Железная дорога к путешествию – что бордель к любви: так же удобно, но так же нечеловечески машинально и убийственно однообразно, писал Толстой Тургеневу. Позволю себе не согласиться. Я люблю железную дорогу, люблю леса, сливающиеся в одно-единственное дерево с дуплом, люблю длинную очередь в спичечную коробку с дыркой, неосмотрительно названную туалетом, когда примёрзнешь зимой к толчку в тамбуре и долго не можешь отмёрзнуть, отсюда и очередь. Люблю говорящих на иностранных языках проводников и проводниц. Россия, будь моей, хорошо?
        Подсаживается одна. Рассказывает, откуда и что. Была там-то и там-то. Повидала. Предлагает себя после возлияний. Нельзя отказать, обидится. У неё бородавки в смешных местах. Зовут Ульяной. Двое детей, замужем.

        Тётя Мотя рано овдовела. В тридцать с чем-то (с чем?), ну не трагедия ли? Нет. Тётя Мотя вышла за левтенанта хроменького по любви, любви к его форме. Хорош собой, подтянут был левтенант хроменькой, и чисто выбрит он. Из загса они – сходу в стекляшку, бутерброды заказали с ветчиной, выпивку, все "горько, – кричали, – горько!", левтенант хмелел, а где пьют, там и льют, и бьют, и сильно бьют: до первой крови, и дальше. И вальс-бостон танцуют старички.
        Тётя Мотя рано овдовела, раньше некуда: в первую брачную ночь, какую там ночь! – раньше: тётя М. овдовела прямо в кафе, левтенанта пришили там же, как выйдешь – сразу налево, там дворик, надпись: "В нашем доме нет второгодников", а ей-то что? А хоть бы отличники сплошные, левтенанта не вернёшь ведь, правильно?
        Ошибка: вернёшь. Если сильно и часто молиться, левтенанта непременно вернёшь, и будешь с ним неразлучна, Мотя-тётя. Только верить надо, верить, ждать и любить. Кому, кого и кого – не спрашивай. И есть ли у тебя столько веры, т.Мотя, веры, терпения и любви?
        Тётя Мотя рано овдовела. Признайтесь, вы видели её в парке? На коленях, в снегу, глядящую в белое небо над Москвой? Не видели? Вот и я не видел.

        Стало раньше темнеть. Это пришла осень. Так парикмахер и сказала: Ну что, осеннюю? Это о стрижке.
        Парикмахеру не здоровится.
        – Бросайте курить, – сказал я парикмахеру. – Парикмахеры долго должны жить. Как попугаи. Или дирижёры. Чтобы нам, детям восьмидесятых, рассказывать о стрижках сороковых. Их нелегко было делать, эти причёски сороковых. Практически невозможно. Это вам не теперешние. "Вероника Лейк"? Попробуйте, если есть лишние два часа.
        – О! Но ведь это невозможно, – ответила парикмахер. – Даже за два... И закашлялась.
        – Знаете, вам ведь сорока ещё нет, – попробовал я. – Вам так кашлять рано ещё.
        – Тридцати, – сказала она, но не обиженно, а астматически. А эти эмоции – различного диапазона.
        И стала творить волшебство у меня на макушке.
        – Как мне нравятся ваши волосы, – сказала она мечтательно и закашлялась.
        – А мне ваша... татуировка там, внизу живота, – снова попробовал я любезностью на любезность. Я так со всеми: на любезность – любезностью.
        – О, но это не совсем татуировка, – ответила она неожиданно кокетливо. И закашлялась.
        – А что?
        – Это кесарево сечение, – ответила мужской мастер.