На уничтожение

Сергею Денисову

        Бумага, листья, слюда... Я понял бы этот (мне подсказывают) коллаж как лепесток, как насекомую плавильную дрожь, и это было бы просто, просто великий крестовый поход малых сих, крылышкующих механическим золотописьмом по золе. Но я чувствую то же самое. Так кончается наручный завод, и тогда дети растаскивают, предварительно оборвав, волокнистые секундные стрелки мира. Миро видел цветные сны, а твое колесованье – любовь, и в прах возвратится. Оттуда ископаемые тона, ржавые фильтры, непроницаемое стекло и проч., иначе кто бы еще принял участие, одним глазком, в тризне по метафизическим отщепенцам. Кто же они, эти чешуекрылые часовые, граничащие с постепенными корнями травы, как не мистическая гранитная набережная внутри нас, между нами и нами же, как если бы первые были отпущены на колени, а вторые повержены за стеблевидное горло или забраны в устричный саркофаг. На, поди их возьми. Ничего не осталось. Отвращение. Эмульсия страха. Усекновение булавочной головы. Ничего, что могло бы заставить меня усмотреть в этом коллаж: произведение.

        И вот тектонический разрыв в тексте.

        Текстиль, а он теперь белая подноготная простыни, распластанный на своих многих экран, запечатлевает горизонтальную перспективу жизни, когда все проистекало на уровне глаз. Как трансцендентное, вертикаль вынесена вперед ногами (за скобки). Линзы прижигают на память игрушечные следы, сыпь. Чушь. Уничижительная россыпь детских секретов, не расплескать бы фольгу и конфетти женственных приношений земле. Жаркие стрекозиные крылья чужой страсти, рукоблудие, летаргия, опустошение, сон. Последний – предвосхищение стремнины смерти. Когда, например, смотришь: чужие перестилают постель. Белье сушится. Ветер. Уже написан. Или слепнешь от неимоверного света в пустой гостиной, абсолютно и безжалостно белой, на стены и потолок слетаются, отливая чернилами, воздухоплавательные жуки, раскаленные. Их становится все больше и больше, темных тотемов, и вот тогда, в настоящем ужасе быть погребенным заживо, мы открываем огонь. В котором, быть может, они действительно узнают нечто лучшее, наконец.

Обратная версия

Кириллу Шувалову

        Я бы рискнул все-таки назвать это скульптурой. В том смысле, что единственное число – по сути, единственное, что еще способно придать цельность апофеозу частиц. Возможно, только видимость цельности, но о видимости – и ее пределах – и идет речь. В отличие от множественного ("скульптуры"), каковое здесь очевидно не требует преломленного в слове доказательства.

        Например. Я не представляю себе, как эти осколочные задымленные частицы, будучи с другой стороны своего рода сыпью, выступившей на теле нашего (бессознательного) представления о скульптуре, о том, какой она "должна быть", собираются преломлять свет в помещении галереи, месте, которому по-прежнему надлежит вмещать искусство как ни в чем не бывало, как будто оно ровным счетом не затронуто тем, что сотрясает художника. Преломляют ли они свет вообще? Их стускленность словно бы говорит о том, что если и преломляют, то тот, который "приближается к нам со скоростью тьмы".

        В чем прелесть их ублюдочных форм? Сказать, что искусство в них умаляется – вплоть до ничтожествования, ничтожествования, какое влачат на умозрительных помойках ума целлофановые обертки, целый бомжатник целлофановых оберток из-под оприходованных сигаретных пачек у тебя на столе, – значит ничего не сказать. Потому что искусство, ты скажешь, умаляется вот уже энное количество лет, оно становится мальчик-с-пальчик, доходяга, проходящий, втянув спичечную головку в хливкие плечики, в пещеру Ласко, в верблюжье ушко, в царствие небесное вечных форм.

        Иногда я сплю и вижу, как лежу культурным пластом: бок о бок с завшивленным стариком, который живет у меня на лестнице, промышляя картонными коробками, благо продуктовый магазин здесь же. В петлице того, что некогда называлось пальто, цветет харкотина, он денди, он знаком с мусорным ветром, его принимают в салоне вторсырья на вашей бывшей Гороховой в специально отведенные для этого дневные часы. Отгадай, зачем я это пишу?

        Допустим. Или представим себе, что первовзрыв был, что атомная бомба и впрямь взорвалась в поэме Парменида, как утверждает один сумасшедший немец, большой поклонник античности, хотя, я знаю, это с трудом умещается в голове. И тогда то, что мы в простоте душевной принимаем за то да се, за цикл там чего-то такого, есть лишь настигающий нас период полураспада, ударная волна, которую мы принимаем на грудь. И – счастливы, потому что это, оказывается, почти не больно.

За розу и гортензию в кабине Рольс-ройса

Наталье Першиной-Якиманской

        Я видел, и что с того, ты скажешь, работу червей. В "Кунсткамере", но не в Китайском Павильоне (курятся ритуальные палочки, зеленый дракон изрыгает пламя), а там, где за ветхим витринным стеклом истлевает время. Белые, кольчатые, тугие, с крохотной черной начинкой вместо башки. Их разводят. Как фотографии (там же), на которых они – личинки, секретирующие то, что им снится: Великий шелковый путь.

        Так тебе снится арт (или ангелус) нуво, от него першит в зимнем горле, проваливается Ямская в ночь; и если бы ты писала, а не расписывала холсты, твои героини примеривали бы кисловатый стальной вкус револьверного дула во рту или холостили бы гермафродитов.

        Мы живы трупным ядом покойных культур, спасибо и на том, но так подмывает подчас оскорбить красоту, оставить пылать среди приснопамятных культов свой нешуточный одинокий порок. А что же Гортензия? Мне тоже хочется рассказать тебе один сон.

        Подобие траурного кортежа. На какое-то мгновение дверца приоткрылась, кусок ткани завернулся, являя венецейску бауту, и мой взгляд, заглотив наживку, стал наматываться на проволочный каркас, обволакивая его, как шелк обволакивает пружину скелетообразного существа: можно было уже разглядеть зачатки крыл, лапок и хоботка. Падая замертво, я успел все же бросить красную розу к ее ногам, обутым в первоклассную дрожь.