии, потому что он смолк и сделался прямодушен, как деревянный на юге ствол под копьем, и откололся раз навсегда в недостижимой за горизонтами сытости от шумной и лишенной всякого мыслия, уходящей к смерти на север толчее разнолюдия.
        Отходный – было ему имя, но, выброшенный бездумчиво в отбросы сообщной жизни, он стал родственником иных цветений в ожидании новой и, быть может, уже немыслимой поросли человека.

Надо выбраться

        Могикане били изнутри колотушками в череп нынешнего разнолюдия. И череп раскалывался под воздействием племенных и пламенных трещин. В эти трещины ночной свет вливался, уже давно якобы перемолотый их сумеречными машинами. Могикане были невозмутимы, как дымящаяся трубка в зубах, но колотили жестоко, ибо из мозговых зарослей полагалось им выбраться на свет ночной и заведомо невсякий. Там они встретятся с глазу на глаз с надтреснутым черепом разнолюдия, чтобы наложить извне дремучие швы на его якобы светлое машиноподобие. И как невозмутимо колотили в него и жестоко, так же невозмутимо обнимут живую голову сердобольем ночным возвышаемого под звездами племени.

И наконец

        Осторожней! – рявкает лес. Грузите тучи... – шепочет долина. Чтобы не брызнуло кровью гончих, – сокрушается ледяная гора.
        Все вместе – твой нерасшатанный мир. Он – единственный волчий клык в твоей челюсти, которая просит, мелко бренча, о загребущем снисхождении века.