Вообще рассказывать тут нечего. Николай пошел за грибами в лес. Красота. Идет, грибы собирает. Красные в левый карман, а желтые в правый.
Вдруг почудился ему в кустах волк. Как ломанулся от него Николай, не разбирая дороги.
Очнулся – лес кругом. Места глухие, таежные. Куда идти? Неизвестно. В деревне же у него жена осталась красавица, а в карманах – грибы разноцветные.
– Сволочи, – сказал Николай и заплакал.
Утром же, на свежую голову, нашел лесников и выматерил их как следует.
У дворца бракосочетания встретились два товарища. Пошли в парк есть мороженое и на качелях качаться.
Покачались час, покачались два. Все мороженое в парке выели. Стали хамить, к барышням приставать. К полудню так рассобачились, что слов нету.
Вот и решил застрелить их милиционер Геннадий. Прицелился и говорит:
– Не сомневайтесь, я свое намерение исполню.
– Бог с Вами, товарищ лейтенант, – взмолились негодяи. – Мы больше не будем.
– А больше и не надо, – ответил им товарищ лейтенант.
Влас купил себе костюм. Обыкновенный. Двубортный. Надел его и несколько раз прошел по комнате туда сюда. Перед зеркалом. Потом надел ботинки и ушел из дома.
Жена его, Людмила, чуть с ума не сошла.
Через полгода от Власа письмо пришло, где писал, что все у него хорошо и костюм ему пришелся в самую пору.
Все кончилось хорошо. Они не поженились ни осенью, ни зимой, и, уж конечно, весной жениться было вовсе глупо. К этому времени она была на восьмом месяце и ее дико тошнило от одного вида свадебного платья.
Он уехал к родителям в другой город за деньгами. Она родила в его отсутствие.
С высоты третьего больничного этажа ей отчетливо был виден парк, крошечные козявочки скамеек, лихой и придурковатый размах чертового колеса.
Познакомились в купе. Сошли с поезда ночью. Сели на такси. Дома легли спать. Через четыре года он умер от рака легких. Еще через восемь она уехала в Канаду жить.
В Канаде очень много озер, голубых, как глаза ее первого мужа. Она очень устает на работе.
Николай настроил гитару и запел. Гости вздрогнули и сомкнули ряды. Желтая лампочка на 40 Ватт светила им в лица.
После ели картошку с сырным салатом и селедкой.
Когда все закончилось, Николай в халате пошел выносить из квартиры мусор.
На улице дуло, сумерки трещали от разрядов близкой грозы.
– Мамочка родная, – подумал он, разглядывая яркие окна, – когда же я поумнею.
Пушкин стоял на пороге. В соседней комнате спала няня. Она привила Пушкину любовь к народу.
Он и в изгнании оставался русским поэтом. Рано утром вставал и лез в кадку с холодной водой. Затем скакал по полю. В поле прыгали зайцы, и Пушкин часто их догонял, хватая за уши. Зайцы же его любили – они были частью русской природы.
Мы плыли на пароходе. Прошлое маячило впереди. Будущее оставалось в фарватере. Ксения Владимировна стояла, держась за поручни, и пыталась плакать в носовой платок.
Женька украл у матроса зажигалку. Матерчатые кресла трепало, как паруса. На какой-то отмели я увидела голую парочку. Мы им махали с палубы, а они – нам.
После прибытия пошел дождь, и мы с Женькой намокли, как свиньи. Это хорошо, что отец у нас один, а матери разные, гораздо лучше, чем когда мать одна и разные отцы.
Дрезина – не самолет. Взлетит если, хрен поймаешь.
Положи, мальчик, камешек под колесо.
А скорость? А ветер? Соленое небо? В книге не заметишь, задницей не заслужишь.
Скажи мне, товарищ Каин, где все-таки брат твой Авель?
– Здесь, – отвечаю с гордо поднятой головой, – здесь, – говорю я вам, – между Тихоновым и Пагрою, у соляных лабиринтов, у реки Бучейки, где смолит свою одинокую лодку великолепный рыбак.
– Не томи, Николаич, – говорит ему Александрина в платке.
И ложатся они на белый и мокрый песок.
Я лично завидую.
Упала с неба звезда Полынь и стала железной дорогой.
Августовская теплынь. Стрижи, какие-то чайки с ближайшего моря, коршуны, вероятно, сычи, ночью – филин. Полтора года как пришли волки. Шли трудно. Пятнадцать лет в пути.
Начальник станции – Свирид. Лесок. Меловые откосы. Грибы – есть. Вода – ужас. Бабы – стервы. Клава – блядь.
Дед Филокей прочитал Эдгара По и Майна Рида. Всю следующую ночь с Григорием Пахомовым копали ямы с целью добывания кладов.
Сначала на пустыре за коровником отыскали длинную и сухую осину. В полночь от самой длинной тени, самой толстой ветви отсчитали дюжину шагов на зюйд-зюйд-вест и стали рыть.
Утро выдалось неожиданно холодным и дождливым. В выкопанных ямах собирался российский дождик. Серое небо дрожало и по краям сливалось с землей.
Григорий Пахомов присел на камень, счистил грязь с немецкой лопаты и сказал напарнику со странною тоской:
– Нам бы, Филокей, эти книги в детство.