Вот уж и зима, дедушка. Когда печь рифмуется с лечь. И невеселые поминки по гемоглобину. Что скрипучий полоз, что опушенные ели, что боярыня Дуборева? Все лишь слой тонкий, масляный, на холсте, уходящем за раму.
Вот и вся недолга промелькнула, с дрожащими вдали огнями, с веселыми дымами из труб. Лишь все та же дорога, некогда науськивавшая. Да, дедушка, лишь прах идолов в мешочках под застрехой. Все те же тени темы...
В колокол ли или чашкой о блюдце – теперь уже невзначай, хоть и томительное ожидание – не едут ли? Если и едут, то мимо, если и чашка, то с рябью, если и коло, то рядом. И зима – только лишь слово, придуманное не нами, дедушка, и не нам его закрывать. Или обводить цветными карандашами. Или лобзиком, с запахом паленого. Лишь вымолвить остывающим ртом: "Зи...", и после вдоха: "Ма..." – с чего, собственно, и начал давным-давно свою разговорную практику. И еще раз: "Ма..." А потом еще один вдох, последний. Чтобы, видимо, сказать уже что-то совсем другое, в совсем другом месте, совсем другим.
Так и не успеешь, дедушка, за всю свою некороткую жизнь задуматься: почему мы ничего не говорим на вдохе. Зимой, дедушка, снег не оставляет следов.
|